Три служения Константина Леонтьева
Три служения Константина Леонтьева
Емельянов-Лукьянчиков М. А.
Константина
Николаевича Леонтьева (1831–1891), в иночестве Климента, часто называют
гениальным мыслителем — и он действительно им был, именуют талантливым
дипломатом — и это правда, точно также как и то, что он был прекрасным
писателем, публицистом, врачом, переводчиком и цензором. Наследие леонтьевской
"разнопородности" (В. Розанов) изучают историки и философы,
богословы, литературоведы, социологи, культурологи, политологи и представители
других научных специальностей.
Так
что же такое "Леонтьев" для русской цивилизации? Для понимания этого
необходимо обратиться к наследию самого мыслителя, в частности к одной из его
работ, в которой он писал о таких произведениях Платона, как
"Государство" и "Тимей". Греческий историософ и его
собеседники "пришли к… выводу, что в государстве и в душе каждого
отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково" —
три, а также о том, что государство (в широком смысле цивилизации) может быть
"признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий
выполняет в нем свое дело" (1). Эта схема Платона "жрецы, воины и
труженики", как справедливо отмечал Леонтьев, "в простом схематизме
своем приложима… ко всем временам, ко всем нациям, ко всем культурам".
Например, она находила свое воплощение в современном Платону Египте, в
"религиозно-воинственном состоянии Персии, отчасти в современном же
богомольно-казарменном строе Спарты", а позднее — в Риме, "где воин
царь стал богом; в Византии, где преобладало священство ученостию и умом; еще
несколько более ясное в старой России (православной, дворянской и крепостной);
… в романо-германском мире", где проявилась в феномене "молящихся, воюющих
и трудящихся". Платон настолько точно описал строение цивилизации, что к
ней "можно прибавить многое, но существенно расстраивать ее трехосновный
план нельзя". Составляя свой идеальный план для греческих республик, он по
сути больше взял в свою теорию реальной жизни, чем придумал теорию для
воплощения в жизнь. Леонтьев был уверен, что если миру предстоит ещё произвести
на свет новые цивилизации, эта трехосновностъ, пусть в новом и более сложном
виде опять даст себя знать: "духовное рассуждение, храбрость и власть, вещественный
труд и повиновение" неотделимы от феномена цивилизации (2).
Необходимо
подчеркнуть, что представление о том, что внутри каждой цивилизации
наличествует три основных вида служения было характерной чертой всей
леонтьевской историософии 1871–1891 годов, — то есть наиболее зрелого ее
периода. Собственно говоря, обращение к Платону было именно поиском аналогий
своему собственному мышлению, а не заимствованием идеи эллинского философа. Для
Леонтьева вообще было характерно постоянное самоуничижение при сравнении себя с
другими мыслителями, — это следствие его внутренней христианской борьбы (по
слову Евангелия: "егда сотворите все повеленная вам, глаголите, яко раби
неключими есте" (Лк., 17, 10). Так он готов был признать за Н.Я.
Данилевским открытие феномена цивилизаций (культурно-исторических типов), хотя
пришел к подобному открытию независимо от него и даже несколько ранее; всячески
возвышал своего молодого друга В.С. Соловьева, хотя в ряде своих интуиций был
на порядок гениальнее его и т.д.
Яркой
иллюстрацией того, насколько все мышление Леонтьева было проникнуто идеалом
трех служений является его рассказ о прогулке с приятелем по Петербургу:
"В это время мы были уже на Аничкином мосту или около него. Налево стоял
дом Белосельских…; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье
…, а направо на самой Фонтанке стояли садки рыбные… и видны были рыбаки в
красных рубашках. Я указал Пиотровскому на эти садки, на дом Белосельских и на
подворье, и сказал ему:
—
Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском — это церковь,
религия; дом Белосельских вроде какого-то "рококо" — это знать,
аристократия; желтые садки и красные рубашки — это живописность простонародного
быта. Как все это прекрасно и осмысленно!…
—
Как вы любите картины! — воскликнул Пиотровский.
—
Картины в жизни, — возразил я, — не просто картины для удовольствия зрителя:
они суть выражение… внутреннего высокого закона жизни — такого же нерушимого,
как и все другие законы природы... (выделено нами. — М. Е.-Л.)" (3).
Леонтьев
применял индуктивно-дедуктивный метод мышления, совмещая анализ истории как
посредством перехода от общего к частному (свою теорию трех служений он
применял к изучению реальных фактов), так и посредством перехода от частного к
общему — представление об этих трех цивилизационных служениях (религия,
культура и государство) вписывается в мнение о трехфункциональности
исторического развития, характерное для целого ряда исторических традиций.
