». Политизированному, общедоступному и при этом московскому киножурналу редакция «Сеанса» почувствовала необходимость противопоставить нечто «культурное», дистанцированное от конъюнктуры, интеллектуальное, вдобавок - по неслучайному стечению обстоятельств - ленинградское. Еще в более отчетливой манере это фрондерство обозначается в следующем абзаце: «Каждому журналу, как, например, и театру, отпущен свой срок. Пожилой журнал неприятен. Он слишком дипломатичен, тяжел и недоверчив. «Сеанс» - молодой журнал, основанный молодыми критиками исключительно для собственного удовольствия. Они решили, что просто предложат некий интеллектуальный продукт с определенным уровнем качества, который непременно найдет своего читателя».
Осознанная и артикулированная позиция петербургского журнала «Сеанс» по отношению к московскому «Искусству кино» позволяет проанализировать контекст возникновения журнала и осуществленную им концептуализацию ленинградской кинематографической традиции с точки зрения культурного регионализма, чья история в случае Москвы и Петербурга имеет давнюю историю и воплощается в активном соперничестве двух столиц.
Концепция регионализма - это социологический конструкт, позволяющий анализировать культуру, экономику, политику определенной территории с точки зрения ее географического положения. Социологи и социальные антропологи разделяют «нисходящий» и «восходящий» регионализм - в первом случае концепция региональной отличительности идет (зачастую в навязчивой форме) от центра к регионам, во втором же варианте она выражается в продуцируемой регионами самоидентификации с характерными для них мироощущением, ценностями, разного рода практиками. Движение регионализма имеет тенденцию к связыванию территориальных отличительных особенностей с восходящими претензиями на политическую автономию. Исторические культурные притязания, в свою очередь, часто становились вызовом для доминировавшего и господствовавшего центра. Культурный регионализм, суммирующий отличительные особенности какого-либо региона, - это двухуровневый ментальный конструкт, позволяющий той или иной территории осознавать свою специфику, наличие собственных неповторимых культурных характеристик (отличных от господствующих, столичных, официозных). Самосознание региона - это способ защиты против «гегемонии капиталистической глобализации», то есть инструмент, позволяющий локальной группе самоопределиться через уникальные черты и противопоставлять себя центру. Именно культура часто становится главным инструментом мобилизации для формирования идентичности регионов и артикуляции культурной специфики. С помощью подобной дифференциации получение функциональной автономии оказывается более возможным, повышается конкурентоспособность региона.
Два уровня, составляющие феномен культурного регионализма, - это объективная основа и субъективная перцепция. Помимо того, что определенная комбинация культурных практик и характеристик как бы внешне, заранее формирует своеобразие и неповторимость той или иной территории, ее жители также должны иметь представление о собственной региональной идентичности, иметь региональное самосознание - отождествлять себя с территорией проживания. Одним из ключевых пунктов в формировании подобного самосознания является наследственная идентичность, которая отсылает к культуре и истории территории.
В этом смысле культурный регионализм становится серьезным условием бытования локального социума посредством формирования системы знаков и значений, которые «назначаются» характерными для данного региона. Члены социума, воспроизводящие паттерны культурного регионализма, осознают себя как некое единство, идентифицируют себя с конкретной территорией, «ощущая себя связанными с нею не только производственными связями, но и транслируемыми ценностями».
Вышеперечисленные характеристики позволяют говорить о редакции и об авторах журнала «Сеанс» как о носителях регионального самосознания. Второй номер «Сеанса» начинается со вступительной заметки директора киностудии «Ленфильм» Александра Голутвы, в которой он следующим образом поясняет преобразование студии в киноассоциацию, состоящую из получивших независимость отдельных киностудий: «Для чего сразу после отъединения объединяться? Для сохранения общего творческого лица - того, что не без оснований и не без уважения именуют: ленинградская школа кино». Ленинградские студии выступают в представлении Голутвы как репрезентанты единого символического, смыслового и культурного поля, которое определяется принадлежностью некой локальной среде (причем не столько в географическом, сколько в метафизическом смысле).
Одним из самых важных факторов формирования регионального самосознания является закрепление в сознании жителя представления о географическом месте жизни как собственном через создание особой символической реальности. Посредством символизации пространства жизни становится возможным восприятие социума как единой системы, разделяющей общие культурные паттерны: благодаря этой «внутренней» (то есть создаваемой самими жителями) символизации люди ощущают себя связанными с более общим понятием «культурной истории» региона. В регионах с повышенной культурной чувствительностью символизация органически «сгущается» в мифологизацию. Миф - сильнейший и важнейший инструмент функционирования культурного регионализма, участвующего в формировании коллективной идентичности.
