Раскрыть сущность двух ярких реминисценций в повести.
ГЛАВА 1. Теоретические аспекты изучения реминисценций в повести Ф.М.Достоевского «Записки из подполья»
.1 Биография и творческий путь Ф.М.Достоевского
Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.
Ф.М.Достоевский
Достоевский Федор Михайлович родился в 1821 году. Был вторым ребенком в большой семье (шестеро детей). Отец, сын униатского священника, врач московской Мариинской больницы для бедных (где и родился будущий писатель), в 1828 получил звание потомственного дворянина. Мать - из купеческой семьи, женщина религиозная, ежегодно возила детей в Троице-Сергиеву лавру, учила их читать по книге "Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета" (в романе "Братья Карамазовы" воспоминания об этой книге включены в рассказ старца Зосимы о своем детстве). В доме родителей читали вслух "Историю Государства Российского" Н. М. Карамзина, произведения Г. Р. Державина, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина. С особым одушевлением Достоевский вспоминал в зрелые годы о знакомстве с Писанием: "Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства". Ярким детским впечатлением писателя стала также ветхозаветная "Книга Иова".
С 1832 семья ежегодно проводила лето в купленном отцом селе Даровое (Тульской губернии). Встречи и разговоры с мужиками навсегда отложились в памяти Достоевского и служили в дальнейшем творческим материалом (рассказ "Мужик Марей" из "Дневника писателя" за 1876).
В 1832 Достоевский и его старший брат Михаил Достоевский начали заниматься с приходившими в дом учителями, с 1833 обучались в пансионе Н. И. Драшусова (Сушара), затем в пансионе Л. И. Чермака. Атмосфера учебных заведений и оторванность от семьи вызывали у Достоевского болезненную реакцию (ср. автобиографические черты героя романа "Подросток", переживающего глубокие нравственные потрясения в "пансионе Тушара"). Вместе с тем годы учебы отмечены пробудившейся страстью к чтению. В 1837 умерла мать писателя, и вскоре отец отвез Достоевского с братом Михаилом в Петербург для продолжения образования. Больше писатель не встретился с отцом, скончавшимся в 1839 (по официальным сведениям, умер от апоплексического удара, по семейным преданиям, был убит крепостными). Отношение Достоевского к отцу, человеку мнительному и болезненно подозрительному, было двойственным.
С января 1838 Достоевский учился в Главном инженерном училище (впоследствии всегда считал, что выбор учебного заведения был ошибочным). Он страдал от военной атмосферы и муштры, от чуждых его интересам дисциплин и от одиночества. Как свидетельствовал его товарищ по училищу, художник К. А. Трутовский, Достоевский держался замкнуто, однако поражал товарищей начитанностью, вокруг него сложился литературный кружок. В училище оформились первые литературные замыслы. В 1841 на вечере, устроенном братом Михаилом, Достоевский читал отрывки из своих драматических произведений, которые известны только по названиям - "Мария Стюарт" и "Борис Годунов", - рождающим ассоциации с именами Ф. Шиллера и А. С. Пушкина, по-видимому, самыми глубокими литературными увлечениями молодого Достоевского; зачитывался также Н. В. Гоголем, Э. Гофманом, В. Скоттом, Жорж Санд, В. Гюго. По окончании училища, прослужив меньше года в Петербургской инженерной команде, летом 1844 Достоевский уволился в чине поручика, решив полностью отдаться литературному творчеству. Среди литературных пристрастий Достоевского той поры был О. де Бальзак: переводом его повести "Евгения Гранде" писатель вступил на литературное поприще. Одновременно Достоевский работал над переводом романов Эжена Сю и Жорж Санд (в печати не появились). Выбор произведений свидетельствовал о литературных вкусах начинающего писателя: ему не чужда была в те годы романтическая и сентименталистская стилистика, нравились драматичные коллизии, крупно выписанные характеры, остросюжетное повествование. В произведениях Жорж Санд, как вспоминал он в конце жизни, его "поразила ... целомудренная, высочайшая чистота типов и идеалов и скромная прелесть строгого сдержанного тона рассказа".
