Екатерина II и Тредиаковский

Екатерина II и Тредиаковский

Екатерина II и Тредиаковский

Ивинский А.Д.

А.С. Орлов сформулировал концепцию (Орлов 1935, 5-55), которую никто не ставил под сомнение: В.К. Тредиаковский, своим переводом «Приключений Телемака» Фенелона, вступил в неравный бой с Екатериной. Нападками на деспотию он испугал лицемерную императрицу, и в качестве отместки она подвергла смелого просветителя осмеянию и создала Тредиаковскому репутацию бездарного стихоплета[i].

Из работы в работу переходят одни и те же свидетельства, которые должны подтвердить эту теорию. Так, обычно цитируется тот пассаж из «Всякой Всячине», в котором «Тилемахида» объявляется лучшим средством от бессонницы. Приводят также анекдот, рассказанный еще Карамзиным и попавший в «Словарь» Евгения Болховитинова, о существовании шуточных правил, выставленных в Эрмитаже и написанных самой Екатериной: за проступок полагалось в виде наказания выучить наизусть несколько стихов «Тилемахиды» (Митрополит Евгений 1845, т. 2, 221; Пыляев 1991, 205-206).

При всей внешней убедительности данной концепции она допускает ряд уточнений. Мало того, что история отношений Екатерины и «просветителей» была слишком идеологизирована: многие факты вообще не попадали в поле зрения ученых.

В высшей степени показательна в этом смысле история со «Всякой Всячиной»: цитата из журнала обычно приводится не полностью. Оригинальный текст выглядит следующим образом: «<…> мы по довольном размышлении положили ей предписать нижеследующее от бессонницы лекарство: ложася спать, чтоб изволила прочесть рядом шесть страниц нашего сочинения. А потом шесть страниц Тилемахиды; и крепко надеемся, что сим способом уже она не услышит храпления своего мужа» (ВВ 1769, 15-16). Как видим, ирония здесь соседствует с самоиронией, и этот текст вряд ли может оцениваться как литературная декларация. Другое дело, что и дальше на страницах «Всякой Всячины» возникает образ Тредиаковского, однако и здесь речь, скорее, идет о скучном педанте, чем о «просветителе» и «борце»: «<…> для совершенного ж от бессонницы освобождения потребно было приобщить к Тилемахиде несколько стихов из Аргениды <…>» (Там же, 31). К тому же, на страницах журнала мы найдем и отзыв, в котором признаются, пусть и с оговорками, заслуги автора: «Он, конечно, долее моего писал и, с позволения, больше врал. Однако пускай ему худо: смело скажу, что нет ни одного Русского сочинения, из коего бы больше его мест наизусть помнили» (Там же, 59). Тем более странен для нас вывод В.М. Живова, обратившегося к этой проблеме и пришедшего к выводу о том, что против Тредиаковского императрицей была проведена «пропагандистская акция» (Живов 2002, 584).

Дело, однако, не сводится лишь к тем или иным высказываниям императрицы о Тредиаковском. Екатерининская «практика» свидетельствует о том, что литературные и научные труды «вечного труженика» были для нее актуальны, несмотря на «теоретические» декларации.

В.П. Степанов показал, что Екатерина в своем драматическом творчестве не раз обращалась к Тредиаковскому: «Императрица познакомилась с ранними сочинениями Тредиаковского, предшествовавшими «Тилемихиде», несколько позднее, в 1788 г., во время работы над оперой «Горе-богатырь Косометович». Храповицкий записал в своем «Дневнике»: «Для составления оперы о Фуфлыге поднес «Езду в остров любви», «Деидамию» и трагедии Ломоносова, из коих надобен «Мамай». Сказано: «Будет хорошо». Экземпляр московского издания «Деидамии» 1775 г. позднее был обнаружен среди подручных книг императрицы в ее рабочем кабинете; он упомянут в описи кабинета, составленной в 1795 г.» (Степанов 1976, 90).

Нас же интересует другой текст Тредиаковского, который еще не рассматривался в контексте литературной политики Екатерины II, – «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских».

