Гусарская тема в лирике Д.В. Давыдова
Министерство
образования и науки РФ
Государственное
Образовательное Учреждение
Высшего
Профессионального Образования
«Тобольский
Государственный Педагогический
Институт
им. Д.И.Менделеева».
Кафедра
русского языка и литературы
ГУСАРСКАЯ
ТЕМА В ЛИРИКЕ Д.В. ДАВЫДОВА
Выполнил
(а): Студентка 22 группы
Турнаева
Елена Викторовна
Проверил
(а): Тарабукина Ю.А.
Тобольск
– 2006 год
ОГЛАВЛЕНИЕ
I. Введение……………………………………………………………………..3
II. Основная часть………………………………………………………………4
III. Заключение…………………...…………………………………………….10
IV. Используемая
литература…………………………………………………..11
ВВЕДЕНИЕ
Денис Васильевич
Давыдов (1784-1839) вошёл в литературу как создатель «гусарской лирики». Его
первые стихи, отражавшие либерально-дворянское вольномыслие, привлекали горячим
патриотизмом, возмущением деспотией, смелыми сатирическими выпадами против царя
(«Голова и ноги», 1803; «Река и зеркало»), презрением к высшему, вельможному
свету, к придворной знати («Договоры», 1807; «Моя песня», 1811; «Болтун
красноречивый», 1816 -1818; «На князя П.И. Шаликова», 1826; «Гусарская
исповедь», 1830).
Давыдов создал
всего около пятнадцати «гусарских» песен и посланий. Объём его творчества
вообще невелик, но след, оставленный им в русской поэзии, неизгладим.
Давыдов, один из
организаторов и руководителей партизанского движения Отечественной войны 1812
года, заслужил известность также и в качестве военного писателя и мемуариста.
Денис Давыдов
Я
не поэт, я – партизан, казак.
Я
иногда бывал на Пинде,
но
наскоком…
Денис
Давыдов – «Ответ», 1826
Денис Васильевич
Давыдов был самым настоящим, самым знаменитым партизаном Отечественной войны.
Ни один из
русских поэтов не удостоился при жизни такого количества дружеских посланий и
посвящений. И почти во всех – удивление странным, противоестественным
соединением поэзии и войны. А ещё более странное единение – поэта и воина –
почему-то не казалось удивительным. «Давыдов, воин и поэт! // И в мире и в боях
равно ты побеждаешь…» (С. Нечаев, 1816).
Это вечное
«приложение»: «поэт-партизан», «поэт-воин», «певец-витязь», «певец-гусар». В
отношении к Д.Давыдову сочетания подобного рода стали настолько привычны, что
мы перестали замечать их несочетаемость.
Именно с Денисом
Давыдовым и с его поэзией связано и наше особенное культурологическое отношение
к самому понятию «гусар». До появления его стихотворений в сознании русского
человека «гусары» («легкоконные воины». – Вл. Даль) ничем не отличались от
«улан», «драгун», «кирасир» или «гренадёр». Служба в гусарских войсках поначалу
вовсе не была престижной: тот же Давыдов начал служить в куда более
привилегированном Кавалергардском полку – и лишь в 1804 году, за сочинение
противоправительственных басен, был «понижен» рангом и сослан в Белорусский
гусарский полк. Но в этом же году стало расходиться в многочисленных списках
его стихотворение, положившее начало особенному отношению к гусарам.
Стихотворение это было посвящено лихому буяну А.П. Бурцову, старшему сослуживцу
автора, - и если бы не это стихотворение, то имя Бурцова, пьяницы и гуляки,
ничем более себя не прославившего, давно бы кануло в вечность…
Представленный
Давыдовым гусар – это был, собственно, первый в русской литературе живой образ
воина, воссозданный путём словесного творчества. В стихах «поэта-воина»
фактически нет ни одного описания сражения (какие есть у «невоинов» Батюшкова
или Пушкина). Он часто ограничивается упоминанием неких «опорных» деталей
военного быта («Сабля, водка, конь гусарский…») и охотнее воспевает не «сечу»,
а «биваки»…
Использовались
Давыдовым и гиперболы, например, с непременной «водкой», столь «ухарски»
потребляемой на пирушках: «Ставь бутылки перед нами…». Усы – с самых ранних стихов
поэта – стали своеобразным символом гусара – «честью гусара»: «С закрученными
усами…», «И с проседью усов…». Ещё более пестрят этими самыми «усами»
стихотворные послания к Давыдову: «усатый запевала», «и закрутив с досады ус»,
«усатый воин». Благодаря этому образу понятие «гусар» стало нарицательным и
даже расширительным: в обиход вошли слова «гусарить» («молодцевать из
похвальбы, франтить молодечеством». – Вл. Даль) и «гусаристый»… Козьме Пруткову
принадлежит шутливый, но очень глубокий афоризм: «Если хочешь быть красивым,
поступи в гусары».
