выявить специфику изображения деградирующего героя в творчестве Л. Габышева.
Наша работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка литературы.
В первой главе (теоретической) нами предпринята попытка целостно рассмотреть такое явление в литературе 80-90 годов двадцатого века, как «другая проза».
Во второй главе («Своеобразие произведений писателей «другой прозы») рассматриваются поставленные в ходе курсовой работы задачи. На примере конкретных произведений мы исследуем средства выражения духовной и социальной деградации личности в произведениях В. Астафьева, («Печальный детектив», «Так хочется жить», «Веселый солдат», «Прокляты и убиты»), С. Каледина («Смиренное кладбище»), Л. Габышева («Одлян или Воздух свободы»).
В заключении делаются выводы о проделанной работе.
Глава 1
.1 Литература второй половины двадцатого века и место в ней «другой прозы»
русский литература астафьев габышев
«Другая проза» − это генерирующее название потока литературы, объединявшего в начале 1980-ых годов очень разных по своим стилистическим манерам и тематическим привязанностям авторов. К ней относили таких писателей, как Т. Толстая, В. Пьецух, В. Ерофеев, С. Каледин, Л. Петрушевская, Е. Попов, А. Иванченко, М. Кураев, Т. Набатникова и другие. Одни из них были склонны к изображению автоматизированного сознания в застойном кругу существования (А. Иванченко, Т. Толстая, М. Палей), другие обращались к темным «углам» социальной жизни (С. Каледин, Л. Петрушевская), третьи видели современного человека через культурные слои прошлых эпох (Е. Попов, В. Ерофеев, В. Пьецух ), через призму исторического события (М. Кураев). Но при всей индивидуальности писателей, объединенных «другой прозой», в их творчестве были общие черты.
«Другая проза» отказывалась от учительства, проповедничества, вообще от всякого морализаторства. Позиция автора не только не выражалась отчетливо, а как бы вообще отсутствовала. «Другая проза» порывала с традицией диалога «автор - читатель»: писатель изобразил - и устранился, никакой оценки изображаемому он не давал.
Условно-метафорическая проза облекала действительность в фантастические формы. Условность помогала показать абсурдность, обесчеловеченность, преступность тоталитарной системы. «Другая проза» не создавала фантастического мира, она открывала фантастичность в окружающем, реальном.
Здесь, в этой прозе царила случайность. Именно она, в совокупности со столь же тотальным абсурдом, управляет судьбами людей. В основе «другой прозы» лежал стереотип - жизненный хаос есть обратная сторона и прямое следствие системы красивых фраз и умолчаний, всеобъемлющего лицемерия и человека, и общества. Поэтому «другая проза» изображала разрушенный быт, катастрофическую историю, изживающую себя культуру.
Необходимый элемент «другой прозы» - абсурд. Он не являлся принципом или приемом, не был сотворен или сконструирован автором (как в театре абсурда, например, где эффект достигается намеренным пропуском какого-то логического звена в цепи причинно-следственных отношений). «Другая проза» перемещала читателя в иные сферы, к другим людям. Ее художественное пространство размещалось в замызганных общежитиях для «лимиты», в коммуналках, на кухнях, в казармах, где властвовала дедовщина, на кладбищах, в тюремных камерах и магазинных подсобках. Ее персонажи в основном маргиналы: бомжи, люмпены, воры, пьяницы, хулиганы, проститутки и т.п. Абсурд в «другой прозе» возникал из реальной жизни, он составлял ее внутреннее качество, порожденное социальной, исторической, бытовой действительностью. Абсурд жизни определял ценностные ориентиры. «Абсурд делает равноценными последствия поступков. Он не советует поступать преступно. Это было бы ребячеством, однако он обрекает на бесполезность угрызений совести»
«Другая проза» - это литература экзистенциальная. В этом случае экзистенциализм полностью лишен теоретической оболочки, он вряд ли осознан. Он, скорее всего, самозародился из повседневности в условиях сменяющих друг друга «пограничных ситуаций». Для персонажей «другой прозы» «бытие в мире» заменяется бытом. Именно в собственном быту осознает себя герой.
Для писателей «другой прозы» было характерно едва ли не постоянное обращение к предшествующим культурам. Их культурный фон складывался из литературных реминисценций начала двадцатого века, Гоголя, Достоевского, хотя литература прошлого для них - предмет иронического переосмысления, а не следования традиции или смыслопорождающая почва. Ирония, причем мрачная, - важнейшая черта «другой прозы».
«Другая проза» стремилась освободить человека от иллюзий и догматов, от официальной идеологии. Разуверясь в классической отечественной традиции прямого воздействия литературы на жизнь, «другая проза» часто бывала пессимистичной. Причем в ней сочеталась безжалостность всеведения о герое с литературной игрой. Конфликты «другой прозы» заключались в разладе смысла и существования, жизни и судьбы, имени и образа.