Так,
вся ветхозаветная история пронизана трехчастной системой, представленной
первосвященниками, пророками и царями: как писал святитель Иоанн Златоуст о
служении Израиля, "одно было помазание, но три дара, один рог, но троякая
благодать; ибо помазывались священники, цари и пророки" (4). Согласно
блаженному Феофилакту, цари-волхвы Мельхиор, Каспар и Вальтасар принесли
родившемуся Христу соответственно: "золото как Царю, ливан — как Богу,
смирну — как смертному человеку" (5), и именно эти три достоинства Христос
Сам в Себе признавал: "Или не читали ли вы в законе, что в субботы
священники в храме нарушают субботу, однако невиновны? Но говорю вам, что здесь
Тот, Кто больше храма" (Бог; Мф., 12, 5-6); "Царица южная восстанет
на суд с людьми рода сего и осудит их, ибо она приходила от пределов земли
послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона" (Царь);
"Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись
от проповеди Иониной, и вот, здесь больше Ионы" (Человек-Пророк; Луки, 11,
31-32). Таким образом Христос несет в Себе служения первосвященника Аарона,
царя Соломона и пророка Ионы.
Знаменитый
представитель александрийской школы Ориген первым в христианской мысли развил
присущее для апостола Павла различение в каждом человеке духа, души и тела (1
Сол., 5, 23) в так называемый "аллегорический метод" познания. Он
включает в себя телесный (буквально-исторический, ср.: государство), душевный
(нравственный, культура) и духовный (мистический, религия) разряды. Влияние
оригеновской мысли на все последующее развитие Византии, Европы и России столь
велико, что по сию пору, оперируя представлениями о прямом (буквальном) и
переносном смысле, и о соответствии каких-либо высказываний определенному
"духу", сами того не замечая, мы пользуемся методологией этого жителя
эллинистической Александрии II–III веков…
В
Византии теория трех функций проявилась в знаменитой идее симфонии, которая
приобрела законченную форму в "Эпанагоге": "так как государство,
наподобие человека, состоит из частей и членов, то наиважнейшими и
необходимейшими членами являются царь и патриарх, почему мир и благоденствие
подданных и зависит от единомыслия и согласия царской и патриаршей власти
(выделено нами. — М. Е.-Л.) (6)".
В
Европе подобное мировосприятие было известно уже в вольном переводе трактата
Боэция "Утешение философией", сделанном в конце IX в. английским
королем Альфредом Великим ("jebedmen", "fyrdmen",
"weorcmen" — "люди молитвы", "конные люди",
"люди труда"); в X–XII вв. встречается у прозаика Эльфрика, в
"Поэме" епископа Адальберона Ланского, адресованной королю Роберту
Благочестивому Капетингу ("oratores", "bellatores",
"laboratores" — "молящиеся", "воюющие" и
"трудящиеся"), у Эадмера Кентерберийского (притча об
"овцах", "псах" и "быках") и у Герарда
Камбрейского. Реальная организация западного общества соответствовала этой
схеме в X–XIII веках (деление на духовенство, дворянство и "третье
сословие", в рамках которого объединялись все, кто не принадлежал к первым
двум), что отметил К.Н. Леонтьев, который писал, защищая разряды Данилевского
от "теократии" В. Соловьева: "то состояние Романо-германского
мира, в котором теория Платона нашла свое осуществление, продолжалось,
примерно… до реформации и возрождения" (7).
После
XIII века эта схема начала разрушаться, и особенно со времен Французской
революции 1789 г. (однако, рудименты этой идеи просматриваются в
либерально-демократическом принципе разделения властей на законодательную,
исполнительную и судебную).
Освальд
Шпенглер, развивая традиционную европейскую формулу "oratores — bellatores
— laboratores", посвятил немало места в "Закате Европы"
обоснованию теории трех сословий. Он не столько писал о том, из чего состоит
цивилизация, сколько развивал представление о том, как носители всех трех
составляющих цивилизации (духовенство, знать и народ) осуществляют свою
историческую функцию в рамках собственно государства.
Арнольд
Тойнби, обосновывая то, как не должна функционировать цивилизация, тем самым
демонстрировал, как должно быть в идеале. Так кризисное состояние
"господствующего (правящего, творческого) меньшинства",
"внутреннего пролетариата" и "внешнего пролетариата",
которые порождают, соответственно, "универсальное (смешанное)
государство", "вселенскую церковь" и "варварские
века", по Тойнби, есть показатель утраты чувства самодетерминации,
которое, пробуждая разные служения, одновременно сплачивало их в единую нацию.