В этом контексте Санкт-Петербург - один из парадигматических примеров города, наделенного насыщенной внутренней мифологией. О мифах Петербурга основательно писали представители семиотики культуры, получившей широкое распространение в гуманитарных науках позднего СССР. В частности, Владимир Топоров в классической работе «Петербург и «Петербургский текст русской литературы», называл в качестве наиболее иллюстративных примеров миф об основании города и его демиурге (закрепившемся в «петербургском тексте» вместе с поэмой Пушкина «Медный всадник»), а также эсхатологический миф о гибели города. Объяснение мифологического мышления петербуржцев можно найти также в известной статье Юрия Лотмана: «Отсутствие истории вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял семиотическую пустоту, и ситуация искусственного города оказалась исключительно мифогенной». Приблизительно в том же ключе, что и социологическая теория культурного регионализма, Топоров связывает символ и миф: «Впрочем, сама потребность в мифологизации (как и вытекающей из нее последующей демифологизации) и то, как она осуществляется, свидетельствуют о присутствии здесь некоего высокого символического смысла, с самого начала связываемого с городом, с самим основанием его».
Привязанность территориально сплоченных групп людей к своей «малой родине», развитие регионального патриотизма - как правило, эти воплощения «нисходящего регионализма» становятся следствием «укорененности культуры» в регионе. Региональная культура делает огромный акцент на своем наследии, самобытность провозглашается естественным спутником данного региона с его уникальными свойствами: «Материалом, из которого традиционно создается идентичность Петербурга, является его культура (а не, скажем, промышленность или, тем более, некий промысел). Культуру Санкт-Петербурга можно трактовать как тему, можно - как реальность регионального характера». Культура оценочно противопоставлена промышленности, «тем более» - отстающему даже от нее загадочному «промыслу». Культура - главный оплот надежд и главный инспиратор противостояния и идеологической борьбы с остальной Россией и со столицей (с 1918-го года). Культурный регионализм Ленинграда - это осмысленное, четкое обозначение своей (оппозиционной) мировоззренческой и мифотворческой установки по отношению к «внешней» Советской России (актуально это в основном для социальной группы интеллигенции). Художники, писатели, поэты, режиссеры, журналисты в своих образах родного (или ставшего родным) города демонстрировали стремление отказаться от обязательной столичной репрезентативности, уйти от «большого имперского стиля». «Именно неэффективность московских - централизованных - способов обретения символического капитала в Петербурге является показателем его периферийности по отношению к Центру». Здесь же можно добавить, что дело не только в способах обретения, но и в самом содержании: понимание основных ценностных установок, иерархия внутри этого символического капитала у двух городов строится по-разному.
Одной из интерпретаций регионализма является его трактовка как специфической идеологии региональных элит, направленных на достижение высокой степени автономии. Можно расширить это понятие, добавив, что если речь идет о культурном регионализме - соответствующим образом направлен он на получение культурной автономии. На конкретном примере можно убедиться, как формулируется этот внутренний запрос, постулирующий принадлежность к региональной культуре, в первом номере «Сеанса». Приведем выдержку из интервью с главным редактором Мастерской первого фильма студии «Ленфильм» Юрием Павловым:
« - Раньше на «Ленфильме» делалось три дебюта. То есть было три объединения ив каждом- по дебюту. Теперь их все свели под одну крышу. Потому что это глупо, когда руководство ленинградскими дебютами осуществляется из Москвы.
Ив чем ваше отличие от объединения «Дебют»?
Впрочем, месяца два мы тоже существовали под этой маркой, возили принятые нашим худсоветом сценарии в Москву на утверждение. Возникала странная ситуация: здесь сценарии обсуждают Герман, Сокуров, Аристов, Мамин, а там - худсовет из не слишком компетентной редактуры. Хотя фактически в его состав входят люди весьма уважаемые. Например, А. Смирнов, С. Соловьев, А. Плахов, Г. Чухрай… Нов наших обсуждениях, проходивших в «Дебюте», они не участвовали. Боюсь, в других - тоже».