В «другой прозе» необычайно велика роль времени. Оно могло появляться как самостоятельный художественный образ (А. Иванченко, Л. Петрушевская, М. Кураев). Это время отчужденное. «В конечном счете, - это время безвременья, статичного, жестокого, вычеркивающего годы, силы, мечты, а взамен оставляющего пробел, черточку между датами, либо пыль, либо прогоревшие угольки. Но этот образ времени заполняет всю картину мироздания - диктует общий ритм бытия» (Липовецкий). Образ времени вырастал до образа мнимой истории, абсурдного тупика исторического движения. Этим сплошным потоком, в котором человек отчуждается от самого себя, предопределяется невозможность какой-то иной жизни, невозможность экзистенциального исхода. «Пограничные ситуации» становятся буднями, привычкой. Выхода из этого привычного круга писатели «другой прозы» не видели.
Даже в обыденных эпизодах наблюдалось состояние «тихого безумия реальности», какой-то фантасмагоричности, и это переставало быть патологией, а «превращалось в привычную норму существования, возведенную в масштаб извечного закона бытия» (Чупринин ). Пространство в произведениях «другой прозы», как правило, ограничено и четко определено. Оно могло быть замкнуто, как в «натуральном» течении. Всегда в нем сконцентрированы типичные, узнаваемые константы советской и постсоветской действительности, которые предстают как вечные и неизменные условия существования человека, сформированного предшествующими десятилетиями.
Разные произведения «другой прозы» объединялись общей типологической чертой - отрицающим по отношению к литературе официоза пафосом. В основе «альтернативной» эстетики лежало стремление противопоставить оптимистической концепции отражения внешнего мира концепцию фиксации глубокого кризиса и его, и внутреннего, личного мира человека. «Другую прозу» 1980-х годов можно рассматривать как субсистему по аналогии с существующим в культурологии понятием «субкультура», обозначающим «суверенное целостное образование внутри господствующей культуры, отличающееся собственным ценностным строем, обычаями, нормами» (Гуревич). Это маргинальное направление, в котором остается реалистическая основа, но в ней специфически проявляются модернистские (экзистенциальные или игровые) тенденции. «Другая проза», которая в критике середины 1980-х годов рассматривалась как некий идейно-эстетический конгломерат, потенциально содержала в себе несколько впоследствии разошедшихся стилевых тенденций. Одна из них - экзистенциальная, другая - ироническая проза. Это деление довольно условно, так как историческое время - нечто вторичное по отношению ко времени человеческого Бытия, а ироническое отношение к действительности вообще - своеобразная примета всей «другой прозы».
Экзистенциальное течение «другой прозы» сосредоточивало внимание на человеке, чье существование трагично, и трагизм этот самим героем не осознается, хотя ощущается. К такому герою применимо описание Кьеркегора: «Одинокий, на самого себя покинутый, стоит он в безмерном мире, и у него нет настоящего, где бы он мог почить, ни прошлого, по которому он мог бы тосковать, так как его прошлое еще не настало, как нет и будущего, на которое он мог бы надеяться, ибо его будущее уже прошло... Ему нельзя состариться, так как он никогда не был молод, он не может стать молодым, так как он уже стар; в известном смысле ему нельзя и умереть, так как он ведь и не жил; в известном смысле ему нельзя и жить, так как он уже умер; он не может и любить, так как любовь всегда в настоящем, а у него нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего, и в то же время - он восприимчивая душа, и он ненавидит мир, только потому что любит его» (Кьеркегор). Экзистенциальный реализм ориентирован на человеческую личность не в системе социально-исторических координат, а взятую в бытийном измерении. При этом наблюдается парадоксальное сочетание: в человеческой натуре проступает все же социально-типическое, выражаемое часто в натуралистических формах («новая натуральная» проза»), и проявляется родовое, онтологическое. В этой системе координат перед жизнью и бытием одинаково равными оказываются и государство, и народ, и отдельный человек. Они находятся в состоянии постоянной дисгармонии, исторической или бытовой.
Выделение в экзистенциальном течении «другой прозы» «исторической» и «натуральной» линий удобно при анализе художественной специфики произведений и соответствует внутренней логике литературной ситуации конца 1980-х годов, когда обнаружилась необходимость переоценки некоторых исторических событий и иного ракурса изображения человека.
«Историческая» линия - это попытка литературы взглянуть на события истории, которые прежде имели отчетливо однозначную политическую оценку, с позиций человека-в-мире, а не человек-в-истории. Нестандартность, необычность акцентов позволяют глубже понять исторический факт, порой и переоценить его. В центре «исторических» повестей - человек, судьба которого исторична, но не в пафосном смысле. Она неразрывно связана с перипетиями существования советского государства. Это человек, для которого история страны является частью собственной экзистенции. В этом смысле произведения исторической линии экзистенциального реализма генетически связаны с романами и повестями Ю. Домбровского, Ю. Трифонова, В. Гроссмана, герои которых свою жизнь поверяли историей.