«Три рассуждения» обычно признавались научным курьезом и не становились предметом специального анализа: «Многочисленные оригинальные научные труды Тредиаковского чрезвычайно неравноценны. <…> Иные из них граничат с курьезом <…> в 1773 г. напечатаны были «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских» (1757). В первом доказывается, что древнейшим языком всей Европы был язык славянский. Главный аргумент — насильственные этимологии <…> Надо помнить, однако, что нелепые этимологии были общей болезнью всего европейского языкознания XVII и XVIII вв. Западная наука, современная Тредиаковскому и даже позднейшая, полна таких же абсурдов» (Пумпянский 1941, 254). Это «странное, тяжело написанное сочинение, изобилующее фантастическими рассуждениями и этимологиями» (Альтшуллер 2007, 304), пытались, правда не слишком энергично, вписать в концепцию будущего «шишковизма». Однако это произведение настолько выпало из внимания исследователей, что доходило и до недоразумений: «В 1773 г. Тредиаковский издал книгу под названием «Три рассуждения <…>» (Там же, 303). Понятно, что 4 года как лежавший в могиле Тредиаковский не мог что-либо издавать…

Действительно, если искусственно вырвать «Три рассуждения» из научного контекста того времени, они действительно кажутся и абсурдными, и курьезными, и непонятными. Тем более важно ответить на вопрос, зачем в начале 70-х годов издается эта сомнительная книга осмеянного автора.

Как представляется, она должна была сильно заинтересовать императрицу, которая как раз в данное время искала исторического и филологического обоснования ее монархической идеи.

В своей лингвистической (этимологической) и исторической работе Екатерина отстаивала идею древности русского языка и русской цивилизации. Она стремилась доказать, что все современные европейские языки произошли именно от русского, и тем самым укрепить мнение о великой роли России в современном мире.

Естественно, что, обращаясь к истории Древней Руси, она не могла пройти мимо норманнского сюжета, поскольку не могла признать первенствующую роль иностранцев в создании российского государства. Екатерина полагала, что к IX в. Россия прошла уже долгий путь развития и не нуждалась в чье-либо помощи со стороны (Ивинский 2009; Ивинский 2009а).

Трактат Тредиаковского состоит из трех частей: «I. О первенстве словенского языка пред тевтоническим. II. О первоначалии россов. III. О варягах руссах, славенского звания, рода и языка». Именно эти проблемы были в центре идеологических исканий эпохи, а вместе с тем, как мы видели, и Екатерины.

Тредиаковский уверен, что европейским праязыком был скифский, или словенский, от которого позднее произошел современный русский: «<…> трудно <…> определить, были ль Скитфы и Целты един народ или разный, хотя и способно доказать можно, что с самого начала имели они един общий язык, названный писателями Скитфским, а от меня Словенским <…> Авторы всемирной истории, люди весьма ученые и благорассудительные, <…> не токмо началным быть Скитфский язык предают, но и утверждают, что от него произошли языки, именно, Московитский, Славенский, Польский, Датский, Шведский, Саксонский и других многих народов. <…> нет ни стязания, ни сомнения, чтоб Московитский, то есть нынешний наш Славенороссийский и Польский, не произошли от Скитфского <…> но Авторы сии утверждают то ж самое и о Датском, и о Шведском, и о Саксонском и о других многих <…>» (Тредиаковски й 1773, 12, 22-24).

Кроме того, по мысли Тредиаковского, два первых народа – Скифы и Целты – родственны и являются прямыми предками современных славян, что очевидным образом выводится из лингвистических данных: «И по истине, един был с самого начала у Иафетических племен Скитфский с Целтическим языком, то есть един был издревле, но по смешении Словенский. Доказывают сие самые первые имена Скитфов и Целтов. Что ж знаменует Скитф? Скитф есть СКИТ и, следовательно, Скитфы суть СКИТЫ от СКИТАНИЯ, то есть от свободного прехождения с места на место: а слова СКИТАНИЕ и СКИТАТЬСЯ суть точно Словенские. <…> Что ж суть и Целты? Ежели послушать греков, то они суть всадники или конники, от Келетаи или Келетои или Келтои. Но буде поверить Германцам, то Целт есть воин или муж храбрый от Гелт. Изрядно толко я толкую инако <…> Целт есть по-словенски Желт, а Целты, следственно, желты, то есть народ светлорусый. <…>» (Там же, 29-32).

От скифов произошли сарматы. Для обоснования этой идеи Тредиаковский прибегает к довольно смелым этимологическим сближениям: «Геродот повествует, что Сарматы произошли от Скифов и Амазонок. Но и другие авторы пишут, что Амазонки пребывали с супружниками своими чрез один токмо месяц, так что родившихся потом дщерей оставляли они у себя, а сынов отдавали отцам, что и по Геродоту. Полагаю, что сие было тогда, когда уже Скитфов довольно переправилось за Волгу, называемую ими Рас, и сокращенно Ра, а Амазонки жили по Дону. Может статься, что молодые Скитфченки, пребывая с переправившимися своими отцами, а метерей не видя, спрашивали отцов, где б их матери были? Но отцы им и сказывали: ЗА-РА-МАТИ, то есть матери их живут за Волгой; от чего те дети и прозваны Зараматами, или Скитфами, имеющими своих матерей за Волгою на запад. <…>» (Там же, 40).

