Игорь Северянин - поэт серебряного века

Менделеевская средняя школа №2

на тему:

«Игорь Северянин – поэт серебряного века»

г. Менделеевск 2002 г.

План

Введение ……………………………………….…………. 3

Биография и творчество поэта ……………… 3

Заключение …………………………………………..….. 8

Введение

Среди множества мифов XX  века живет и миф о поэте Игоре  Северянине. О том, что он якобы воспел мещанство и пошлость, что ввел в свою поэзию интонации самовосхваления и самолюбования.  «Северянинщинои» называли дурной вкус, этакую «пошлинку» в поэзии. Чем же сего­дня  объяснить эту «северянинщину», ее проникновение в творчество поэта, безусловно, талантливого?  Самое легкое и самое простое ирония. Поэт иронизирует над обывателем, над эпохой, над самим собой и соб­ственными мечтами, в конце концов. Не раз он сам себя на­зывал «ироником», писал о своем отношении к жизни  «Я трагедию жизни претворю в грезофарс». Вот что писал В. Брюсов в статье «Игорь Северянин» (1916 г)  «Не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, или увы сам впадает в мучительную пошлость. Мы  боимся, что и сам Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию». Впрочем, ирония — только одна из стихий поэзии Севе­рянина. Другая, столь же значительная,— лиризм. Поэтому существует и третья «версия» о природе поэзии Северянина —  лирика, мечтателя, «поэта с открытой душой», как назвал его  А. Блок. Каждый из этих трех образов по-своему верен, и каждый  из них — только маска, обличье, надетое автором и принятое  доверчивым читателем. Маской был и литературный псевдоним поэта — Игорь- Северянин, подчеркивающий особенную  любовь к  Северу.  Северянин — это уже как бы прозвище, дополнительно вклю­чающееся в имя. Оно так и писалось через дефис, как приложение.

Биография и творчество поэта

Настоящая фамилия поэта — Лотарев Игорь Василь­евич. Он родился 4 (16) мая 1887 года в Петербурге, на Гороховой улице, где и прожил до девяти лет. В 1896 году его отец расстался с матерью и увез сына к своим родственникам в Череповецкий уезд Новгородской губернии. Там, на берегу Суды —  «незаменимой реки»,— прошли отрочество и юность будущего поэта. Там же он закончил четыре класса Череповецкого реального училища — учиться дальше  ему  не пришлось. В 1904 году будущий поэт вернулся к матери и жил вместе с нею в Гатчине, под Петербургом. Север отозвался в его душе, пробудил вдохновение. Конечно  же, он придумывал Север. Как придумывал  и сам себя, как вообще воображал себе свой мир, еще далекий от реальности. Но в этом придуманном мире, таком, казалось бы, далеком от повседневности, таком благополучном и спокойном, внезапно ощущаешь трагедию  и боль. Нет никаких видимых причин к беспокойству, но, читая стихи, невольно чувствуешь трево­гу, скрытую то в интонации автора, то в подтексте. Может быть, это еще только предчувствие, предвидение той боли, которая потрясет и страну и мир:

                   Твоей души очам — видений страшных клиры...     

                   Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши! —  

                  Но ты должна принять!.. И плен, и хохот лиры —      

                                       Очам твоей души!..

Сегодня это ощущение боли, поиски правды кажутся нам  важнее, чем утверждение Северяниным эгофутуризма. Футуризм был только периодом, хотя и значительным, в его твор­честве. Протестуя про­тив пошлости, он удалялся на берег моря, «где ажурная пена», или в «озерзамок», или на «лунную аллею», встречал коро­леву «в шумном  платье муаровом», слушал звуки Шопена. Называя  себя «царь страны несуществующей». Северянин мог бросить вызов обществу, воспевая «ананасы в шампан­ском» и утверждая себя как гения. Но это было — маской. Что же в действительности двигает поэтом? О чем думал он сам?

                      Из меня хотели сделать торгаша, 

                      Но торгашеству противилась душа.

                      Но в безразумность влюбился соловей.

                       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                      И общественное мненье я презрел,  

                      В предрассудки выпускал десятки стрел.