Зимой 1844 Достоевский задумал роман "Бедные люди", работу над которым он начал, по его словам, "вдруг", неожиданно, но отдался ей безраздельно. Еще в рукописи Д. В. Григорович, с которым он в то время делил квартиру, доставил роман Н. А. Некрасову, и они вместе, не отрываясь, ночь напролет читали "Бедных людей". Под утро они пришли к Достоевскому, чтобы выразить ему восхищение. Со словами "Новый Гоголь явился!" Некрасов передал рукопись В. Г. Белинскому, который сказал П. В. Анненкову: "... роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому". Реакция кружка Белинского на первое произведение Достоевского стала одним из самых известных и имевших продолжительный резонанс эпизодов в истории русской литературы: почти все участники, включая Достоевского, позднее возвращались к нему и в воспоминаниях, и в художественных произведениях, описывая его и в прямой, и в пародийной форме. Роман был напечатан в 1846 в "Петербургском сборнике" Некрасова, вызвав шумные споры. Рецензенты, хотя и отмечали отдельные просчеты писателя, почувствовали громадное дарование, а Белинский прямо предрекал Достоевскому великое будущее. Первые критики справедливо заметили генетическую связь "Бедных людей" с гоголевской "Шинелью", имея в виду и образ главного героя полунищего чиновника Макара Девушкина, восходивший к героям Гоголя, и широкое воздействие гоголевской поэтики на Достоевского. Войдя в кружок Белинского (где познакомился с И. С. Тургеневым, В. Ф. Одоевским, И. И. Панаевым), Достоевский, по его позднейшему признанию, "страстно принял все учение" критика, включая его социалистические идеи. В конце 1845 на вечере у Белинского он читал главы повести "Двойник" (1846), в которой впервые дал глубокий анализ расколотого сознания, предвещающий его великие романы. Повесть, сначала заинтересовавшая Белинского, в итоге его разочаровала, и вскоре наступило охлаждение в отношениях Достоевского с критиком, как и со всем его окружением, включая Некрасова и Тургенева, высмеивавших болезненную мнительность Достоевского. Угнетающе действовала на писателя необходимость соглашаться почти на любую литературную поденщину. Все это мучительно переживалось Достоевским. Он стал "страдать раздражением всей нервной системы", появились первые симптомы эпилепсии, мучившей его всю жизнь.
В 1846 Достоевский сблизился с кружком братьев Бекетовых (среди участников - А. Н. Плещеев, А. Н. и В. Н. Майковы, Д. В. Григорович), в котором обсуждались не только литературные, но и социальные проблемы. Весной 1847 Достоевский начал посещать "пятницы" М. В. Петрашевского, зимой 1848-49 - кружок поэта С. Ф. Дурова, состоявший также в основном из петрашевцев. На собраниях, носивших политический характер, затрагивались проблемы освобождения крестьян, реформы суда и цензуры, читались трактаты французских социалистов, статьи А. И. Герцена, запрещенное тогда письмо Белинского к Гоголю, вынашивались планы распространения литографированной литературы. В 1848 вошел в особое тайное общество, организованное наиболее радикальным петрашевцем Н. А. Спешневым (имевшим значительное влияние на Достоевского); общество ставило своей целью "произвести переворот в России". Достоевский, однако, испытывал некоторые сомнения: по воспоминаниям А. П. Милюкова, он "читал социальных писателей, но относился к ним критически". Под утро 23 апреля 1849 в числе других петрашевцев писатель был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
После 8 месяцев, проведенных в крепости, где Достоевский держался мужественно и даже написал рассказ "Маленький герой" (напечатан в 1857), он был признан виновным "в умысле на ниспровержение ... государственного порядка" и первоначально приговорен к расстрелу, замененному уже на эшафоте, после "ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти", 4 годами каторги с лишением "всех прав состояния" и последующей сдачей в солдаты. Каторгу отбывал в Омской крепости, среди уголовных преступников ("это было страдание невыразимое, бесконечное ... всякая минута тяготела как камень у меня на душе"). Пережитые душевные потрясения, тоска и одиночество, "суд над собой", "строгий пересмотр прежней жизни", сложная гамма чувств от отчаяния до веры в скорое осуществление высокого призвания, - весь этот душевный опыт острожных лет стал биографической основой "Записок из Мертвого дома" (1860-62), трагической исповедальной книги, поразившей уже современников мужеством и силой духа писателя. Сразу после освобождения Достоевский писал брату о вынесенных из Сибири "народных типах" и знании "черного, горемычного быта" - опыте, которого "на целые томы достанет". В "Записках" отражен наметившийся на каторге переворот в сознании писателя, который он характеризовал позднее как "возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного". Достоевскому ясно представилась утопичность революционных идей, с которыми он в дальнейшем остро полемизировал.