Но в отличие от традиционного реализма «историческая» проза исследует феномен советского человека с точки зрения общегуманистической, а не социальной или политической.
В «исторической» прозе, как и вообще в «другой прозе», концепция истории - это цепь случайностей, которые воздействуют на жизнь человека, изменяя ее в корне. Причем сцепление случайностей может создавать совершенно фантастические, невозможные комбинации, и, тем не менее, абсолютно реалистические. То есть «историческая» проза черпает фантастическое из самой общественной жизни, обнажая ее и сопрягая с жизнью отдельного человека
В произведениях социалистического реализма любовные сцены изображались, как правило, очень скупо либо совсем не показывались. Критика даже изобрела специальный термин - «оживляж», которым оценивались ситуации, подобные вышеупомянутой, используемые писателями для очеловечивания своих героев.
В произведениях «другой прозы», напротив, редко обходилось без постельных сцен одна откровеннее другой. Складывалось впечатление, что за счет этого в первую очередь реализуется свобода, какую обретает человек с избавлением от тоталитаризма. Отсутствие чувства меры сказалось и в том, что на страницы литературных произведений в изобилии высыпалась ненормативная лексика. Причем некоторые авторы выдавали ее прямым текстом, избегая обычных в подобных случаях многоточий, принятых в цивилизованном мире и освященных многовековыми традициями.
Г. Белая была права, называя «чернуху», т.е. изображение исключительно низменного в человеческой жизни, одной из главных примет «другой прозы». Жестокая правда об обществе была призвана обнажить ложь, фальшь, приукрашивание действительности, лицемерие и демагогию, распространенные и в жизни, и в литературе социалистического реализма.
Глава 2
.1 Своеобразие произведений В. Астафьева
Виктор Петрович Астафьев был участником Великой Отечественной войны. Его основные произведения - повести «Стародуб» (1959), «Кража» (1966), «Где-то гремит война» (1967), «Последний поклон» (1967), «Пастух и пастушка» (1972), «Жизнь прожить» (1986), «Печальный детектив» (1986), «повествование в рассказах» «Царь-рыба» (1972 - 1975). Все произведения Астафьева ставят актуальнейшие проблемы наших дней. Астафьеву свойственно острое ощущение ценности жизни и неприятие разрушающих ее сил - будь то война или насилие над природой. Основной пафос творчества писателя - идея нравственной ответственности человека за все живое на земле. Виктор Астафьев в своих книгах утверждает устойчивые ценности, присущие народной жизни.
В 90-е годы В.П. Астафьев, писатель-фронтовик, вернулся к военной теме. Война никогда не отпускала его. И в каждой вещи о войне Астафьев говорит не столько о войне как таковой, хотя ее реалии присутствуют в повествовании, сколько о судьбе и душе простого солдата-пехотинца, каким был сам писатель долгие годы войны.
Астафьев создал эпическое повествование - роман в двух частях «Прокляты и убиты» (1-я часть − «Чертова яма» (1992); 2-я − «Плацдарм» (1994)). Роман вызвал довольно много споров в критике. Писатель поднимает ранее закрытую тему штрафных лагерей. Он размышляет о героизме, дегероизируя войну, показывает тяжелейшие условия, которые надо было переносить. Особенно остро стоит в романе проблема беспощадности военизированной государственной машины, которая самим фактом своего существования посягает на человечность.
Три военные повести: «Так хочется жить» (1995), «Обертон» (1996), «Веселый солдат» (1998) - пронизаны исповедальной лирической интонацией и, примыкая к роману «Прокляты и убиты», создают многомерную художественно впечатляющую картину войны и человека на ней. Нельзя не подчеркнуть верность Астафьева лучшим сторонам своего дарования и ту темпераментную силу покаяния, которая всегда отличала этого художника: «Прежней осталась повествовательная структура (кровь, грязь, смрад, голод, холод в самом что ни на есть ощутимом смысле этих «повыветривавшихся» слов прежней осталась лексическая яркость и ярость бешеного речевого потока, прежним остался пафос − горчайшее изумление от расчеловечивания человека, захлебывающееся проклятье, слитое с почти безнадежным истовым покаянием» [9; 10]
Повесть «Так хочется жить», как справедливо считается в критике, - лучшая вещь позднего Астафьева. В русле традиционализма написан и еще один роман о войне − «Генерал и его армия» (1994) Г. Владимова. За этот роман автор удостоен премии «Триумф» (1995). Это объективное повествование о генерале Кобрисове открывает неприглядную страшную сторону войны - бездарную власть, для которой ничего не стоят солдатские жизни, которая употребляет все силы, чтобы уничтожить всякую личность, способную идти своим путем. Роман значительных художественных достоинств и гражданской смелости вызвал полемику в критике и, несомненно, является заметным фактом современного литературного процесса, обогащая реалистическую традицию. Виктор Петрович Астафьев, давным-давно ушедший от столичного писательского быта на берега родного Енисея, активно и плодотворно участвовал в литературном процессе. Продолжая традиции критического реализма, Астафьев каждым новым своим произведением будоражит читателя, да и критику, новизной жизненного материала, смелыми, иногда и спорными решениями. Еще на заре перестройки Астафьев поразил читателей своей «жестокой» повестью «Печальный детектив». Как полагается настоящему писателю, Астафьев уже в названии сталкивает два незнакомых слова. Если первое из них идет в нашем восприятии от Пушкина («Печаль моя светла»), то второе принадлежит тысячам наших современников: это и сыщики, и писатели. Одни ловят преступников, другие придумывают небывалые преступления и успешно справляются с самыми сложными делами.