Одним
из самых последовательных проводников представления о трехфункциональности
исторического бытия был французский ученый Жорж Дюмезиль (1898–1986) — ведущий
индоевропеолог Европы. В 1938 году, на основании изучения Махабхараты, Дюмезиль
определил "три потребности, которые любое человеческое общество должно
удовлетворить для того, чтобы выжить — управление священным, защита,
питание" (8). Как пишет один из крупнейших представителей исторической
антропологии (активно использующий в своих работах трехфункциональный
методологический принцип Дюмезиля) Ж. Ле Гофф, Дюмезиль "блестяще
обосновал гипотезу о том, что трехчастное деление свойственно всем
индоевропейским обществам" (9), досконально изучив идеологию трех служений
у индийцев (брамины, раджи и вайшья), у римлян ("служения" бога
небесного света Юпитера, бога войны Марса, формула гражданства "populus
Romanus-Quirites") (10) и у осетин (в нартской эпопее различаются три
основных рода, которые олицетворяют собой три вида служения — Алагата,
Ахсартагката и Бората (11). Отметим, что последующие исследования обнаружили
трехфункцональность даже там, где ее не нашел Дюмезиль: например в некоторых
африканских цивилизациях (в Египте и Бенине царь изображался в виде сокола, льва
и быка, то есть как символ, соответственно, веры, силы и плодородия) (12).
На
Руси теория трех функций заметна уже в "Повести временных лет. Троичность
— характерная черта русских былин, в том числе цикла об Илье Муромце;
наличествует она в посланиях старца Филофея о "России-Третьем Риме",
в "Домострое" иерея Сильвестра, в Стоглаве, в книге инока Еразма
Прегрешного "О Святой Троице" (трактуется как повсеместное проявление
Триипостасного Бога в тварном мире: "Бог убо Творец Сам вообрази во всяком
сотворении Своем разумети троическую ипостась" (13) и других произведениях
допетровского любомудрия. В XIX–XX вв. трехфункциональсть возникла в делении
А.С. Хомяковым "географической науки" по верам, государствам и
племенам, трех последовательных "факторах русской жизни" (церковь,
монархия, народ) И. Солоневича.
В
этой связи, конечно, нельзя не вспомнить о знаменитой формуле министра
народного просвещения графа Сергея Семеновича Уварова (1786–1855)
"Православие. Самодержавие. Народность", о которой он впервые упомянул
в 1818 году, — в речи, произнесенной на торжественном собрании Главного
педагогического института (14). Этой формуле предстояло стать легендарной, при
чем не только в том смысле, что тот, кто ее произнес, впоследствии имел
возможность провести свой идеал в жизнь, но и в том значении, что эта формула
стала символом "официоза" как для либеральной, так и для
социалистической мысли. В любом случае она реально отражала русский
цивилизационный идеал. В Манифесте 14 марта 1848 года записано: "древний
наш возглас: за Веру, Царя и Отечество и ныне предскажет нам путь к
победе…", и действительно, триединый идеал "Православие.
Самодержавие. Народность" "восстановил в русском сознаниии тот
духовный смысл, который закладывался в существование Российского царства еще в XVI
веке… Этот идеал восстановил духовную связь России с собственным прошлым,
утерянный было в XVIII столетии, и связал настоящее и будущее России с ее
духовно-историческими корнями" (15). Эту работу продолжили М.П. Погодин,
С.П. Шевырев и Н.Г. Устрялов.
Подтверждением
того, насколько глубоко заложена в русском самосознании эта
трехфункциональность, является теократическая теория В.С. Соловьева. Он писал,
что "русская идея, исторический долг России требует от нас… трех главных
органических единств, — церковь, государство и общество… Восстановить на земле
этот верный образ Божественной Троицы — вот в чем русская идея" (16),
видимо и не подозревая, что что-то похожее имело место в прошлом. Конечно,
неприемлемой составляющей этой теории является попытка привести русского царя к
целованию туфли римского папы, но как справедливо отмечает А.Л. Дворкин,
"насколько же глубинно теократическая идея вошла в сознание русского
человека, если даже тот, кто ее отрицал и боролся с ней, неизбежно упирался в
нее же?" (17).