С января 1854 Достоевский служил рядовым в Семипалатинске, в 1855 произведен в унтер-офицеры, в 1856 в прапорщики. В следующем году ему было возвращено дворянство и право печататься. Тогда же он женился на М. Д. Исаевой, принимавшей еще до брака горячее участие в его судьбе. В Сибири Достоевский написал повести "Дядюшкин сон" и "Село Степанчиково и его обитатели" (обе напечатаны в 1859). Центральный герой последней, Фома Фомич Опискин, ничтожный приживальщик с притязаниями тирана, лицедей, ханжа, маниакальный себялюбец и утонченный садист, как психологический тип стал важным открытием, предвещавшим многих героев зрелого творчества. В повестях намечены и основные черты знаменитых романов-трагедий Достоевского: театрализация действия, скандальное и, одновременно, трагическое развитие событий, усложненный психологический рисунок. Современники остались равнодушными к "Селу Степанчиково...", интерес к повести возник значительно позднее, когда Н. М. Михайловский в статье "Жестокий талант" дал глубокий анализ образа Опискина, тенденциозно отождествляя его, однако, с самим писателем. Много споров вокруг "Села Степанчиково..." связано с предположением Ю. Н. Тынянова о том, что в монологах Опискина пародируются "Выбранные места из переписки с друзьями" Н. В. Гоголя. Идея Тынянова спровоцировала исследователей на выявление объемного пласта литературного подтекста в повести, в т. ч. аллюзий, связанных с произведениями 1850-х гг., за которыми Достоевский жадно следил в Сибири.
В 1859 Достоевский вышел в отставку "по болезни" и получил разрешение жить в Твери. В конце года он переехал в Петербург и совместно с братом Михаилом стал издавать журналы "Время", затем "Эпоха", сочетая огромную редакторскую работу с авторской: писал публицистические и литературно-критические статьи, полемические заметки, художественные произведения. При ближайшем участии Н. Н. Страхова и А. А. Григорьева, в ходе полемики и с радикальной, и с охранительной журналистикой, на страницах обоих журналов развивались "почвеннические" идеи, генетически связанные со славянофильством, но пронизанные пафосом примирения западников и славянофилов, поисками национального варианта развития и оптимального сочетания начал "цивилизации" и народности, - синтеза, выраставшего из "всеотзывчивости", "всечеловечности" русского народа, его способности к "примирительному взгляду на чужое". Статьи Достоевского, в особенности "Зимние заметки о летних впечатлениях" (1863), написанные по следам первой заграничной поездки 1862 (Германия, Франция, Швейцария, Италия, Англия), представляют собой критику западноевропейских институтов и страстно выраженную веру в особое призвание России, в возможность преобразования русского общества на братских христианских основаниях: "русская идея ... будет синтезом всех тех идей, которые ... развивает Европа в отдельных своих национальностях".
На страницах журнала "Время", стремясь укрепить его репутацию, Достоевский печатал свой роман "Униженные и оскорбленные", само название которого воспринималось критикой 19 в. как символ всего творчества писателя и даже шире - как символ "истинно гуманистического" пафоса русской литературы (Н. А. Добролюбов в статье "Забитые люди"). Насыщенный автобиографическими аллюзиями и обращенный к основным мотивам творчества 1840-х гг., роман написан уже в новой манере, близкой к поздним произведениям: в нем ослаблен социальный аспект трагедии "униженных" и углублен психологический анализ. Обилие мелодраматических эффектов и исключительных ситуаций, нагнетение таинственности, хаотичность композиции побуждали критиков разных поколений низко оценивать роман. Однако в следующих произведениях Достоевскому удалось те же черты поэтики поднять на трагедийную высоту: внешняя неудача подготовила взлеты ближайших лет, в частности, напечатанную вскоре в "Эпохе" повесть "Записки из подполья", которую В. В. Розанов считал "краеугольным камнем в литературной деятельности" Достоевского; исповедь подпольного парадоксалиста, человека трагически разорванного сознания, его споры с воображаемым оппонентом, так же как и нравственная победа героини, противостоящей болезненному индивидуализму "антигероя", - все это нашло развитие в последующих романах, лишь после появления которых повесть получила высокую оценку и глубокое истолкование в критике.
В 1863 Достоевский совершил вторую поездку за границу, где познакомился с А. П. Сусловой (страстным увлечением писателя в 1860-е гг.); их сложные отношения, а также азартная игра в рулетку в Баден-Бадене дали материал для романа "Игрок" (1866). В 1864 умерла жена Достоевского и, хотя они не были счастливы в браке, он тяжело пережил потерю. Вслед за ней внезапно скончался брат Михаил. Достоевский взял на себя все долги по изданию журнала "Эпоха", однако вскоре прекратил его из-за падения подписки и заключил невыгодный договор на издание своего собрания сочинений, обязавшись к определенному сроку написать новый роман. Он еще раз побывал за границей лето 1866 провел в Москве и на подмосковной даче, все это время работая над романом "Преступление и наказание", предназначенным для журнала "Русский вестник" М. Н. Каткова (в дальнейшем все наиболее значительные его романы печатались в этом журнале). Параллельно Достоевскому пришлось работать над вторым романом ("Игрок"), который он диктовал стенографистке А. Г. Сниткиной (см. Достоевская А. Г.), которая не просто помогала писателю, но и психологически поддерживала его в сложной ситуации. После окончания романа (зима 1867) Достоевский на ней женился и, по воспоминаниям Н. Н. Страхова, "новая женитьба скоро доставила ему в полной мере то семейное счастье, которого он так желал".