Что же было в нем истинного?  О чем же думал Севе­рянин, воспевая «мороженое из сирени», создавая причудли­вые новые формы? Повторяя в разных вариантах строку в «Квадрате квадратов», он изне­могает от того, что «заплутал, точно зверь, меж тревог и по­эм...» Тревога о людях, о любви, о России. И даже в самом «скандальном» стихотворении «Эпилог» «упоение» победой поверхностное. Надо заметить другое, более точное само­определение поэта: «В ненастный день взойдет, как солнце, моя вселенская душа!» Но ни читатели, ни критики не до­гадались, что пафос Северянина не в самопохвале, а, напро­тив, в веротерпимости.

                                    Не  ученик я и не учитель,       

                                    Великих  друг, ничтожных брат. 

                                    Иду  туда, где вдохновитель

                                    Моих  исканий —  говор хат.

                                                                       («Эпилог»)

    Если прочитать эти строки без предубеждения,  иначе  поймешь намерения  поэта. И тогда стихотворение, казавшееся эпатажем, бравадой, оказывается, заключает в себе  и самоотрицание. Поэт ощущает себя равным миру —  и не  скрывает своего чувства. Ирония действительно характерна  для стихов Северянина. Но она направлена не против лиц,  а против явлений. Против фальши, бездушия, озлобления и  невежества.

                          Останови мотор! Сними манто

                          И шелк  белья, бесчестья паутину,

                          Разбей колье и, выйдя из ландо,

                          Смой наготой муаровую тину!

                           Что до того, что скажет Пустота

                           Под шляпками, цилиндрами и кэпи!

                           Великолепней всех великолепии!

Конечно, это и сегодня зву­чит вызывающе.  Но на упреки в пошлости сам Игорь Северянин ответил в 1918 году в стихотворении «Двусмыс­ленная слава»:

                                Во мне выискивали пошлость,

                                Из виду упустив одно: 

                                Ведь кто живописует площадь,

                                Тот пишет кистью площадной.

                                  Неразрешимые  дилеммы

                                  Я  разрешал, презрев молву.

                                  Мои  двусмысленные темы —

                                  Двусмысленны  по существу.

Правильнее было бы сказать, что весь поэтический мир  Игоря Северянина изначально двойствен. Поэт как бы взве­шивает на весах добро и зло: «И в зле — добро, и в добром —  злоба». Северянин отстаивал свои взгляды  яростно и искренне, что, конечно, не подтверждает его правоты. Но это объясняет его одиночество и в вымышленном  мире, и в настоящем.

В августе 1914 года в «Стихах в ненастный день» Северянин провозглашает: «Живи, живое восторгая! От смерти мертвое буди!» Через год, в июле 1915 года, в «Поэзе «Невтерпеж» звучат иные ноты:

                              Чем  дальше, все хуже, хуже.

                              Все тягостней, все больней.

                              И  к счастью тропинка уже,

                              И  ужас уже на ней...

      Этот ужас еще отступает в минуты личного счастья. Но жизнь постоянно возвращает его к вопросу о добре и зле,  об истине, о любви к народу. Признавая принципиальную  неоднозначность мира, поэт писал:

                                 В ничем —  ничто. Из ничего вдруг — что-то.     

                                 В самосозданьи не дал он отчета,— 

                                                                  Кому б он мог?

                                                                                      («Поэза истины»)

Граница между добром и злом, между правдой и неправ­дой, по Северянину, не только зыбка и неопределенна. Она не историческая, не социальная, не национальная. Она — личностная. Поэт  отвергает классовый, или социальный, подход, для него существует один критерий — нравствен­ность. Новые возможности открывает для него февральская революция  1917 года. Он видит в жизни  «возрождение»:

                                   Жизнь  человека одного —

                                   Дороже  и прекрасней мира.

                                   Биеньем сердца моего

                                   Дрожит  воскреснувшая лира.                                     

                                                                                     («Баллада XVI»)

Речь шла уже не об одной душе — обо всей жизни. Севе­рянин, лирик, ироник и мечтатель, раскрывается как философ. Он упрямо и настойчиво повторяет мысль о превосходстве человека над миром.  Это звучит как продолжение слов Достоевского о том, что счастье невозможно построить на слезах и на крови. Но жизнь предлагала все новые варианты политической розни, ожесточенной борьбы. Под сомнение ставились цен­ности, признаваемые дотоле всем человечеством. В первую очередь «в загоне» оказалось, по мнению Северянина, ис­кусство. В июле 1917 года он с горечью констатировал:

                        Дни  розни партийной для нас безотрадны,—

                        Дни  мелких, ничтожных страстей... 

                        Мы  так неуместны, мы так невпопадны   

                        Среди озверелых людей. 

