Паломничество Чайльд-Гарольда. Байрон Джордж Гордон
Паломничество
Чайльд-Гарольда. Байрон Джордж Гордон
Паломничество
Чайльд Гарольда. Поэма (1809-1817)
Когда под пером
А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшая облик и
характер его любимого героя: "Москвич в Гарольдовом плаще", - ее
создатель, думается, отнюдь не стремился поразить соотечественников
оригинальностью. Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотя
и не менее ответственна: вместить в одно слово превалирующее умонастроение
времени, дать емкое воплощение мировоззренческой позиции и одновременно
житейской, поведенческой "позе" довольно широкого круга дворянской
молодежи (не только российской, но и европейской), чье сознание собственной отчужденности
от окружающего вылилось в форме романтического протеста. Самым ярким
выразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а литературным
героем, наиболее полно и законченно воплотившим этот этико-эмоциональный
комплекс, - главный персонаж его обширной, создававшейся на протяжении чуть ли
не десятилетия лирической поэмы "Паломничество Чайльд Гарольда" -
произведения, которому Байрон был обязан столь сенсационной международной
известностью.
Вместив в себя
немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная
"спенсеровой строфой" (название данной формы восходит к имени
английского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей в
свое время "Королевы фей") поэма путевых впечатлений, родившаяся из
опыта поездок молодого Байрона по странам Южной и Юго-Восточной Европы в
1809-1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии и Италии (третья и
четвертая песни), в полной мере выразила лирическую мощь и идейно-тематическую
широту поэтического гения Байрона.
У ее создателя
были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу, адресату ее
посвящения, характеризовать "Паломничество Чайльд Гарольда" как
"самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих
произведений". На десятилетия вперед став эталоном романтической поэтики в
общеевропейском масштабе, она вошла в историю литературы как волнующее,
проникновенное свидетельство "о времени и о себе", пережившее ее
автора.
Новаторским на
фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзии явился не
только запечатленный в "Паломничестве Чайльд Гарольда" взгляд на
действительность; принципиально новым было и типично романтическое соотношение
главного героя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчеркивал
Байрон в предисловии к первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию
(1813), отнюдь не идентичных один другому.
Предвосхищая
многих творцов романтической и постромантической ориентации, в частности и в
России (скажем, автора "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова, не
говоря уже о Пушкине и его романе "Евгений Онегин"), Байрон
констатировал в герое своего произведения болезнь века: "...ранняя
развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми
наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость
путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия - самого
могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложно
направленной". И тем не менее именно этот во многом несовершенный персонаж
оказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновенно проницательного
к порокам современников и судящего современность и прошлое с максималистских
гуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры,
ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона,
но и всей стонавшей под бременем Священного союза монархов и реакционеров
Европы. В заключительной песни поэмы это слияние повествователя и его героя
достигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетия
художественное целое.
Это целое можно
определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего, мыслящее
сознание, которое по справедливости и является главным героем
"Паломничества Чайльд Гарольда".
Это сознание не
назовешь иначе, как тончайшим сейсмографом действительности; и то, что в глазах
непредубежденного читателя предстает как безусловные художественные достоинства
взволнованной лирической исповеди, закономерно становится почти непреодолимым
препятствием, когда пытаешься "перевести" порхающие байроновские
строфы в регистр беспристрастной хроники. Поэма, по сути, бессюжетна; весь ее
повествовательный "зачин" сводится к нескольким ненароком оброненным
строкам об английском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам
пресытившемся излюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся в
интеллектуальных способностях соотечественников и чарах соотечественниц и -
пускающемся путешествовать. В первой песни Чайльд посещает Португалию, Испанию;
во второй - Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул; в третьей,
после возвращения и непродолжительного пребывания на родине, - Бельгию,
Германию и надолго задерживается в Швейцарии; наконец четвертая песнь посвящена
путешествию байроновского лирического героя по хранящим следы величественного
прошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в то, что выделяет в
окружающем, что выхватывает из калейдоскопического разнообразия пейзажей,
архитектурных и этнографических красот, бытовых примет, житейских ситуаций цепкий,
пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взор повествователя, можем мы
вынести для себя представление о том, каков в гражданском, философском и чисто
человеческом плане этот герой - это байроновское поэтическое "я",
которое язык не поворачивается назвать "вторым".