"Преступление и наказание" (1865-66). Круг основных идей романа писатель вынашивал долгое время, возможно, в самом туманном виде, - еще с каторги. Работа над ним шла с увлечением и душевным подъемом, несмотря на материальную нужду. Генетически связанный с неосуществленным замыслом "Пьяненькие", новый роман Достоевского подводил итог творчеству 1840-50-х гг., продолжая центральные темы тех лет. Социальные мотивы получили в нем углубленное философское звучание, неотделимое от нравственной драмы Раскольникова, "убийцы-теоретика", современного Наполеона, который, по словам писателя, "кончает тем, что принужден сам на себя донести ... чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям...". Крах индивидуалистической идеи Раскольникова, его попытки стать "властелином судьбы", подняться над "тварью дрожащею" и одновременно осчастливить человечество, спасти обездоленных - философский ответ Достоевского на революционные настроения 1860-х гг. Сделав "убийцу и блудницу" главными героями романа и вынеся внутреннюю драму Раскольникова на улицы Петербурга, Достоевский поместил обыденную жизнь в обстановку символических совпадений, надрывных исповедей и мучительных сновидений, напряженных философских диспутов-дуэлей, превращая нарисованный с топографической точностью Петербург в символический образ призрачного города. Обилие персонажей, система героев-двойников, широкий охват событий, чередование гротесковых сцен с трагическими, парадоксалистски заостренная постановка моральных проблем, поглощенность героев идеей, обилие "голосов" (различных точек зрения, скрепленных единством авторской позиции) - все эти особенности романа, традиционно считающегося лучшим произведением Достоевского, стали основными чертами поэтики зрелого писателя. Хотя радикальная критика истолковала "Преступление и наказание" как произведение тенденциозное, роман имел огромный успех.
В 1867-68 гг. написан роман "Идиот", задачу которого Достоевский видел в "изображении положительно прекрасного человека". Идеальный герой князь Мышкин, "Князь-Христос", "пастырь добрый", олицетворяющий собой прощение и милосердие, с его теорией "практического христианства", не выдерживает столкновения с ненавистью, злобой, грехом и погружается в безумие. Его гибель - приговор миру. Однако, по замечанию Достоевского, "где только он ни прикоснулся - везде он оставил неисследимую черту". Следующий роман "Бесы" (1871-72) создан под впечатлением от террористической деятельности С. Г. Нечаева и организованного им тайного общества "Народная расправа", но идеологическое пространство романа много шире: Достоевский осмыслял и декабристов, и П. Я. Чаадаева, и либеральное движение 1840-х гг., и шестидесятничество, интерпретируя революционное "бесовство" в философско-психологическом ключе и вступая с ним в спор самой художественной тканью романа - развитием сюжета как череды катастроф, трагическим движением судеб героев, апокалипсическим отсветом, "брошенным" на события. Современники прочитали "Бесов" как рядовой антинигилистический роман, пройдя мимо его пророческой глубины и трагедийного смысла. В 1875 напечатан роман "Подросток", написанный в форме исповеди юноши, сознание которого формируется в "безобразном" мире, в обстановке "всеобщего разложения" и "случайного семейства". Тема распада семейных связей нашла продолжение в итоговом романе Достоевского - "Братья Карамазовы" (1879-80), задуманном как изображение "нашей интеллигентской России" и вместе с тем как роман-житие главного героя Алеши Карамазова. Проблема "отцов и детей" ("детская" тема получила обостренно-трагедийное и вместе с тем оптимистическое звучание в романе, особенно в книге "Мальчики"), а также конфликт бунтарского безбожия и веры, проходящей через "горнило сомнений", достигли здесь апогея и предопределили центральную антитезу романа: противопоставление гармонии всеобщего братства, основанного на взаимной любви (старец Зосима, Алеша, мальчики), мучительному безверию, сомнениям в Боге и "мире Божьем" (эти мотивы достигают кульминации в "поэме" Ивана Карамазова о Великом инквизиторе). Романы зрелого Достоевского - это целое мироздание, пронизанное катастрофическим мироощущением его творца. Обитатели этого мира, люди расколотого сознания, теоретики, "придавленные" идеей и оторванные от "почвы", при всей их неотделимости от российского пространства, с течением времени, в особенности в 20 веке, стали восприниматься как символы кризисного состояния мировой цивилизации.