У Астафьева же второе слово несет, как и полагается, двойной смысл: во-первых, печальным детективом он называет своего героя, а во-вторых, Леонид Сошнин, уволенный из милиции после тяжелого ранения, написал свой первый детектив, основанный, как нетрудно догадаться, на собственном служебном и жизненном опыте. Этот начинающий автор очень похож на молодого Астафьева, которому поначалу пришлось столкнуться со всеми прелестями нашей книгоиздательской системы, где мелкий чиновник, называвшийся редактором, мог творить с автором все, что пожелает. Эпизоды чудовищной жестокости, бездумных преступлений, морального падения составляют ее сюжетное движение. Отчасти это нагнетание негатива вполне реалистически мотивировано профессией главного героя: Леонид Сошнин − оперуполномоченный. Криминальные события провинциального городка Вейска, воссозданные писателем в их беспощадной наготе, потрясают. Возникает образ реальности, лишенной светлых начал, в человеке живет жестокий зверь. Все переживаемое Сошниным в личной и профессиональной жизни становится предметом анализа. Герой, а вместе с ним автор, подвергают нравственному суду не только преступников, но и готовых простить их людей (как, например, потерпевшая тетя Граня, после вынесения приговора пожалевшая насильников). Астафьев с публицистической горячностью пытается разобраться в причинах сегодняшнего «озверения» народа, видя в этом не только беду народа, но и его вину. «В. Астафьев не жалеет черных тонов в национальной самокритике. Он выворачивает наизнанку те качества, которые возводились в ранг достоинств русского характера. Его не восхищают терпение и покорность - в них писатель видит причины многих бед и преступлений, истоки обывательского равнодушия и безразличия... Русская классическая традиция (Л. Толстой, Достоевский, Некрасов) оставляет возможность прощения преступнику. В. Астафьев вступает с этой этической традицией в спор. Он беспощаден к тем, кто посягает на достоинство и жизнь другого человека», - замечает Г. Нефагина [7;180]. Естественно, что многие критики увидели в этой повести посягательство на народ. Беспощадность оценок писателя продиктована той реальной опасностью распада общества, которую он констатирует в своем публицистическом повествовании. Как трезвый художник-реалист Астафьев не может и не хочет уходить от подлинной правды жизни, тем более что в повести есть и персонажи, несущие свет, оставляющие надежду на возрождение в народе утраченных нравственных начал. Это представители старшего поколения - деревенский философ Максим Тихонович, тетка Лина, бабка Путышиха, тетя Граня.
Сошнину довелось встретиться в своем маленьком провинциальном городке с типичной представительницей этого племени, звали которую Октябрина Перфильевна Сыроквасова (фамилия и отчество говорят о купеческо-мещанском происхождении героини, а вот имя свидетельствует о страстном желании родителей нравиться новой власти и хоть частично исправить анкетные данные своего чада).
В послевоенные годы эта же средних лет, умеренной красоты и катастрофической неряшливости дама, взявшая на себя нелегкую обязанность «двигать вперед и дальше местную литературу» и считающая себя «самым сведущим человеком». Если не во всей культуре страны, то в Вейске ей равных по интеллекту не было. «Она делала доклады и отчеты о текущей литературе, делилась планами издательства через газету, иногда, в газетах же, и рецензировала книги местных авторов, к месту и не к месту вставляя цитаты из Вергилия и Данте, Гегеля и Экзюпери, Канта и Эренбурга, Юрия Олеши, Трегуба и Ермилова... Вождей мирового пролетариата вниманием тоже не обходила». И делала она это не только ради того, чтобы показать аудитории свою многостороннюю начитанность, а из убеждения личной причастности к полету мысли гениев. Правда, Астафьев опускает свою героиню на ее провинциальную землю, где никому не известные Трегубы, Ермиловы и прочие Ваховы стоят на одной доске с Данте и Кантом.
К сожалению, сыроквасовы не канули в свою провинциальную Лету, они с помощью своих интеллектуально-идейных локтей пробились и в столицу, заполнив кадровый состав современных издательств.