Замечательно прояснено значение слова «амазонка»: «Но и сами оне все вообще разглашены от Греков Амазонами, то есть бессосечными, а в подтверждение сему знаменованию сплетена и баснь, по Греческому тогдашнему нраву, что будто б оне себе прижигали един сосец, дабы им способнее было из лука стрелять, но другий оставляли для воздоения своих порождений. <…> Были оне подлинно не Амазоны по-Гречески, но Омужоны по-Словенски, то есть были оне жены мужественные <…>» (Там же, 42).

«Доказав» древность русского языка, который восходит к словенскому и скитфскому, Тредиаковский старался показать зависимость от него языков романо-германской группы.

Даже слово «Европа» - славянского происхождения: «Мне мнится, что имя Европы происходит от Словенского Яропа или Яроба по обитателям, убеленным, как Ярина, то есть хлеб яровой: итак, будет ее имя от людей белокурых. <…>» (Там же, 57).

Но и названия рекам дали тоже славяне: «Знатнейшие реки, при которых с первоначалия пребывали Целтоскитфы и до которых распространялись в Европе, имеют имена Словенские ж. Волга от Вологи, как многовлажная. Дон – от Тона, то есть от глубины и тишины <…> Бористен – от бори стены, как река, срывающая быстротою и низвергающая берега <…> Днестр, то есть днистый <…> Дунай – от Тонаи по глубине ж и тишине <…> Нева река <…> есть от новости, то есть Нова или Новая <…>» (Там же, 58-60).

Отсюда вывод ученого, что словенский язык – древнейший в Европе, именно от него произошли языки восточных и западных славян, а также языки германской группы: «Все сии произведения имен <…> единственное показание или и самое историческое доказательство <…> что древнейший всего запада и севера Европейского язык был один Словенский, отец по прямой черте Славенскому, Славенороссийскому, Польскому, Чешскому, Далматскому, Сербскому, Болгарскому, Хорватскому <…> и многим прочим; а вотчим, или лучше отец же, но с косвенной стороны, всем Тивтоническим и Цимбрическим. <…>» (Там же, 61-62).

Показав древность русского языка, Тредиаковский обратился к другой проблеме: он хотел опровергнуть выводы историков-западников и, в первую очередь, Байера и доказать древность россов. При этом эта, казалось бы, сугубо научная задача приобретала политическое значение. Ведь деятельность немца-академика воспринималась Тредиаковским как сознательная попытка принизить значение русской цивилизации: «Но часто поминаемый Байер в трепещущем подлинно сомнении <…> с великою охотою <…> внушает нам, что полно сей Кий <…> не Готфический ли король Книва. Что за повсюдное байерово тщание, приставшее от него, как прилипчивое нечто, к некоторым его ж языка здесь Академикам, чтоб нам быть или Шведами, или Норвежцами, или Датчанами, или Германцами, или Готфами, только б не быть Россианами <…>» (Там же, 124).

Тредиаковский во втором «Рассуждении» утверждает, что российский народ существует с ветхозаветных времен: «Время изъявить истину, содержимую мною. Читав писателей не Польских токмо, но и других разных стран и языков, всех же и великих по славе, и посредственных, равняющихся часто с первостепенными, а увидев, что они согласно пишут о Мосохе с нашим Синопсисом, объявляю вкратце: Первое, что Рос-Мосох есть Праотец как Россов, так и Мосхов. Второе, что Рос-Мосох есть едина особа; и, следовательно, Россы и Мосхи суть един народ, но разные поколения. Третие: что Росс есть собственное, а не нарицательное, и не Прилагательное имя, и есть предъимение Мосохово; так равно, как у Римлян Кней-Помпей, или у Иноземцов – Готлюб-Зигефрид. <…> для того что главные над поколениями <…> давали свои имена горам, рекам и местам, назначаем мы первое место Россам, по отдалении от Вавилонского столпа, потомкам Рос-Мосоховым, при реке Мидской. <…>» (Там же, 76, 87). Очень важно, что базисом истории как науки у Тредиаковского, как позднее и у Екатерины, выступает филология, этимология.