И тогда
неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов, лирическое
повествование "Паломничества Чайльд Гарольда" в определенном смысле
не что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрения
международных событий. Даже сильнее и короче: горячих точек, если не опасаться
приевшегося газетного штампа.
Но обозрение,
как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной, партийной,
конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже третьего
тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов; ее поля усеяны
грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает чуть отвлеченным
созерцателем развертывающихся на его глазах драм и трагедий, то стоящий за его
плечами Байрон, напротив, никогда не упускает возможности высказать свое
отношение к происходящему, вглядеться в его истоки, осмыслить его уроки на
будущее.
Так,
Португалия, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь первая), в
мясорубке наполеоновских войн стала разменной монетой в конфликте крупных
европейских держав; и у Байрона нет иллюзий насчет истинных намерений их
правящих кругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственной
островной отчизны.
То же самое и
по отношению к Испании, ослепляющей великолепием красок и фейерверками
национального темперамента. Немало прекрасных строк посвящает он легендарной
красоте испанок, способных тронуть сердце даже пресыщенного всем на свете
Чайль-да ("Но нет в испанках крови амазонок, / Для чар любви там дева
создана"). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чар
повествователь в ситуации массового общественного подъема, в атмосфере
общенародного сопротивления наполеоновской агрессии: "Любимый ранен - слез
она не льет, / Пал капитан - она ведет дружину, / Свои бегут - она кричит:
вперед! / И натиск новый смел врагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину?
/ Кто отомстит, коль лучший воин пал?/ Кто мужеством одушевит мужчину? / Все,
все она! Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал?
" Так и в стонущей под пятой
османской деспотии Греции, чей героический дух поэт старается возродить,
напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании, упорно отстаивающей
свою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневного кровопролитного
мщения оккупантам, ценой поголовного превращения всего мужского населения в
бесстрашных, беспощадных гяуров, грозящих сонному покою турок-поработителей.
Иные интонации
появляются на устах Байрона - Гарольда, замедлившего шаг на грандиозном пепелище
Европы - Ватерлоо: "Он бил, твой час, - и где ж Величье, Сила? / Все -
Власть и Сила - обратилось в дым. / В последний раз, еще непобедим, / Взлетел
орел - и пал с небес, пронзенны..."
В очередной раз размышляя о парадоксальном жребии Наполеона, поэт
убеждается: военное противостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не
приносит освобождения ("То смерть не тирании - лишь тирана"). Трезвы
при всей очевидной "еретичности" для своего времени и его размышления
над озером Ле-ман - прибежищем Жан Жака Руссо, неизменно восхищавшего Байрона
(песнь третья).
Французские
философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народ к невиданному
бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия и не несет ли в себе революция
роковое семя собственного грядущего поражения? "И страшен след их воли
роковой.
/ Они сорвали с
Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И взорам сокровенное
предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое низвергли. Для чего?
/ Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроило тюрьмы для него, / И мир
опять узрел насилья торжество".
"Так не
должно, не может долго длиться!" - восклицает поэт, не утративший веры в
исконную идею исторической справедливости.
Дух -
единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и превратностях судеб
держав и цивилизаций он - единственный факел, свету которого можно до конца
доверять: "Так будем смело мыслить! Отстоим / Последний форт средь общего
паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья, /
Ты, божий дар!" Залог подлинной
свободы, он наполняет смыслом бытие; залогом же человеческого бессмертия, по
мысли Байрона, становится вдохновенное, одухотворенное творчество. Потому вряд
ли случайно апофеозом гарольдовского странствия по миру становится Италия
(песнь чевертая) - колыбель общечеловеческой культуры, страна, где красноречиво
заявляют о своем величии даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины
римского Форума, Колизея. Униженный удел итальянцев в пору Священного союза
становится для повествователя источником незатихающей душевной боли и
одновременно стимулом к действию.