То
что Леонтьев писал о трех служениях, возможных в рамках любой цивилизации —
духовном, культурном и государственном, важно как для понимания того, что он
считал определяющим для русской цивилизации, так и для понимания личности
самого Леонтьева. В настоящее время леонтьевское наследие активно изучается
представителями самых разных служений, однако налицо не только разобщенность,
но и явное недопонимание как между различными стратами нашего общества
(духовенством и государственниками, духовенством и представителями культуры),
так и внутри конкретных страт (высокомерная "местечковость" мышления
ярко представлена среди историков, философов и филологов, зачастую нежелающих
сотрудничать с другими научными специальностями и игнорирующими их наработки).
Константин Леонтьев, напротив, совмещал в себе все эти три служения.
Достоинство его наследия и заключается в том, что с одной стороны в личности
мыслителя сосуществовала гармония духовного, культурного и государственного
служения, а с другой стороны присутствовала иерархия ценностей, и верхнее место
в ней занимала вера.
На
религиозность Леонтьева пристальное внимание обратил такой известный
представитель русской эмиграции как архимандрит Константин Зайцев. Он писал:
"перед нами единственный …в истории литературы пример длительного
светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным
авторитетом, …несомненно и то, что направленность воли, находящая свое
выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и
встречала их полное и одобрение, и даже ободрение — в отличие, например, от
отношения их к писательству Владимира Соловьева и даже Достоевского" (18).
Историософ
Е.Л. Шифферс (1934–1997) живописал леонтьевскую гениальность в тесной связи с
его послушанием преподобному Амвросию Оптинскому: "Пушкин описал красоту
русского мировидения в художественной целостности, улавливая во вдохновении
светлое безмолвие старца Серафима [Саровского], — монах Климент попытался
осуществить эту красоту русского мировидения в "эстетике жизни", — он
нашел старца во плоти и радостно положил пред стопы его свои сочинения… Вот как
бы Пушкин встретился со старцем Серафимом, и, радостно обретя красоту своего
Пимена во плоти, склонился перед ним, — это Леонтьев перед старцем Амвросием.
Да: Пушкин, ставший монахом, — таково измерение Константина Николаевича
Леонтьева, настоящего русского" (19).
Леонтьев
— блестящий мастер большой и малой прозаической формы. Это вполне обнаружило
издание леонтьевского художественного цикла "Из жизни христиан в
Турции". Неудивительно поэтому, что Лев Толстой узнав в художественных
произведениях Леонтьева что-то такое, чего так не хватало русской литературе
второй половины XIX века, но было присуще ей в первой половине столетия, как-то
спросил его: "Отчего меня не коробит только от ваших повестей; — а самые
лучшие авторы наши чем-то претят?" (20).
Священник
Сергий Дурылин (известный литературовед и театровед) сравнивал прозу Леонтьева
с такими пушкинскими произведениями как "Стамбул гяуры нынче славят"
и "Подражание арабскому", отмечая, что они "имеют только одну
параллель в русской литературе — "Пембе", "Хризо",
"Хамид и Маноли" и другие восточные повести К. Леонтьева: та же
свобода, та же прекрасная ясность, тот же подлинный, великий, прекрасный
мусульманский Восток". Нельзя не отметить, что параллель "Пушкин —
Леонтьев" — постоянна среди почитателей наследия Константина Николаевича:
к ней обращалась Т. Глушкова, а Е.Л. Шифферс отмечал, что Леонтьев гениален не
только "как политический писатель и ученый монах": язык его сочинений,
"особенно письма и политические открытия, равногениален Пушкину"
(21). Дурылин, отзываясь о леонтьевской мысли, соглашался с В.А. Тернавцевым в
том, что "Леонтьев — это Лермонтов русской философии" (22). Н. Ганина
также пишет о том, что "в русской прозе после Пушкина и Лермонтова ему нет
равных…" (23).
Примечательно,
что эстетически прекрасные произведения Леонтьева для того времени были также и
политическим руководством к действию. Он основывал практически все свои
художественные образы на реальных характерах и особенностях жизни на
православном "Востоке". Эта его особенность не раз была отмечена
другими профессиональными дипломатами. Так, барон А.Г. Жомини "из 200
консульских донесений меньше понял политическое настроение Греческой среды в
[18]70-х годах, чем из одной "Аспазии [Ламприди]" (24), а М. К. Ону,
в течение двенадцати лет бывший российским посланником в Греции, писал
Леонтьеву по поводу его "Одиссея": "говорили о Вас …с А. И.