Находим и еще одну любопытную параллель между Тредиаковским и Екатериной. Императрица использовала историю для обоснования своих геополитических претензий (особенно к Польше – см. раздел об Истории в «Собеседнике»). У Тредиаковского мы тоже видим обращение к «политическим вопросам». Так, он много рассуждает о Крыме как о месте проживания далеких предков его современников: «<…> Россаны жили к северу между Доном и Днепром <…> В последующие времена часть из Россан зашла в Крым, а другая осталась вне Крыма, однако ж неподалеку от него <…> часть Россан или Россов были и жила в Таврическом Херсонесе, по свидетельству Византийских писателей. Довольно есть вероятно, что из Таврического Херсонеса Россияне пошли к западу. <…> Россияне при Черном море, называемом у Преподобного Нестора Русским, между Дунаем, Днестром, Бугом и Днепром свои селения имели. <…> в сии времена Россияне начали уже быть знатны, так что и на самый Константинополь нападать дерзали» (Там же, 92-93, 106-109).

В этой перспективе Крым оказался колыбелью русской государственности: «Россы переселились из Таврического Херсонеса в Европу на западный берег Черного моря, и оттуда в 852 лето Спасителево ходили на Константинополь в силах знаменитейшего ополчения <…> Во времена, в кои начало быть упоминаемо о крещении Россиан, пребывали они на разных местах. Первые жилища свои имели при Понте <…>» (Там же, 112, 116). А оттуда россы расселились по всей восточной Европе, особенно важно указание на польские территории: «Другие поселились в полуденнейших частях Польши близ городов Премышля и Львова. Сию Россию Моравские писатели <…> Полуденною называют. А географы и ландкарт издатели именуют Чермною или Красною. Есть и черная Россия: места ее суть Волынь и Полесие, а столичный ее город – Острог, в котором произведена самая первая Славенская библия. Третьи неподалеку от реки Днепра, на западный север клонясь, - Россия сия называется белая. Знатнейший в ней город – Полоцк, а столица ее есть Смоленск. Четвертые – на самом Днепре – называемые Малороссианами. Престольный город в малой России есть Киев. Пятая и последняя Россия, весьма славная в историях, именуется Великою <…>» (Там же, 116-117).

Таким образом, Тредиаковский формулирует принципиально новый взгляд на историю русской культуры. Россия более не является европейской провинцией или хоть и могучей, но азиатской империей. Россия – цивилизованная страна с богатейшей историей, восходящей к ветхозаветным временам, и древнейшим языком, оказавшим мощнейшее влияние на все остальные западные языки. И деятельность таких людей, как Байер, вызывает у Тредиаковского нескрываемое возмущение. Поэтому ему не так уж важна стройность научной аргументации: ему нужно если не доказать, то убедить читателя в своей правоте, опровергнуть клеветнические анти-русские работы немца, возводившего русских к шведам, а историю страны ведшего только с IX века: «Начала Российские от Байера <…> начаты <…> для того, чтоб Российскому имени не прежде девятого века, то есть Руриковых времен, быть ведому. Но мы <…> представили б здесь на среду полунощных Россиан, соседей Шведам, <…> ведомых прежде еще рождества Христова <…> Покойный муж поревался во всякий угол мест исторических, искав подтверждения, чтоб Россианами быть Шведам, а не нам, собственно так называемым ныне. <…> Горвид <…> Российский царь, бывший во время Рождества Христова, всю Швецию покорил своей державе <…>» (Там же, 134, 147).

Третье рассуждение посвящено доказательству славянского происхождения варягов. Тредиаковский не хотел мириться с мнениями зарубежных ученых, доказывавших чужеродность варягов россам: «Когда ж инославные Писатели изобрели за должное, по единому самолюбию токмо, как мнится, повествовать о высокославных Варягах и, водя своих читателей по степеням вероятности, потщились удостоверять их, что будто сии Варяги нам чужеродные и от нас разноязычные, то мы не ободримся ль изобресть за должнейшее, имея в том преискреннейшее участие, чтоб нам, утверждающимся на самой, поскольку возможно, достоверности, описать наших началобытных Самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами?» (Там же, 201).

Свою задачу по реабилитации варягов Тредиаковский понимает как патриотическую миссию по восстановлению достоинства русской монархии: «Должно, должно было давно уже нам препоясаться силами, не токмо к воспрепятствованию не весьма удостоящихся, в рассуждении сего, заключений, но и к утверждению и как будто ко вкореняемому насаждению светозарной истины и непоколебимой правды. Непреоборимая Историков наших верность толь твердейшая всем явится, что оную и чужеславные деяний писатели, рачившие об ней или прилежнее, или праведнее. Нежели первые оные, в достопамятных своих писаниях, утвердить не усомнились» (Там же, 202).