Представитель ленинградской культуры выражает недоверие Москве и недовольство поведением ее элит, пренебрегающих обязанностями и делегирующих свои полномочия незаинтересованным и некомпетентным лицам. Павлов говорит о московской студии как о «чиновничьей инстанции», чьи представители мыслят в соответствующей логике. Здесь находит подтверждение также тезис об оппозиционной направленности культурного регионализма, когда внутри регионального творческого сообщества все «столичное» становится равнозначным «официальному» (в конечном счете - «официозному»), а различия в толковании творчества усиливаются вплоть до открытой конфронтации. «Ленинградское» благодаря сконструированной оппозиции маркируется и включается в традицию региональной репрезентации: не отрицая национальной принадлежности («быть феноменом русской культуры»), артефакты, созданные в Ленинграде, получают статус атрибутов данной культуры. Этот пример мы еще используем в дальнейшем при формулировании тезисов о конкретных особенностях ленинградского регионализма, идеологическим и биографическим продолжателем которого стал в 1991-м году журнал «Сеанс».
Культурный регионализм Петербурга целесообразно рассматривать, учитывая потерю городом столичного статуса в 1918-м году. И все же противостояние Москве как наиболее яркая и принципиальная форма выражение этой региональности показательно продолжает мифотворчество вокруг соперничества двух столиц, идея которого оплодотворяла русскую культуру в XVIII-XX веках.
. Этапы формирования петербургского оппозиционного дискурса
Сравнительный петербургско-московский дискурс начал складываться в самом начале XVIII века, в условиях политического недоверия Петру I со стороны московских «сочувственников» царевны Софьи. Петербург, спланированный как воплощение идеи «правильного города», изначально вступает во внутренний спор с Москвой как с городом естественным, органическим. Петербург в этом контексте становился в глазах москвичей воплощением искусственного, неорганичного проекта, вызванного к жизни насильственной волей. По мере своего стремительного развития и вследствие статусной эволюции Петербург начинал восприниматься как все более опасный и дерзкий вызов Москве.
Город заявил о себе сначала как вторая, а затем и как первая столица. Две столицы не могли существовать в пропорции одинакового влияния на культурную, политическую, экономическую и социальную сферы государства. Каждая из них, отталкиваясь в построении своих ценностно-ориентированных координат от представлений другой, сформировала особую идентичность и мировоззренческую картину, культуру, выражавшуюся как в официальных, так и в бытовых практиках: «Поведенческое «древо» петербуржца и ролевой репертуар москвича были теми объектами наблюдения, в которых разница угадывалась наиболее легко. Московский щеголь и петербургский денди, барские слуги в Москве и лакеи чиновников в Петербурге, купец в московском ресторане и новоявленный «мильонщик» на Невском, «мадам» из модного магазина на Кузнецком мосту и приказчик в Гостином дворе, помещик-чудак из подмосковной усадьбы и петербургский дачник».
С середины XVIII века московско-петербургский спор начинает оформляться в виде художественного жанра, чья сравнительная урбанистка отражает диалог столиц - интеллигенция обоих городов активно приобщается к форме «петербургского письма». Именно в этих текстах начинают формироваться модусы «петербургского» и «московского». «Языки» (в широком смысле - и риторика, и наиболее тиражированные аргументы в пользу той или другой столицы, и стилистика выбранной манеры письма) Москвы и Петербурга становятся средствами идеологической, литературной, художественной - культурной полемики. «Принадлежность литератора, публициста, ученого к той или другой столице становится социальным знаком, ею характеризуется идеологическая направленность его творчества и даже тип патриотизма». Под «типом патриотизма» следует понимать приверженность к «старомосковской» или «русско-европейской» традиции, взгляд на перспективы развития России.
В текстуально оформленном противостоянии «московский» и «петербургский» дискурсы - это разновидности политического, исторического и эстетического пафоса. Следствия этих закрепившихся моделей можно проследить вплоть до сегодняшнего дня, если предметом анализа становится спор публичных интеллектуалов о первенстве одного или другого города. Владимир Топоров отмечает в московском дискурсе XIX века «знак самолюбивого нежелания и несогласия на аутсайдерство», некую попытку «преодоления комплекса хотя бы частичной неполноценности»; петербургская позиция «в целом была высокомернее, насмешливее, предполагала свое преимущество в чем-то бесспорном и главном (впрочем, от высокомерия до комплекса иногда рукой подать)».
Выбор, осуществляемый на оси «Москва/Петербург», в XIX веке становится выбором типа жизнетворчества - каждый полюс заключает в себе тип мировоззрения, форму культуры, стиль поведения.