В 1873 Достоевский начал редактировать газету-журнал "Гражданин", где не ограничился редакторской работой, решив печатать собственные публицистические, мемуарные, литературно-критические очерки, фельетоны, рассказы. Эта пестрота "искупалась" единством интонации и взглядов автора, ведущего постоянный диалог с читателем. Так начал создаваться "Дневник писателя", которому Достоевский посвятил в последние годы много сил, превратив его в отчет о впечатлениях от важнейших явлений общественной и политической жизни и изложив на его страницах свои политические, религиозные, эстетические убеждения. В 1874 он отказался от редактирования журнала из-за столкновений с издателем и ухудшения здоровья (летом 1874, затем в 1875, 1876 и 1879 он ездил лечиться в Эмс), а в конце 1875 возобновил работу над "Дневником", имевшим огромный успех и побудившим многих людей вступить в переписку с его автором (вел "Дневник" с перерывами до конца жизни). В обществе Достоевский приобрел высокий нравственный авторитет, воспринимался как проповедник и учитель. Апогеем его прижизненной славы стала речь на открытии памятника Пушкину в Москве (1880), где он говорил о "всечеловечности" как высшем выражении русского идеала, о "русском скитальце", которому необходимо "всемирное счастье". Эта речь, вызвавшая огромный общественный резонанс, оказалась завещанием Достоевского. Полный творческих планов, собираясь писать вторую часть "Братьев Карамазовых" и издавать "Дневник писателя", в январе 1881 Достоевский внезапно скончался.
Значимость повести «Записки из подполья» для понимания художественного мира Достоевского трудно переоценить. По мнению Шестова, в «Записках из подполья» Достоевский «рассказывает свою собственную историю» - историю «перерождения убеждений». Для понимания повести, а, следовательно, понимания и творческой мысли Ф.М.Достоевского, необходимо рассмотреть это произведение более подробно, ведь именно оно стало предтечей великих романов автора, повесть «Записки из подполья» оказала влияние на последующее развитие не только русской, но и мировой литературы.
.2 Философские взгляды Ф.М. Достоевского в повести «Записки из подполья». Автобиографичность повести
Повесть «Записки из подполья» написана Достоевским в 1864 г. и занимает особое место в его творчестве. Общая композиция повести включает в себя две не совпадающие по характеру части: в первой содержится прямое идеологическое выступление героя, во второй - воспоминание о событиях, которые привели его в "подполье". В письме с рекомендациями по изданию повести писатель просит издать обе части в одном номере журнала, потому что между частями "переход, как в музыке". «Записки из подполья» часто рассматриваются как программное философское произведение Достоевского. Но где в «Записках» философия Достоевского, а где - философия его вымышленного героя? Такой подход возник из-за отождествления Парадоксалиста с автором. Еще Лев Шестов в работе «Достоевский и Ницше» писал: «Записки из подполья» - это «публичное - хотя и не открытое - отречение от своего прошлого» [15. С. 49] А.С. Долинин также считал «Записки» «пародией Ф. М. Достоевского на свои же собственные идеалы, которые вдохновляли его в 40-е и в 60-е годы» [13; С. 88]
Н. Бердяев придерживается кардинально иной точки зрения: «Был ли сам Достоевский человеком из подполья, сочувствовал ли он идейной диалектике человека из подполья? <…> миросозерцание человека не есть положительное миросозерцание Достоевского. В своем положительном религиозном миросозерцании Достоевский изображает пагубность путей своеволия и бунта подпольного человека. Это своеволие и бунт приведет к истреблению свободы человека и к разложению личности. Но подпольный человек со своей изумительной идейной диалектикой об иррациональной человеческой свободе есть момент трагического пути человека, пути изживания свободы и испытания свободы. <…>
То, что отрицает подпольный человек в своей диалектике, отрицает и сам Достоевский в своем положительном миросозерцании. Он будет до конца отрицать рационализацию человеческого общества, будет до конца отрицать всякую попытку поставить благополучие, благоразумие и благоденствие выше свободы. Будет отрицать Хрустальный Дворец, грядущую гармонию, основанную на уничтожении человеческой личности. Но он поведет человека дальнейшими путями своеволия и бунта, чтобы открыть, что в своеволии истребляется свобода, в бунте отрицается человек» (#"justify">После Сибири у Достоевского изменились «постепенно и после очень-очень долгого времени» его «убеждения». Суть этих перемен Достоевский в самой общей форме сформулировал как «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». В журналах «Время» и «Эпоха» братья Достоевские выступали как идеологи «почвенничества». «Потребность братской общины»,- считает Д.,- сумела сохранить русский народ, «несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников», так как она в натуре русского человека. Поэтому именно в России возможно преобразование общества на братских, христианских основаниях. Этот утопический идеал (в позднейшей терминологии Достоевского - «русский социализм», «русское решение вопроса») писатель противопоставляет современным буржуазно-позитивистским концепциям, остро полемизируя как с охранительными идеями Каткова, так и с теорией «разумного эгоизма» Чернышевского и «утилитарными» представлениями Добролюбова. Подтверждение этих идей мы видим в «Зимних заметках о летних впечатлениях».