По мнению Тредиаковского, варяги были славянами и говорили на славенском языке: «<…> дерзаю здесь предложить, и по мере ума моего и сил, всем повествованием ясно показать, что именовавшиеся Варяги и те Руссы, а следовательно Великие Князи, Самодержавствовавшие в России и пришедшие в Новгородскую державу сначала от Варяг, имели название сие Славенское, род их был Славянский, и вещали они языком всеконечно Славенским» (Там же, 202-203).

«Доказал» этот тезис Тредиаковский благодаря все тем же этимологическим процедурам: он нашел корень слова «варяг», очевидно славянского происхождения: «<…> самые первые шествия из Азии в Европский Восток, Север, Запад и Полдень не токмо Сарматских племен, но и Целтических были с одним Словенским языком от слова. Шествовали роды сии не все одной лавою, но станицами и частями. Следовательно, одни из них приходили к рекам, к горам и к другим урочищам прежде, а иные к тем же после. Пришедшие после могли ль не означить прежде пришедших туда каким свойственным и приличным обстоятельству именем? <…> А могло легко статься, что еще и в происходивший между первыми и последними спор для того, что прежде пришедшие не уступали пришедшим после мест, с которых последние сгоняли первых. Сгоняемые право свое должны были приводить и говорить, что они прежде заняли места и потому владеют ими и обитают на них по силе первейшего населения <…> Сие так положив, что и по разуму должно так полагать, какое ж будет оное Словенское имя? <…> Варяг есть имя глагольное, происходящее от славенского глагола ВАРЯЮ, значащего ПРЕДВАРЯЮ» (Там же, 211-212).

Отсюда искомый вывод: «Итак, Великие наши девятого века Князи не были ни от варягов Датчан, ни от Варягов Шведов, ни от Варягов Норвежцев, и ниже от Варягов скандинавцев, да и не от Германцев <…> но от Варягов и тех Руссов по собственному имени, а по всеобщему от Варягов Славян из Померании, населяемой тогда народами Славенского рода и языка. <…>» (Там же, 226).

Патриотический пафос Тредиаковского, историко-филологический метод исследования, даже некоторые конкретные сюжеты (названия европейских стран, рек) всего через 10 лет мы найдем в «Записках касательно российской истории» Екатерины. Вся вторая половина XVIII века прошла под знаком Истории, науки, бесконечно актуальной, потому что именно с ее помощью, как тогда полагали, можно построить по-настоящему сильное государство. Поэтому нет ничего удивительно в том, что идеи такого блестящего знатока отечественной культуры, как Тредиаковский, оказались востребованы в то время, когда императрица формулировала свою монархическую идею.

Список литературы

Альтшуллер 2007 – Альтшуллер М. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. М., 2007.

ВВ 1769 – Всякая Всячина. СПб., 1769-1770.

Живов 2002 -  Ивинский 2009 – Ивинский А.Д. Екатерина II и Русский язык // Русская речь, №2, 2009. С. 77-81.

Ивинский 2009а – Ивинский А.Д. Языковая программа Екатерины II: к истории журнала «Собеседник любителей российского слова» // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. №3, 2009. С. 47-54.

Митрополит Евгений 1845 – митрополит Евгений Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России. Т. I-II. М., 1845.

Пумпянский 1941 – Пумпянский Л.В. Тредиаковский // История русской литературы: В 10 т. Т. III. Литература XVIII века. Ч. 1. М.-Л., 1941.

Пыляев 1991 – Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. М., 1991.

Степанов 1976 – Степанов В.П. Тредиаковский и Екатерина II // Венок Тредиаковскому. Волгоградский педагогический институт им. А.С. Серафимовича. Литературное краеведение. Вып. 12. Волгоград, 1976.

Тимофеев 1963 – Тимофеев Л.И. Вступительная статья // Тредиаковский В.К. Избранные произведения. М.-Л., 1963.

Тредиаковский 1773 – Тредиаковский В.К. Три рассуждения о трех главнейших древностях российских. СПб., 1773.

[i] Восходит эта идея, видимо, к Ю.Н. Тынянову: «Эту же мысль высказал Ю. Тынянов в письме к М. Горькому 14 декабря 1931 года, говоря о Тредиаковском, «неприемлемом в его время социально и отчасти политически и поэтому захаянном свыше меры Екатериной» (цит.по: Тимофеев 1963, 9).

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/