Денис Васильевич
был отнюдь не прочь «погусарить» и в стихах, и в прозе. Стихи свои он сам
называл «крутыми», что проявлялось в особенной «взбалмошности» их языка и
стиля: «понтируй, как понтируешь, фланкируй, как фланкируешь… («Гусарский пир»,
1804). В «Песне старого гусара» (1817), упрекая гусар молодого поколения в
отступлении от былых идеалов, автор восклицает: «Говорят: умней они.… Но что
слышим от любого? Жомини да Жомини! А об водке – ни полслова!».
Барон Генрих
Вениаминович Жомини (1779-1869) был генералом, французом на русской службе,
слыл за известного военного теоретика; Давыдов, сам занимавшийся теорией
партизанской войны, полемизировал с установками этого самого Жомини… Но стихи
стали знамениты вовсе не этим намёком на полемику: необычное противопоставление
не просто запомнилось, а врезалось в память, входило в бытовой обиход,
превращалось в пословицу (впоследствии повторённую Вяземским и Пушкиным,
Толстым и Лениным). И не будь этих стихов – кто бы сейчас вспомнил о генерале
Жомини!.. Пожалуй, ни одному из русских поэтов судьба не даровала такой
«гусаристой» биографии.
Лирика Давыдова
по интонации стремительная, темпераментная, по речи непринуждённая, нарочито
огрублённая гусарским жаргоном, - реакция на гладкопись салонной поэзии сентиментализма.
Яркий её образец – стихотворение «Решительный вечер», (1818), в котором есть
такие выражения: «как зюзя натянуся», «напьюсь свинья свиньёй», «пропью прогоны
с кошельком». Давыдов в начальную поэтическую пору воспевал безудержное
разгулье с легкомысленно резвыми харитами: «Пей, люби да веселися!» («Гусарский
пир», 1804).
«Солдатская» лексика
производит в такого рода стихах впечатление условности, благодаря тому, что
бытовые словечки, реалии взяты не всерьёз, а стилизованы под «солдатскую»
песню: «Между славными местами устремимся дружно в бой!». До Давыдова в
«распашных» стихах отсутствовало героическое начало. У Давыдова гусарские пиры
не имели самодовлеющего интереса, они всегда приподнимались над уровнем бытовых
«шалостей», отсутствовали описания сражений: «Выпьем же и поклянёмся, что
проклятью предаёмся…» («Бурцову»).
Б.М. Эйхенбаум,
рассматривая давыдовскую «гусарщину» с т. зр. Развития батального жанра, указал
на появление «личностной позы», конкретной фигуры «поэта-воина» в стихах
Давыдова. К этому можно добавить, что новизна давыдовских стихов заключалась в
новой мотивировке героики. В его стихах впервые делается упор на личный склад
характера, на то, что можно назвать натурой. Для Давыдова главное – не поразить
эффектом «военных» словечек, а блеснуть «натурой» гусара, умеющего мертвецки
пить и жизнерадостно умирать, лихого забияки и в то же время героя.
«Отчаянность»
характера воспринималась после стихов Дениса Давыдова как нечто неотделимое от
военной героики. Вот почему и Давыдов, и его друзья и почитатели упорно
стремились к отождествлению давыдовского гусара с самим поэтом. Давыдов даже
несколько стилизовал свою жизнь под свои песни, всячески культивировал
представление о себе как о «коренном гусаре» («Песня старого гусара»). Грибоедов,
восторженно отзываясь об уме Давыдова, не забывает упомянуть и об его
«гусарской» натуре: «Нет здесь, нет эдакой буйной и умной головы, я это всем
твержу; все они, сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки».
Создавал свои
первые гусарские стихотворения задолго до того, как в России начались дебаты о
романтизме. Когда уже в первой половине 1820-х годов «парнасский атеизм», как
называл его Пушкин, стал предметом горячих споров, Давыдов, в отличие от
Пушкина, Вяземского, Кюхельбекера, Рылеева и многих других, не проявил интереса
к теоретической стороне вопроса. Практически же его поэзия развивалась в русле
романтического движения. Давыдов имеет право считаться одним из создателей
русского романтизма. Своего рода экзотичность давыдовского гусара отвечала
романтическим вкусам, подобно кавказской и восточной экзотике.
Узость
«гусарского» взгляда на мир компенсируется плотностью бытовой основы, в которой
крайне нуждалась лирика («Бурцову. Призывание на пунш»). О Д. Давыдове можно
сказать, что он не всегда отдыхал на «кулях с овсом» и не всегда гляделся,
вместо зеркала, в сталь своей «ясной сабли». Но кули с овсом, лошади, стаканы с
пуншем, кивера, доломаны, ташки и даже усы, которые полагались гусару по форме,
были непреложными реалиями гусарского образа жизни.
Множество
эпигонов подхватили давыдовскую манеру, перепевая усы и кивера, трубочные
затяжки, фланкировку и пунш. У Давыдова слова не подчиняются друг другу: в
контексте не происходит взаимодействия лексических тонов. Этот поэт – противник
однотонности, по-разному свойственной Батюшкову и Жуковскому.