Однако главной их заслугой было то, что они помогали естественному отбору малоталантливой литературы, заставляли людей истинно талантливых прилагать гигантские усилия для максимального улучшения своих произведений, для доведения до блеска их формы и глубины проникновения в непрекращающуюся при любом строе народную жизнь. Талантливые думали, что их не печатают, потому что произведение их недостаточно хорошо, что мало они работают, сомневались в своих способностях. Результат всей этой деятельности один: авторы, опубликовавшие пятьдесят толстенных романов (не будем их сейчас называть), навсегда забыты и списаны, несколько тонких книжек подлинных талантов остались и будут читаться.
Книга же молодого автора Леонида Сошнина наверняка была талантливой, тем более что его соавтором был В. Астафьев. И никакие временно проживающие на этой земле сыроквасовы не помешают ему прийти в большую литературу.
Сделав своего героя не просто «милиционером в отставке», но и начинающим писателем, Астафьев передал ему часть своих собственных переживаний и мук, он иногда и пишет как будто от первого лица, хотя его отстраненность и ощущается. У Сошнина собственная жизнь, собственные заботы, связанные с отсутствием работы, неладами в семье, с муками творческого характера. Он мало спит, плохо ест, много переживает и много думает. Он, как и Астафьев, как истинный писатель, тоже постоянно наблюдает за своей жизнью как бы со стороны, накапливая наблюдения для дальнейшего творчества.
Такова экспозиция и завязка романа В. Астафьева, предметом же его являются печальные мысли о том, до чего дошла эта страна в последние годы самой лживой в ее истории власти. Неправда проникала в души населения, которое продолжало называть себя советским народом, а некоторые ненавидели честность, благородство, человеческую порядочность, на страже которых до недавнего времени с оружием в руках приходилось стоять Сошнину. В том, что он видит жизнь с ее худшей, самой грязной стороны, виновата, конечно, его профессия, призванная бороться с пережитками прошлого, частными недостатками и искажениями советской действительности. Но дело еще и в том, что отдельные, случающиеся кое-где и кое-когда отрицательные явления приобрели такие масштабы, что впору ужаснуться и опустить руки, бросить грязную работу и просто читать газеты.
Едва ли В. Астафьев вместе со своим героем стоят на позиции смирения и непротивления обнаглевшему злу, не дано им такой возможности, хотя они, конечно, знают о его неизбежности и неискоренимости на этой грешной земле. Но ведь надо же кому-то если не победить, то бороться с ним, тем более что речь идет не о мировом зле, а о частном воровстве, хамстве и насилии. Каин убил Авеля, но это не значит, что отменена заповедь «не убий» и что каждый может ее нарушать. Существует страх Божий, но существует также и страх наказания, как физического, так и морального. Когда же ответственность перед земным законом предельно ослаблена, человек забывает о своей душе, которой он может лишиться еще при жизни.
Сошнин не мечтает об исправлении человечества или хотя бы одной заблудшей души, он старается встать на пути преступления, заслонить если не силою закона, то хотя бы своим телом невинного человека.
Говоря обо всем этом, возникает вопрос: а откуда, собственно, берутся хорошие и плохие люди? Общий ответ нам дан, и тут трудно что-нибудь поделать - все мы грешные люди, но ведь грех греху рознь, один раздавит муравья, а другой убьет своего брата.
А еще виновата старая система воспитания, которая была основана на классово-ошибочных принципах. Но забыли только, что воспитывает не теория, а человек, часто совсем не вооруженный ни знаниями, ни методиками. Это хорошо знает В. Астафьев, показавший нам в своем романе такого замечательного человека. Почти неграмотная русская женщина, никогда не видавшая ни больших городов, ни больших доходов, ни больших радостей, работает простой стрелочницей на уездной железной дороге, а вокруг нее почему-то вьется вся местная детвора.
«Тетя Граня Мезенцева, которая никакой теткой Сошнину не доводилась, а являлась родней всех угнетенных и осиротевших возле железной дороги народов, нуждающихся в догляде, участии и трудоустройстве...
Никогда не имевшая своих детей, тетя Граня и не обладала учеными способностями детского воспитателя. Она детей просто любила, никого не выделяла, никого не била, не ругала, обращалась с ребятишками как со взрослыми, угадывала и укрощала их нравы и характеры, не прилагая к тому никаких талантов, тонкостей педагогического характера, на которых так долго настаивает нравоучительная современная печать. Возле тети Грани просто росли мужики и бабы, набирались сил, железнодорожного опыта, проходили трудовую закалку. Закуток со стрелочной будкой многим ребятам, в том числе и Лене Сошнину, был и детсадом, и площадкой для игр, и школой труда, кому и дом родной заменял. Здесь царил дух трудолюбия и братства. Будущие граждане Советской державы с самой большой напряженностью железных дорог, не способные еще к самой ответственной на железной дороге движенческой работе, заколачивали костыли, стелили шпалы, свинчивали и развинчивали в тупике гайки, гребли горстями насыпь полотна» [1; 178].