В XX веке, с началом уже советского периода в истории России, дискурс соперничества Москвы и Петербурга (с 1914-го года - Петрограда, с 1924-го - Ленинграда) получает новое измерение и нетривиально продолжается. Революционный Петроград осознается как источник бесчувственной к человеку стихии, жители города становятся свидетелями крушения привычной исторической реальности. В этом контексте Петроград начинает связываться с областью ирреального. Изначальный миф о возникновении Петербурга трактуется с точки зрения призрачности, фантомности города, который видится как насмешка, «ухмылка императора над здравым смыслом», безумная, обреченная на неудачу попытка преодолеть стихию: «Это город, созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею, что дает двойную возможность интерпретации города как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращенности естественного порядка, с другой. Вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий будет неотделима от этого цикла городской мифологии». Будучи созданным из ничего, Петербург всегда являлся (в соответствии с уже мифологемой XX века) обманом, и вскоре должен погибнуть (выше уже упоминался зеркальный миф - эсхатологический, о гибели Петербурга). Апокалиптические контексты способствовали новому разворачиванию второго мифа: «Он вновь - Город гибели и обитель обреченных; пророчества о скорой гибели Невской столицы входят в моду, заполняют страницы ежедневной печати». Ярчайшим примером художественного осмысления эсхатологического мифа в этот исторический момент стал роман Андрея Белого «Петербург»: «Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих».
В условиях возрастающей проблематики способности Петрограда сохранить свою не только идентичность, но само существование в исторической перспективе, усиливается московская оппозиция: ее голос начинает звучать в риторике утешения и надежды на возрождение Петрограда. Москва по сравнению с «фантомным» Петербургом возвращает себе привлекательность почвенного, естественного города национальной жизнестойкости.
Что касается мифологии культуры, то именно в первой половине XX века - в среде петроградских и - позже - ленинградских символистов и акмеистов начинает складываться такая форма существования, как жизнетворчество - осуществляемый тип поведения, в котором быт обращается в театральную игру. Это означает, помимо прочего, образование определенного количества более или менее четко зафиксированных моделей поведения (в творческой, политической, социальной сферах жизни), в том числе - по отношению к «вечному заклятому другу» - Москве. Владимир Топоров отмечает, что в русской литературе начала XX века мотив осмысленного преимущества (напр. культурного) Петрограда перед Москвой отступает перед неким иррациональным, эстетическим общим неприятием «московского» (примерами служат ранние письма А.Блока и В.Набокова).
Когда же начинает формироваться уже сугубо «ленинградская» идентичность? Российский историк и петербургский краевед Лев Лурье связывает рождение «ленинградской» идентичности с 1930-ми годами (т.е. вторым десятилетием Советской России), когда родились первые ленинградские мифы - «кировский» и «ранний ждановский». Осознавая свою уже однозначно второстепенную роль в официальной жизни Советской России, Ленинград производит новую доминирующую мифологическую ауру - советский Ленинград начинает приобретать статус города особой духовной культуры, выкристаллизовывается концепция «культурной столицы»: «город Мравинского, Товстоногова, Акимова, истинной культуры, самый рафинированный город СССР». В центре петербургского мифа оказывается культура, - как единственное, что может оберегать и спасать человека - теперь уже в Ленинграде как скрытом, полуподпольном наследнике петербургской культуры.
После Второй Мировой войны жители Ленинграда, пережившие беспрецедентный блокадный опыт, начинают переводить его из исторической в мифологическую сферу. Общность пережитого опыта выживания в блокадном городе, общность усвоенных и выработанных социальных норм и повседневных поведенческих практик способствовали формированию т.н. «субэтнического» самосознания ленинградцев. Особенную значимость обретает момент исключительности - к блокадному опыту невозможно приобщиться, его можно только пережить или унаследовать генетически (причем важен не сам факт генетического наследства, а осознание биологической преемственности социального опыта родителей). Ленинградская идентичность начинает осознаваться как региональная.
Причем осмысление происходит не только изнутри. Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах Звезда и Ленинград», Дело врачей, разгром Музея обороны Ленинграда и все «Ленинградское дело» - политические репрессии в отношении Ленинграда можно интерпретировать через оптику культурного регионализма: некоторые исследователи связывают московскую официальную идеологическую политику в отношении Ленинграда с ощущением и предчувствием в этом региональном самосознании источника опасности, реализовавшемся позже в ленинградском диссидентстве и контркультуре. Стоит обратить внимание на включение дискурса преемственности, также полностью реализовавшимся в более позднее время - ленинградская идентичность выстраивалась как идентичность интеллектуалов, направленных в сторону утраченной элитарной культуры российской империи и одновременно противопоставлявшей себя официальной, официозной, идеологически окрашенной культуре советской страны. Отчасти именно рудименты петроградского и петербургского мифов считывались в столице политически опасными. С этими же опасениями связывается изменение статуса Петербурга после революции - из политического и (официально) культурного центра он становится для представителей власти периферией.