Достоевский писал: «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости. Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!» (#"justify">Сложность в понимании авторской позиции в повести также составляет повествование от первого лица. Это дает особую свободу автору выражать не только соображения своего героя, но и личные мысли и идеи. Ф. А. Мосолков, опираясь на М. М. Бахтина, считает, что Достоевский «объективирует «авторскую творческую субъективность», «делая предметом восприятия то, что было формой восприятия». И перед нами не манифест «подпольного философа», а уникальный психологический портрет» [8; С. 5.]. Исследователи творчества Достоевского давно обратили внимание на автобиографические черты в образе Парадоксалиста. В повести герой так говорит о себе: «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив» (Достоевский Ф. М. Записки из подполья. С. 49) . А.П. Скафтымов же отмечал о самом Достоевском следующее: «Безмерное самолюбие, подозрительности, болезненная обидчивость, острая чуткость к чужому самолюбию, вспышки злобы за свою недостаточность - все это в нем было» [13; С. 128]. Сам Достоевский признавался: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Ту же мысль находим и у Парадоксалиста.
Эта автобиографичность делает образ «подпольного человека» максимально реалистичным. Но она не используется автором в качестве изживания своих мыслей и идей, она носит особый художественный замысел. Ведь только прочувствовав то, что переживал Парадоксалист, можно создать такой полный и детальный образ.
Несмотря на то, что автор и герой сближаются благодаря автобиографичности, их разграничение видим в следующем. И автор, и герой, находятся в одной плоскости - они сочиняют. Достоевский создает образ Парадоксалиста, а он - собеседника: «Разумеется, все эти слова я сам теперь сочинил. Это тоже из подполья». Разницу между автором и «подпольным человеком» видим в их отношении к своим персонажам: Достоевский дает полную волю своему герою с целью разоблачить его, показать читателю то, чего не видит Парадоксалист. А тот, в свою очередь, полемизируя со своими собеседниками-«господами», не нуждается в их мнении, но ему важна их реакция. И образ собеседника Достоевский вводит в повесть с целью показать, что парадоксалисту нужно лишь доказать свои точки зрения, убедить всех и главное себя в своей правоте. Слабоволие парадоксалиста не дает ему возможности реализоваться в «живом» мире, поэтому он пишет «из подполья». И здесь Достоевский - гуманист, а Парадоксалист - откровенный индивидуалист.
А.П. Скафтымов пишет: «До тех пор, пока выясняется неискоренимая потребность индивидуальной самостоятельности, пока защищается полная свобода волевого самоопределения, автор и подпольный герой выступают заодно, здесь они союзники»[13; с. 90-91], но «понимая глубины и восторги возносящегося самоутверждения и зная всю силу индивидуалистических влечений («воли к власти»), Достоевский в своем творчестве никогда не был апологетом индивидуализма, никогда не звал к нему… Достоевский знает и любит пафос личного своеволия, восторг индивидуальной самозаконности, но это лишь до тех пор, пока ему нужно сказать о глубине и ценности личного самосознания в человеке» [13; с. 105].
Особую роль в понимании Достоевского сыграли Л. Шестов и Н. Бердяев. Оба они, будучи представителями «русского экзистенциализма», в качестве своего учителя называют именно Ф. М. Достоевского.
Экзистенциализм (от позднелатинского - ex(s)istentia - существование), или философия существования, - одно из крупнейших направлений философии 20 в. Экзистенциализм возник накануне 1-й мировой войны в России (Шестов, Бердяев), после нее в Германии (Хайдеггер, Ясперс, Бубер) и в период 2-й мировой войны во Франции (Марсель, выдвигавший идеи Э. еще во время 1-й мировой войны, Сартр, Мерло-Понти, Камю). (Новейший философский словарь. С. 833 )
«Величайшим русским метафизиком и наиболее экзистенциальным был Достоевский», - говорил Бердяев, считавший, что русская литературная и философская мысль была всегда по своему ходу и по своим темам экзистенциальна.
Бердяев пишет: «Достоевский сделал великие открытия о человеке, и от него начинается новая эра во внутренней истории человека. После него человек уже не тот, что до него. Только Ницше и Кьеркегор могут разделить с Достоевским славу зачинателей этой новой эры. Эта новая антропология учит о человеке как о существе противоречивом и трагическом, в высшей степени неблагополучном, не только страдающем, но и любящем страдания» (#"justify">Для Бердяева главная мысль Достоевского выражена в «легенде о великом инквизиторе», для Шестова - в «записках из подполья». Для Бердяева Великий Инквизитор важен, потому что здесь Достоевский ставит проблему свободы и ее уничтожения авторитарной властью, утверждающей, что она борется за счастье человека.