У Давыдова
колорит одних слов не оказывает влияния на другие; для него существует
принципиальная разница между словами разного стиля и она. Он даже стремится к
тому, чтобы контрасты были заметны: «Ради Бога и… арака //Посети домишко мой!».
В этом послании к Бурцову Давыдов тремя точками разделяет «бога» с «араком»
(водкой). Во втором послании парадоксальность давыдовских словосочетаний
выступает уже как безоговорочная закономерность его стиля: «В благодетельном
араке //Зрю спасителя людей». Героические маршевые интонации сменяются
шутливыми или эпикурейскими. Неровность стиля резко подчёркивается:
Пусть
мой ус, краса природы,
Чернобурый,
в завитках,
Иссечётся
в юны годы
И
исчезнет, яко прах!
(«Бурцову.
В дымном поле, на биваке…»)
Соседство «усов»
и «бога», «бога» и «водки» не преследует сатирических или «богоборческих»
целей, как, например, в героико-комических поэмах XVIII века. У Давыдова цели иные.
Стилистические толчки отражают душевную порывистость «автора» и острые изломы
его жизни: «Он часто с грозным барабаном // Мешает звук любовных слов…»
(«Гусар»).
Давыдов очень
часто применяет в лирике разностопный стих, гораздо чаще, чем Батюшков,
Жуковский и Пушкин. Поэтический синтаксис Давыдова, его интонации также
отличаются разнообразием переходов, переключений из одной тональности в другую.
Уравнивание слов несвойственно методу Давыдова и в лучших его произведениях
применяется в особых целях. Этот принцип Давыдову чужд, как чужды ему
гармоничность и поэтизация. Он дорожит лексической окраской «простонародных»
слов. Позиция Давыдова была близка крыловской.
Одна из основных
особенностей стихов Дениса Давыдова состоит в том, что они основаны на
принципе «устной» речи. Устная интонация и лексика определяют специфику
Давыдова и отличие его от Батюшкова и Жуковского. Принцип устной речи впервые
Давыдовым был применён в «гусарских» стихах, первоначально и не претендовавших
занять место в литературе.
Само по себе
наличие разговорной – «гусарской» или «простонародной» - лексики ещё
недостаточно для обновления содержания лирики. Новое содержание, концепция
действительности осуществляется в лирике непременно и как новая конструкция,
новое соотношение значащих форм. Очень велика при этом роль интонации и поэтического
синтаксиса.
В позднем
творчестве Давыдова есть несколько чисто лирических стихотворений, по своей
художественной силе не уступающих его прославленной «гусарщине». Это другой
полюс поэзии Дениса Васильевича, где нет «экзотики» и иронии, а также внешних
эффектов. Здесь господствует простота, выразительные средства очень скупы.
Глубоко звучат песенные интонации:
Не
пробуждай, не пробуждай
Моих
безумств и исступлений
И
мимолётных сновидений
Не
возвращай, не возвращай!
(Романс
«Не пробуждай, не пробуждай…»)
Поэзия Давыдова
оказала влияние на многих поэтов первой трети XIX века: А.С. Пушкина, П.А. Вяземского, Н.М. Языкова. По
свидетельству Юзефовича, Пушкин говорил, что Денис Давыдов «дал ему
почувствовать ещё в лицее возможность быть оригинальным». В свою очередь поэзия
Пушкина оказала большое влияние на развитие творчества Давыдова, которого
справедливо относят к поэтам пушкинской плеяды.
Декабрист М.В.
Юзефович, рассказывая об одной из своих литературных бесед с Пушкиным,
вспоминал: «Я раз сделал Пушкину вопрос, всегда меня занимавший: как он не
поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и, даже в самых первых своих
опытах, не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне отвечал, что
этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать ещё в Лицее
возможность быть оригинальным».
Русская поэзия
начала ΧΙΧ века была вообще богата
литературными «масками»: «балладник» Жуковский, «повеса» Батюшков, «язвительный
поэт» Вяземский, «буйный студент» Языков… Но «гусар-партизан» Давыдов явился
раньше всех, - и маска эта сразу же привлекла своей открытой свободой чувств и
деяний.
Число стихов,
посвящённых Давыдову его современниками, едва ли не превосходит число его
собственных стихотворений.
Неожиданный для
русской поэзии «допушкинского» времени сплав своеобразного героя с новаторской
стилистической системой делал Давыдова фактически поэтом без «подражателей»: он
раз навсегда утвердил своё право на собственное, только ему принадлежащее место
в русской литературе: «Пусть загремят войны перуны, я в этой песне виртуоз!».
Библиография
1. История русской литературы XIX века (первая половина). Учебник для
студентов пед. ин-тов. – М., «Просвещение», 1973.
2. Кошелёв В.А. О жизни и творчестве
Дениса Давыдова //Литература в школе. – 1996. – № 3 – с. 21-34.
3. Ревякин А.И. История русской
литературы XIX века. Первая половина. Учеб.
пособие для студентов пед. ин-тов. – М., «Просвещение», 1977.
4. Семенко И.М. Поэты пушкинской
поры. – М., «Художественная литература», 1970.