«Говорят, понять - значит простить. Но, как и кого понять? Кому и чего прощать?». Понять надо, прежде всего, самих себя, а уж прощать будет нас Господь, не человеческое это занятие. А понять бывает очень трудно. К примеру, всегда и везде говорилось и считалось, что чтение - лучшее учение, что без книги русского человека и представить себе невозможно. А вот милицейский шофер Ванька Стригалов может часами сидеть в машине, ничего не делая, а на совет что-нибудь почитать отвечает: «А чё их читать-то? Чё от них толку?» [1; 160]. И это в самой читающей стране мира, которая якобы превосходит по количеству выпускаемых книг всю планету.
Композиционно «Печальный детектив» состоит из ряда эпизодов, почерпнутых из милицейской, служебной и домашней жизни Сошнина. Он постоянно сталкивается, в силу своей профессии (даже после отставки), и с убийцами, и с насильниками, и с пьяными идиотами, забывшими закопать в землю гроб с покойником, и с глупыми и назойливыми журналистами, берущими интервью у гораздо более умных заключенных, и с местным начальством, вусмерть напаивающим мелкого, но столичного чиновника ради передачи им из соседней области каких-то фондов, и со множеством подобного, до боли каждому знакомого и такого многоликого мелкого и крупного зла. Эти и многие другие поступки указывают на духовную деградацию. Сейчас принято говорить, что не все в нашей недавней жизни было так уж плохо, были и достижения (в области балета и ракетостроения). Были, конечно, но какой ценой достигнуты эти победы?!
Вопросы жизни и смерти также волнуют писателя. Умирает старая уже, в молодости весьма игривая, а под старость пьяненькая бабка Тутышиха, соседка Сошнина по его Вороньей слободке. Тутышиху все соседи любили за ее бескорыстную доброту и безотказность, широту нищенской души и наивную безответственность, жила как жилось, и ни о чем не задумывалась. Простые ее похороны наводят на мысли, соответствующие моменту, и вносят перелом в духовную жизнь «печального», не до конца залечившего раны детектива. «И вот ничего и никого им не надо, все для них остановилось, и сколько бы ни ломали головы живые, чтобы понять и объяснить себе смысл смерти, - ничего у них не выходит. Сколько бы ни винились, все не кончается вина живых перед покинувшими земные пределы людьми».
И это понятно: каждый надеется исправить сделанное со зла или не по уму, но если обиженный вами ушел в иной мир, возможность заслужить его прощение исчезает и даже нечаянная вина камнем ложится на душу живого. Пронзительный рассказ «Людочка» (опубликован в 1989) - еще один дополнительный штрих к той страшной картине жестокого мира, потерявшего нравственный компас, которая изображена в «Печальном детективе».
.2 Отражение социальной и духовной деградации личности в произведениях С. Каледина
В повести С. Каледина «Смиренное кладбище» пьянь, жулье, полууголовщина собрались на кладбище, найдя свое призвание в работе могильщиков. От элегического, располагающего к философскому раздумью восприятия пушкинского «смиренного кладбища, где нынче крест и тень ветвей» и воспоминания не осталось.
С. Каледин без церемоний раскрывает «тайны» кладбищенского бытия. Профессионально, не спеша показывает он процесс рытья ямы, продажу бесхозных могил для перезахоронения, установку памятников и цветников, рассказывает, как лучше положить покойника, чтобы не гнил. И в ходе этого повествования вырисовываются жуткие, наполненные грязью, скандалами, тюрьмами судьбы вроде и не отверженных, но выпавших из привычной нам жизни людей. Странное сочетание брезгливости, недоумения - да как же дошли до жизни такой? - и щемящей боли, стыда вызывают герои повести. Но сами они вовсе не чувствуют своей богооставленности. Кладбищенский кодекс морали ничем не отличается от заоградного, а в труде похоронщиков герои видят даже какую-то поэзию. Кладбище - это часть мира, реальности, которая в особом, более резком преломлении отражает свойства целого. С. Каледин показывает эту жизнь изнутри, с точки зрения людей, для которых кладбищенская реальность - «привычное дело».
Лучший из могильщиков (даже здесь люди не лишены профессиональной гордости) Лешка Воробей - человек с перекрученной биографией. Система жизненных ценностей героя искажена воспитанием, образом жизни, в конечном счете, средой. Мальчишкой убежал он от ненавистной мачехи, от отца, избившего умиравшую от рака мать. Недочеловечность с самого рождения окружала Лёху. Скитания, колония, грязь, грязь - и водка. Пьет Лёха, пьет его жена Валентина, пьет ее подруга Ира. Пьют все. Пьяные, идут брат на брата с топором, и не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Родной брат чуть не разнес череп Лёхе, от чего тот потерял слух и стал плохо видеть.