Для Шестова экзистенциальная проблема лежит совсем в другом плане. Он требует для человека гораздо большей свободы, чем Бердяев. Он озабочен даже проблемой порабощения человека разумом. Подобно «подпольному человеку», он протестует против рациональных конструкций, против самого рассудка…. Для Шестова разум - глухая стена, в которую замурован человек» [7; с. 214].
В духе русского ницшеанства оценивал «Записки из подполья» и М.Горький: «Весь Ф.Ницше для меня в «Записках из подполья». В этой книге - её всё ещё не умеют читать - дано на всю Европу обоснование нигилизма и анархизма» (Из архивов А.М.Горького//Русская литература. - 1968.-№2, с.21).
Как мы видим, связь Достоевского и экзистенциализма бесспорна. Но дает ли она основание считать его представителем этой философии? Возможно, но лишь при поверхностном рассмотрении проблемы. «Записки из подполья» - это своеобразный философско-художественная прелюдия к «идеологическим» романам писателя - «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы».
По мысли Бердяева, если до "Записок из подполья" Достоевский был еще не более чем "гуманист, полный состраданья к "бедным людям", к "униженным и оскорбленным", к героям "мертвого дома", то с "Записок из подполья" начинается гениальная идейная диалектика Достоевского. Он уже не только психолог, он - метафизик, он исследует до глубины трагедию человеческого духа. Он уже не гуманист в старом смысле слова… Он окончательно порвал с гуманизмом Белинского…" [2; с.36]. В то же время Н. Бердяев не разделял мнение Л. Шестова о Достоевском как об "исключительно… подпольном психологе": "Подпольная психология у Достоевского есть лишь в момент духовного пути человека. Он не оставляет нас в безвыходном кругу подпольной психологии, он выводит из него" [2; с.141]. Потеряв гуманистическую веру в человека, Достоевский остался верен христианским принципам, углубил, укрепил и обогатил их. Поэтому он не мог быть "мрачным, безысходно-пессимистическим" писателем. В "самом темном и мучительном" у Достоевского есть "свет Христов" - "освобождающий свет" [2; с.37].
Для понимания повести Ф.М.Достоевского необходимо рассмотреть реминисценции, встречающиеся в произведении, ведь именно реминисценции составляют одно из звеньев содержательной формы литературных произведений.
.3 Понятие «реминисценция» в литературоведении
Реминисценция - это неявная цитата, цитирование без кавычек. Реминисценции могут присутствовать не только в самом тексте, но и в названии, подзаголовке или названиях глав рассматриваемого произведения. Реминисцентную природу могут иметь художественные образы, детали, фамилии литературных персонажей, отдельные мотивы или стилистические приёмы.
Необходимо разграничивать реминисценцию и цитату. Проблема цитации, реминисценции, интертекста, «чужого» слова в «своем» является в настоящее время одной из самых популярных, хотя и начала разрабатываться сравнительно недавно. Вплоть до 1960 - х годов цитирование не становилось предметом специального интереса в отечественном литературоведении. В то же время тема цитации подспудно присутствовала в целом ряде работ, посвященных проблеме художественных взаимосвязей и влияний, в трудах отечественных и зарубежных компаративистов. Однако ученые достаточно редко употребляли само слово «цитата» или «реминисценция», предпочитая говорить о заимствованиях, образных и сюжетно - тематических перекличках, влияниях, намеках, полемической интерпретации мотива и т.д.. Как правило, проблема цитирования затрагивалась исследователями лишь косвенно, для решения конкретных задач историко-литературного характера, а слова "цитата", "реминисценция", "аллюзия" употреблялись как служебные понятия, маркирующие факт наличия художественных связей между теми или иными произведениями.
Цитата - «распространенная форма реминисценции» (Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999 - с. 253). В различных же словарях и энциклопедиях цитата определяется как точное, дословное, буквальное воспроизведение текста (фрагмента чужого высказывания). Например: «Цитата - отрывок из литературного произведения, приводимый с дословной точностью».(Валентина Дынник. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2х т./ Под редакцией Н. Бродского, А.Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского.- М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925)
В литературоведческих исследованиях критерию «точности» цитирования придается решающее значение при различении цитаты и реминисценции. При широком понимании «цитатности», где цитата и реминисценция не вычленяются как отдельные понятия, и точность цитирования признается признаком факультативным (Усачева Н.И. Пародийное использование цитаты //Вестн. Ленингр. ун-та, № 20. История, язык, литература. 1974. Вып. 4. - 115). Там, где критерий «точности» положен в основу классификации различных форм цитирования, цитата («собственно цитата») определяется как «точное воспроизведение какого-либо фрагмента чужого текста», а реминисценция - как «не буквальное воспроизведение, невольное или намеренное, чужих структур, слов, которые наводят на воспоминания о другом произведении» (Усачева Н.И. Пародийное использование цитаты //Вестн. Ленингр. ун-та, № 20. История, язык, литература. 1974. Вып. 4. - 115). В логике этого определения всякая неточная цитата является уже реминисценцией. Представляется, что «невольное» или «намеренное» искажение цитаты соотносимо с разными явлениями: преднамеренная неточность характеризует цитату, а непреднамеренная (бессознательная) неточность - свойство реминисценции. Ряд авторов на основании «бессознательности» цитирования считает возможным говорить о «заимствованиях, а не о «цитировании»).