Нелидовым и он соглашался со мною, что даже политически Вы оказались
дальновиднее нынешних государственных людей наших" (25). Леонтьев понимал
это, когда писал о себе, как о человеке, подготовленном "долгою
политическою деятельностью в среде восточных христиан", привычном и к
"политической практике, и к пониманию общегосударственных вопросов"
(26). Неудивительно поэтому, что 1 июня 2006 года на здании генерального
консульства России в Стамбуле министр иностранных дел России С.В. Лавров открыл
мемориальную доску, посвященную Леонтьеву.
Русский
монах, писатель, ученый и дипломат К.Н. Леонтьев всем своим наследием призывает
нас к объединению разных служений отечественного общества, радеющих за
самобытность русской цивилизации.
Список литературы
1.
Платон. Государство. // Платон. Собрание сочинений в 3 тт. Т. 3 (1). М., 1971.
С. 441.
2.
Леонтьев К. Н. Владимир Соловьев против Данилевского // Леонтьев К.Н. Восток,
Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза
(1872-1891). / Общ. ред., сост. и комент. Г. Б. Кремнева; вступит. ст. и
комент. В. И. Косика. М., 1996. С. 473-474.
3.
Александров А. // Русский вестник. 1892. № IV. С. 266-268.
4.
Цит. по: Катаев Н. О священном венчании и помазании Царей на Царство. СПб.,
1847. С. 21-22.
5.
Жития святых, на русском языке изложенные по руководству Четьих-Миней Св.
Димитрия Ростовского: В 12 кн. (репринт). Кн. 4. М., 1906. С. 689, 704-715
6.
Цит. по: Сокольский В. О характере и значении Эпанагоги. // Византийский
временник. СПб, 1894. № 1. С. 29.
7.
Леонтьев К. Н. Владимир Соловьев против Данилевского. // Леонтьев К. Н. Восток,
Россия и славянство. С. 471, 479
8.
Dumézil G. Mythe et épopée. I. P., 1995. P. 74.
9.
Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада / Общ. ред. Ю.Л. Бессмертного,
послеслов. А.Я. Гуревича. М., 1992. С. 239; Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М.,
2001. С. 484.
10. Dumézil G. Mythe et
épopée. I. P., 1995. P. 49.
11.
Дюмезиль Ж. Осетинский эпос и мифология. М., 1976. С .161.
12.
Кобищанов Ю. Африканские системы письма. // Африка еще не открыта. М.. 1967. С.
180.
13.
Еразм [Прегрешный], инок. О Троице. // Попов А.Н. Книга Еразма о Святой Троице.
// Чтения Общества истории и древности российских. 1880. Кн. 4.
14.
Уваров С. С. Речь президента Академии наук, попечителя Санкт-Петербургского
учебного округа в торжественном собрании Главного педагогического института 22
марта 1818 года. СПб., 1818. С. 53.
15.
Перевезенцев С.В. Россия. Великая судьба. М., 2006. С. 516.
16.
Соловьев В. С. Русская идея. // Соловьев В. С. Сочинения в 2 тт. Т. 2. М.,
1996. С. 246.
17.
Дворкин А. Л. Идея Вселенской теократии в поздней Византии. // Дворкин А. Иван
Грозный как религиозный тип. С. 247.
18.
Кирилл Зайцев, священник. Любовь и страх (Памяти Константина Леонтьева). //
К.Н. Леонтьев: Pro et contra. Антология: В 2 кн. Кн. 2: Личность и творчество
Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей после 1917
г. СПб., 1995. С. 210.
19.
Шифферс Е.Л. Аргушти. I: О поведении царей. // Кремнев Г.Н. Личный архив.
20.
Леонтьев К. Н. Леонтьев К. Н. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати
томах. Т. 3: Произведения 1864-1876 гг. СПб, 2001. С. 716.
21.
Шифферс Е.Л. Аргушти. I: О поведении царей. // Кремнев Г.Н. Личный архив.
22.
Дурылин С.Н. В своем углу. / Сост. и прим. В.Н Топоровой; предисловие Г.Н.
Померанцевой. М., 2006. С. 134, 204, 350, 739.
23.
Ганина Н. Из жизни христиан в Турции: "восточные повести" К. Н.
Леонтьева. Цит. по: http:// www.pravaya.ru.
24.
Леонтьев К. Н. Леонтьев К. Н. Полное собрание сочинений. Т. 3: Произведения
1864-1876 гг. СПб, 2001. С. 744.
25.
Леонтьев К. Н. Полное собрание сочинений. Т. 4: Одиссей Полихрониадес. СПб.,
2002. С. 1029.
26.
Леонтьев К. Н. Кто правее? // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. С.
668.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/