Сам Лёха дня не проживет без того, чтобы не поучить кулаками свою жену Вальку. В этом мире, где наживаются на горе людей, существуют законы волчьей стаи. Есть вожак, есть авторитеты, и стоит кому-то нарушить эти неписаные законы, грозит страшная - даже жизнью - расплата. Здесь обесценены жизнь и смерть, перевернуты нравственные понятия. Зло, совершаемое героями, даже не мотивировано. Это может быть «шутка», вроде той, которую Лёшка Воробей сыграл с собакой, засадив ее в печь и хохоча, когда подпаленный пес заходился от воя. Это может быть полное забвение человеческих норм, когда, например, старый фронтовик, пьяница Кутя кощунствует, обряжая в венки с могил приблудных собак. Нравственные нормы исковерканы не только у кладбищенских, и заоградная жизнь преподносит чудовищные, с точки зрения морали, выверты: восьмидесятилетний старик, которому впору о вечном думать, хочет похоронить кота в могилу матери. Это не прихоть какого-то сумасшедшего, просто старику и в голову не приходит, что он совершает нечто противное человеческим законам.
Поражает не столько натуралистическая, выписанная до деталей обыденность такого существования, сколько невосприимчивость к ней героев. Для них это норма. Да и чем по сути отличается бытие здесь, за кладбищенской оградой, от того, вне ее? Та же пьянь, грязь, нажива, подсиживание, сделки. Те же люди - жестокие, наглые, агрессивные. Везде одно неблагополучие: в семье, в обществе, в воспитании. Как и в заоградной жизни, здесь тоже бывают праздничные проблески,
В этой повести С. Каледина нарисованы сцены из жизни «бывших» людей, спившихся, потерявших человеческий облик, сменивших имена на клички. Их кладбищенский быт вызывает сострадание и отвращение. Люди опустились слишком низко, без какой-либо надежды на освобождение из грязи. В последней главе «Евгения Онегина <#"justify">Повесть Л. Габышева «Одлян, или Воздух свободы» раскрывает историю малолетнего преступника по кличке Глаз. Прежняя литература обращалась при изображении лагерей и тюрем, как правило, к жизни заключенных по политическим мотивам. Эти заключенные воспринимались как жертвы тоталитарного режима, были достойны уважения и сочувствия. Л. Габышев пишет не о прошлом - о современном лагере, не об идейных мучениках, а об уголовнике.
Глаз от рождения добрый мальчик. Но в его семнадцатилетней жизни одно преступление накручивается на другое. Причем действует какая-то цепная реакция, когда в сферу зла попадает не только Глаз, но и его сокамерники, и служители закона.
Л. Габышев нигде не высказывает своей оценки героев и событий. Он очень подробно, детально описывает жизнь Глаза, не стараясь вызвать сочувствия к нему, не занимаясь нравственной проповедью, как это присуще традиционной литературе. Позиция автора - это несколько отчужденная позиция объективного повествователя-наблюдателя.
Глаз во что бы то ни стало пытается вырваться из тюрьмы, чтобы глотнуть воздуха свободы. Для него не существует нравственных норм, он действует только по лагерным законам. «Тюрьме нужен герой, который поднялся выше тюремных законов и, несмотря на удары и пули, творит то, что хочет. Глаза идеализировали. Идеализировали и зэки, и тюремщики... Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее»[7; 187].
Происходит страшное переворачивание, вернее, опрокидывание норм. Идеализация всегда связана с понятиями позитивного характера. В этом достаточно реальном и вместе с тем абсурдном мире несвободы идеализируется то, что не укладывается в общие представления. Здесь совершенно ненормальный характер приобретают отношения отцов и детей. Апогей вне-нравственных, вне-человеческих отношений демонстрирует наказ, который смертник Коваленко передает своему сыну: «Ты вот что ему передай... Отец говорил, что его последняя просьба - пусть замочит Соху». Отец сам толкает сына на преступление, и какое - убийство! Это страшно и нелепо!
Л. Габышев не идеализирует своих героев. Они не раскаиваются, не задумываются над жизнью. Это не те мученики, которые по случайности попадали за решетку, по стечению обстоятельств преступали законы и государственные, и нравственные, а потом мучились, перевоспитывались. Л. Габышев показывает, что тюрьма, лагерь - не те места, которые очищающе воздействуют на преступников. Не вдохнуть Глазу воздуха свободы, потому что «для тюрьмы Глаз был свой», и это - только начало его пути.
Л. Габышев не питает никаких надежд на изменения. Его повесть - это еще одна открытая страница в подлинной, а не лицемерной книге жизни. При этом писатель не ищет социально-политических источников трагедии страны (то, что изображенное в повести - трагедия именно всей страны, бесспорно), а повествует о запредельных человеческих отношениях.