Развернув тезис о ленинградской региональной идентичности, приведем цитату из статьи четвертого выпуска «Сеанса», в котором автор пытается дать определение феномену ленинградского кино: «Ленинградское кино могло и не быть. Что его спасло? Переезд советского правительства в Москву. Если бы не случилось это в1918году - город превратился бы в столицу советской империи. И все. И никакого ленинградского кино - как и неповторимой городской культуры - не было бы. Это судьба, наверное, но только удаленность от столицы позволила этому искусству сохранить себя. В отличие от московского имперского кино…». «Сеанс» всеохватно наследует традиции, сформировавшейся в первые годы существования уже ленинградского феномена культурного регионализма: это оппозиционность столичному, официальному, идеологическому дискурсу; это констатация наличия индивидуальной региональной культурной и творческой обособленности (вспомним слова Александра Голутвы об «общем лице» ленинградского кинематографа), это та элитарность, которая позволяет «Сеансу» считать себя наследником «Кайе дю Синема» и манифестировать чистый профессионализм и очищенное от идеологических рамок творчество. Отмеченная Топоровым позиция, предполагающая петербургское «преимущество в чем-то бесспорном и главном» по сравнению со столицей, была принята «Сеансом» по отношению к московскому «Искусству кино».
Не менее важно последовательное закрепление «Сеансом» своей связи с существующей традицией неофициальной культуры. Для подтверждения этой связи или даже принадлежности следует обратиться к истории феномена ленинградской контркультуры и его смысловому и символическому значению для всей творческой ленинградской интеллигенции последних двух десятилетий XX века.
Петербургский поэт и критик Валерий Шубинский называет контркультуру Ленинграда «второй культурой», связывая ее возникновение - с внешней стороны - с социальными факторами (обилие безработицы становится причиной необходимости найти себя в городе для полубезработной интеллигенции), а с внутренней - с потребностью противопоставить себя московской культурной жизни. В этом же контексте он пишет о присущем ленинградской риторике оттенке высокомерия, который воспроизводился жителями города, имеющими габитус ленинградского интеллигента. «Город героического самиздата», квартирных выставок, диссидентских домов и контркультурных кафе создавал пространство для реализации стиля жизни, маргинального с точки зрения советского официального; практики ленинградцев «второй культуры» идентифицировались как оппонирующие доминирующей советской культуре.
Определенной формой коллективного протеста в Ленинграде стало посещение культового кафе «Сайгон», воплотившем в себе множество конструктов, присущих ленинградскому регионализму. «Непрекращающаяся забастовка советской интеллигентной молодежи против режима», кафе «Сайгон» стало тем общественным пространством, в рамках которого богемный стиль саморепрезентации воспринимался нормой. «Сайгоновцы» противопоставляли свои жизненные проекты институционализированным советским карьерам, практикуя тот тип жизнетворчества, о котором говорилось выше в контексте fin de siecle и далее - первой четверти XX века, когда при символистах и их наследниках происходила театрализация жизненного мира петербургской богемы.
Наследственность, преемственность культуре «серебряного века» наиболее ярко выразилась в поэзии «поздних петербуржцев», которые являлись одной из главных составляющих ленинградской контркультуры. Предшественником и одним из зачинателей этой литературной волны (как и частым посетителем кафе «Сайгон») был Иосиф Бродский: «Поколение ленинградских поэтов - «детей войны», - к которому принадлежал и Бродский, свою поэтическую «родословную», «общей лирики ленту» вели как раз от культуры «серебряного века». <…> Так появился ленинградский андеграунд, в рамках которого начинал Бродский». Оформившись с началом истории Ленинграда как элитарно-оппозиционный проект, ленинградский регионализм возвел «петербуржскую» культурность и петербургский миф в культы, признание которых становилось чуть ли не главным определяющим фактором принадлежности к ленинградской идентичности: «Л. Лурье замечает, что от Ахматовой, Оцупа, Агнивцева с их блистательным Санкт-Петербургом, городом сладчайшего сна... до Бродского и Митьков петербургский миф становится ядром петербургского регионализма».