                                                                   («Поэза строгой точности»)

Мы  — это, конечно же, художники. В  поэзию Северянина открыто врывается политическая лексика. Но мысли  поэта, наблюдающего грабежи «черни», обращены к народу:  «мучительно думать о горе народа». Даже в эти тягостные дни он разделяет чернь и народ. Отсюда — надежда на успокоение, на время как на «лучшее чудо», на то, что «жизнь не  умрет». Он уверен: «Минуют,  пройдут времена  самосуда,  убийц обуздает народ». Он предсказывает и будущую трагедию, и  песню,  которую в конце  концов «живой запоет». Подтверждение своих слов Северянин получил неожиданно скоро: в феврале 1918 года в Политехническом музее в Москве на поэтическом вечере он был избран «королем поэтов», опередив Маяковского и Бальмонта.

                             Я  так велик и так уверен

                             В  себе, настолько убежден,

                             Что всех прощу и  каждой вере

                             Отдам почтительный  поклон.            

   Трудно  сказать, что для самого поэта важнее — уверен­ность в себе или признание всех вер. В конце стихотворения он провозглашает: «Я избран королем поэтов — да будет под­данным  светло».  Вскоре  Северянин уехал  в Эстонию, в Эст-Тойлу, где всегда проводил весну и лето. Но немецкая оккупация Эсто­нии  (в марте 1918-го), образование самостоятельной рес­публики (1920) отрезали его от России. Он почти безвыездно жил  в деревне со своей женой — поэтессой и переводчицей Фелиссой  Круут.

                         Мое  одиночество полно безнадежности,

                         Не может  быть выхода душе из него,

                         Томлюсь  ожиданием несбыточной нежности,

                         Люблю  подсознательно — не знаю кого.                    

                                                                              («Утомленный душой»)

Души  поэта хватало и на восхищение фениксом Эсто­нии, и на ностальгию о России — «крылатой стране». «Эсто­ния-сказка», «голубая голубка», «оазис в житейской тщете». Россия же — страна одновременно «священная» и «безбож­ная». Он любил Россию, но не меньше того любил и Эстонию. Он хотел встать вне политики. Но его не признавали эмигранты и забывали в России. В Эстонии ему жилось трудно. Но не потому, что он не имел возможности работать. Просто время мало способство­вало поэзии. Но все же поэт выпустил 9 книг, много пере­водил эстонских поэтов, издал антологию эстонской клас­сической поэзии и переводы эстонского поэта А. Раннита «В оконном переплете». Правительство помогло Северянину, назначило субсидию. Но писал он не об Эстонии и не о России, а о человеке, о его чувствах. 

Но все меньше и меньше белого света оставалось в жизни. Жизнь грубела, так что «черствеют и девьи сердца». Приходит новый век, «жестокий, сухой», рациональный. Люди  живут без стихов и не чувствуют их необходимости. Человек становится рабом, потому что художник никому не нужен.

                              Все друг на друга: с Севера, с Юга,

                              Друг  и подруга — все против всех!  

Поиски истинной тропы, пути к себе, к прошлому растянулись на много лет. Советские люди, пришедшие  в Эстонию в 1940 году, уже не знали, кто такой Игорь Северянин. Им не было дела до его мыслей. Не потому ли, задержалось возвращение в русскую культуру поэта Игоря Северянина? За­держалось и понимание его поэзии. Отечественная война застала Северянина больным. Но, неисправимый  мечтатель, он еще надеется на помощь цен­трального правительства в эвакуации. Он рассчитывает на поддержку Жданова. Поэт так  и не понял, что же происходило в России. Его телеграммы Калинину остались без ответа.  22 декабря 1941 года Северянин умер. Он  умер непонятым.

Заключение

Многие  годы спустя мы с удивле­нием обнаруживаем, что слишком плохо знали его. Те чувства, которые казались нам преувеличением оказались настоящими. Мы искали «маску», не подозревая о том, что ее не было. Было лицо поэта — страдающего и мыслящего.  Судьба Игоря Северянина — и в России, и в эмиграции была печальной. Заграничной публике был мало интересен поэт живший своей Россией.  А по России уже расползались пятна островов ГУЛАГа,  и казалось навсегда поглощали память о «грезах весны» XX века. Нам не было дано бросить розы в гроб поэта, но нам суждено заново осмысляя путь нашей страны соразмерить с общим  движением жизни причудливое движение мысли мечты и насмешки человека, который слишком долго ждал нашего понимания.