Хорошо
известные эпизоды "итальянского периода" биографии Байрона-
своеобразный комментарий к заключительной песни поэмы. Сама же поэма, включая и
неповторимый облик ее лирического героя, - символ веры автора, завещавшего
современникам и потомкам незыблемые принципы своей жизненной философии: "Я
изучил наречия другие, / К чужим входил не чужестранцем я. / Кто независим, тот
в своей стихии, / В какие ни попал бы он края, - / И меж людей, и там, где нет
жилья. / Но я рожден на острове Свободы / И Разума - там родина
моя..." Чайльд Гарольд - юноша,
которого побуждает к беспредельному скепсису "тоски язвительная сила",
сделавшаяся отличительным свойством целого поколения, заставшего только закат
героической эпохи революционных потрясений и освободительных войн.
Пушкинское
определение - "преждевременная старость души" - выделяет самое
существенное качество воплотившегося в Г. мирочувствования. Окрасившее собой
целый период европейской духовной жизни, подобное умонастроение, средоточием и
выразителем которого выступает Г., придало рассказу о его
"паломничестве" значительность яркого документа эпохи и одного из
крупнейших событий в истории романтизма. Ощущая себя родившимся под
"бесславной звездой" и оставивший надежду отыскать цель, достойную
дремлющих в нем сил, Г. в свои неполные девятнадцать лет мечтает лишь о
забвении, которое могло бы принести бегство "от самого себя", но
разъедающее неверие преследует его, "и в сердце места нет покою".
Позицией Г. становится тотальная ирония, которая за масками благородства
обнаруживает мелочное своекорыстие, а за высокими словами - пустоту смысла,
ставшую хронической болезнью эпохи, когда утратилось ощущение содержательности
и целенаправленности существования.
В Испании,
проезжая полями "скорбной славы", оставшейся как память о
сопротивлении наполеоновскому нашествию, даже в Греции, где "свободных в
прошлом чтят сыны Свободы", и в красочной суровой Албании Г.,
путешествующий с единственным желанием не вдыхать отравленного воздуха родной
земли, испытывает только чувство, мучительное и для него самого, -
безучастность. "Паломничество" предстает не как духовное странствие,
не как подвиг рыцаря, движимого мечтами о славе, а как осуществление давнего
замысла "хоть в ад бежать, но бросить Альбион". Предыстория Г.
рассказана в первых же строфах, говорящих о единственной, но им самим
отвергнутой любви, поскольку герой предпочел "прельщать любовью
многих" - с надеждой этим внешним многообразием притупить ощущение скуки
среди "шума людных зал". Его ранимая гордость, соединившаяся с тоской
и безысходным разочарованием, самим Г. осознана как "болезнь ума и сердца
роковая", но "жизне-отрицающая печаль" оказывается сильнее всех
других побуждений. Подавляя "чувств невольный пыл", он в равнодушии
ищет защиты от травм, причиненных соприкосновением с реальным порядком вещей в
мире, каким Г. его знает. Скорбь, владеющая Г., органична, неподдельна и не
может быть объяснена ни его "несчастным характером", как полагали
первые критики, ни кажущейся неотличимостью персонажа от автора, тогда как на
самом деле поэма отнюдь не носит характера лирической исповеди. В гораздо
большей степени целью Байрона был портрет его поколения, представленного в
образе юного скептика, который чужд всех обольщений, томится бесцельностью и
пустотой своих будней и слишком хорошо знает цену прекрасным обманам любви,
мечтательности, бескорыстия, самопожертвования. Понятие "байронический
герой" возникло и закрепилось вместе с публикацией первых песен поэмы. Как
представитель эпохи Г. обрел намного более широкую и устойчивую известность,
чем как литературный герой, обладающий своей индивидуальностью.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://lib.rin.ru/cgi-bin/index.pl