Реалистические произведения о системе ГУЛАГа посвящались, как правило, жизни политзаключенных. В них рисовались лагерные ужасы, пытки, издевательства. Но в таких произведениях (А. Солженицына, В. Шаламова, В. Гроссмана, А. Марченко) демонстрировалась победа человеческого духа над злом. Несмотря на чудовищность описываемого, они рождали надежду, что «зло все-таки ограничено... не ему принадлежит верховная власть над человеком». «Натуралисты» не утверждают, что зло всеобъемлюще, но и не внушают оптимизма. Они расширяют социальное поле литературы, заглядывая в такие закоулки действительности, куда прежде писатели не смели бросить взгляд, а тем более сосредоточить внимание. Эстетика «натуральной» прозы требует «сдвинутости» характеров и обстоятельств, дотошности в изображении деталей, что и создает поле напряженности, именуемое в обиходе «чернухой». Эта «натуральная» проза - порождение времени, лишенного оптимизма, потому и не разделяют бодрой позитивистской убежденности в грядущем счастье человечества писатели «натуралисты», потому и не вырисовывается в их произведениях идеал.
«Натуралисты» не только вторгаются в прежде недозволенные социальные сферы действительности, жизнь которых вырывается из обычных рамок, но обращаются к обыденному существованию, раскрывая его анатомию и физиологию, погружаясь в пучины рефлексирующего сознания героев повседневности. Их герои унижены и угнетены действием идеи государственной целесообразности (М. Палей «Евгеша и Аннушка», О. Клинг «Невыдуманный пейзаж»), деформированы и раздавлены лицемерием, ложью и притворством («Ген смерти» С. Василенко, «Свой круг» и «Время ночь» Л. Петрушевской). Жизнь в бытовых произведениях «натуралистов» подается как бы усеченной до существования - мрачного, отягощенного материальной нищетой, влекущей за собой и оскудение духа, изменение веками складывавшихся норм взаимоотношений.
Заключение
Таким образом, изучив «другую прозу» и разных ее представителей, мы можем сделать следующие выводы.
В первой главе дано общее представление о направлении, которое недостаточно глубоко изучено русскими исследователями. Характеризуя основные направления «другой прозы», мы выделили ее основные критерии, необходимые элементы, а также дали общую характеристику писателей, которые являются представителями данного направления.
Вторая глава имеет три части, каждая из которых посвящена одному из писателей. Мы рассмотрели своеобразие конфликта личности и времени в творчестве В. Астафьева. На примере нескольких произведений («Веселый солдат», «Прокляты и убиты», «Так хочется жить») мы выявили специфику отображения духовной и социальной деградации личности. Наибольшее внимание уделено повести «Печальный детектив», в котором присутствует наибольшее количество примеров выражения духовной деградация личности.
Мы раскрыли своеобразие отражения распада личности в социальной среде 80-90 годов двадцатого века в творчестве С. Каледина и сделали вывод о том, что ярким примером деградации является повесть «Смиренное кладбище», в котором С. Каледин использует средства выражения деградации. Мы выявили специфику изображения деградирующего героя в творчестве Л. Габышева. Его произведение «Одлян или Воздух Свободы» отражает судьбу деградирующего героя. Таким образом, проанализировав творчество и произведения трех представителей «другой прозы», мы можем сделать вывод о том, что произведения В. Астафьева, С. Каледина, Л. Габышева являются ярким звеном «другой прозы». Каждый автор по-своему видит проблему духовной и социальной деградации личности. Разные по возрасту и мировосприятию, писатели отобразили наболевшие проблемы того времени в своих произведениях.
Список использованной литературы
1. Астафьев В. П. / Повести и рассказы: - М.: Советский писатель,1984.− 688с.
. Валова А. И. / Рассказ В. Астафьева «Жизнь прожить» // Литература в школе, №4. 2005 г. с. 34.
. Вуколов Л. И./Современная проза в выпускном классе: Книга для учителя - М.: Просвещение, 2002. - с.25-36.
. Золотусский И. / Убиты и воскрешены. Заметки о романе В. Астафьева «Прокляты и убиты» // Литература в школе, №4.2005. с. 2-4.
. Лебедев Н. В./ Урок семинар в 10 классе по роману В. Астафьева «Печальный детектив» // Литература в школе.-1988 г.№6, с. 37.
. Лейдерман Н. Л.и Липовецкий М. Н. //Современная русская литература. Учебное пособие для студентов высших учебных заведений: В 2. - Т.2:1968-1990.- М.: Издательский центр «Академия», 2003.с.97-134.
. Нефагина Г. Л. / Русская проза конца двадцатого века: Учебное пособие/2-е изд. - М: Флинта: Наука, 2005.с.172-188.
. Педчак Е. П. / Литература. Русская литература двадцатого века. Серия «Учебники, учебные пособия». Ростов-на-Дону: Издательство «Феникс», с. 318-325.
. Чалмаев В. А./Исповедальное слово В. Астафьева // Литература в школе 2005−№5.−с.10.
. Черняк М. А./ Современная русская литература: учебное пособие.−2-е изд.− М.: Форум: Сага, 2008. с. 66-70.