Петербургский литературовед и критик Андрей Арьев в статье, посвященной поэтической антологии «Поздние петербуржцы», комментирует позицию ее составителя следующим образом: «Виктор Топоров, критик хоть и уязвленный (ибо тоже «позднепетербуржский»), но прямоговорящий, достоинство антологии видит в следующем: «Это автопортрет современного интеллигента в интерьере отечественной истории и культуры». Ключевое слово этой фразы - «интеллигент». Питерский «маленький человек» - это и есть российский интеллигент, тип личности, выработанный Петербургским периодом русской истории и оставшийся за него представительствовать до нынешнего дня». Возвращаясь к концепции региональной культуры, стоит вспомнить, что ее специфичность выражается в конструировании особой формы существования, опирающейся на историческую традицию данного региона, которая формирует определенную систему ценностей и производит особый тип личности. Можно ли говорить о «ленинградском интеллигенте» как об особенном типе личности, транслирующем ленинградский культурный регионализм?
Обратимся к Дамбергу: «Речь не о том, что в Москве не было интеллигенции, а об идеологии конкретного сообщества, о том, как оно само понимает себя. Интеллигентность Москвы имела иной характер: она не была столь знаковой, как в Ленинграде. В Ленинграде интеллигентность была тем, чем нельзя поступиться». В этой идеологеме, ретранслируемой исследователем, виден след подмены, чей механизм чрезвычайно характерен для опытов самоописания, внутренней рефлексии. Интеллигентности начинают приписываться степени сравнения, вдобавок, она превращается в некоторый принцип регионального поведения и даже в инструмент принятия решений. Можно констатировать идейное и смысловое продолжение традиции раннего ленинградского регионального самосознания в позднейшей ленинградской контркультуре, с которой биографически связано первое поколение авторов и редакторов журнала «Сеанс».
Причисление авторов «Сеанса» к «поздним петербуржцам» может также основываться на близости мировоззренческих установок: так же, как и ленинградские поэты, авторы журнала постулируют превосходство «вечных ценностей» - «истинного» искусства, критики как формы творчества, преобладания эстетического над идеологическим. Литературные «поздние петербуржцы» демонстрируют такое же презрение к поэзии московской, пропитанной столичным пафосом и нечувствительной к проблеме частного существования, какое редакция «Сеанса» питает к московской критике, ставшей полем для политической дискуссии: «Нетерпимость «поздних петербуржцев» бывает пожестче нетерпимости властных структур».
Все вышесказанное позволяет зафиксировать принадлежность авторов журнала «Сеанс» региональной ленинградской культуре, транслирующей закрепленные паттерны определенного самосознания. Вследствие наличия этого метаязыка «петербургского текста» в самоидентификации можно говорить о последовательно тенденциозной концептуализации ленинградской кинематографической традиции в материалах журнала «Сеанс».
культурный самосознание дискурс петербургский
Литература
1.90-е. Кино, которое мы потеряли / Сост. Малюкова Л. М.: Зебра Е, 2007.
2.Арьев А. Свидание после развода // М.: «Новый мир», №1, 1996.
.Герман М., Елисеев Н., Ковалова А. Петербург как кино. СПб.: Редакция «Сеанс», 2011.
.Горелов О.И. Бродский и «ленинградская» поэзия: наследие Петербургского текста // Вестник молодых ученых ИвГУ. Прилож. к журналу «Вестник Ивановского государственного университета». Вып.10. Иваново, 2010. С. 140-142.
.Дамберг С., Семенков В. Провинциальный город Санкт-Петербург: символический капитал в мире искусства // Журнал социологии и социальной антропологии, Т. III, № 3. СПб.: Издательство Фонда «Интерсоцис», 2000. С. 167-182.
.Здравомыслова Е. Кафе «Сайгон» как общественное место // Гражданское общество на Европейском Севере: понятие и контекст. Материалы международного семинара (Санкт-Петербург, 18-19 января 1996) / Под ред. Здравомысловой Е., Хейккинен К. СПб.: ЦНСИ, 1996. С. 37-41.
.Здравомыслова Е. Ленинградский «Сайгон» - пространство негативной свободы // НЛО №100, М., 2009
.Исупов К. Диалог столиц в историческом движении // Москва - Петербург: Pro et Contra. Диалог культур в истории национального самосознания. Антология. Спб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000. С. 6-78.
.Кондаков И. Русская культура: Краткий очерк истории и теории. М.: Книжный дом "Университет" (КДУ), 1998.