В словаре Метцлера различаются две группы реминисценций. «Бессознательная реминисценция» (собственно реминисценция) осуществляется через «прием перемещения мотивов, действия, характеров». «Сознательная реминисценция» отождествляется с «прямой цитатой», намеком, пародией. Приняв определение реминисценции как бессознательного цитирования (обычно мотивов, ритмических схем), можно сделать вывод о том, что цитата (обычно лексическая) более существенна для смыслообразования, ведь «преднамеренность представляет собою в искусстве семантическую энергию» (Морозов А. Реминисценция // Литературный энциклопедический словарь. - 200). Реминисценция, напротив, ввиду непреднамеренности употребления имеет относительно малую семиологическую ценность: «Непреднамеренность… проявляется как ощущение, объективной основой которого является невозможность смыслового объединения определенного элемента (реминисценции в нашем случае) со структурой произведения в целом».
Термин «реминисценция» в толковании В.Е. Хализева тождествен понятию «цитатности» у литературоведов. «Реминисценции … это образы литературы в литературе» (Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999 - 253.)
Как разновидность реминисценции выступает и аллюзия. «Простые упоминания произведений и их создателей вкупе с их оценочными характеристиками» (Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999 - 253.) могли бы относиться к аллюзиям, если бы не упоминание об «оценочных характеристиках» («оценочные характеристики» не являются обязательными для аллюзий и даже им противопоказаны, так как аллюзия - намек).
Под реминисценцией обычно понимаются присутствующие в художественных текстах отсылки к предшествующим культурно-историческим фактам, произведениям и их авторам.
Реминисценция (от позднелат. reminiscentia - воспоминание, припоминание) - в художественном произведении (преимущественно поэтическом) какие-либо черты, наводящие на воспоминание о другом произведении. Реминисценция обычно рассматривается как бессознательное заимствование автором чужих образов или ритмико-синтаксических ходов, что чаще всего бывает следствием ритмической памяти. Пример: «Чтоб встать он из гроба не мог» (М. Ю. Лермонтов); «Чтоб он, воскреснув, встать не мог» (А. А. Блок).
Интересен случай реминисценции как сознательного поэтического приема, рассчитанного на память читателя. Заимствованные элементы, намекающие на творчество другого автора, вызывают у читателя сложные ассоциации, обогащают восприятие произведения. Такова, например, у А. С. Пушкина строка Г. Р. Державина «Языком сердца говорю»; в «Евгении Онегине» описание могилы Ленского ассоциировалось в памяти современников с популярной элегией Ш. И. Мильвуа; некоторые другие реминисценции раскрыты Пушкиным в примечаниях к роману. У Блока: «...Крылами бьет беда, И каждый час обиды множит» - реминисценция из «Слова о полку Игореве». «О, эти дальние руки!» (Блок), «Вы, с квадратными окошками...» (О. Э. Мандельштам) - сознательный намек на творчество И. Анненского (стихи «Дальние руки», «Квадратные окошки»). Пример тонкой реминисценции из Пушкина:
...И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
(А. С. Пушкин).
...Я же легкою рукою
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.
(А. А. Блок)
...И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
(О. Э. Мандельштам)
(Томашевский Б., Пушкин - читатель франц. поэтов, в кн.: Пушкинский сб. памяти проф. С. А. Венгерова, М. - П., 1922; Бобров С., Заимствования и влияния, «Печать и революция», 1922, № 8; Квятковский А., Поэтич. словарь, М., 1966.)
Форма реминисценций также различна. Наиболее часто реминисценции вводятся в текст путём упоминания того или иного героя, произведения, его эпизода, автора произведения и т.п., как это было показано выше.
Характер реминисценций зависит от их художественной функции в тексте. Автор может, как объективно описывать первоисточник (например, если реминисценция вводится в текст в качестве исторической составляющей), так и выражать своё личное отношение к определённому автору, произведению или факту культуры. Там, где нужно будет высмеять персонажа, реминисценция приобретёт черты пародийности; там, где возвысить - автор будет серьёзен, как никогда.
Большая часть реминисценций, без сомнения, совершенно осознанно вводится автором в текст, и в этом, как и в использовании любого художественного средства, нет ничего удивительного. Уникальность реминисценций в другом - в их возможной неосознанности, в том, что автор на волне какой-то необыкновенной интуиции совершенно бессознательно вкладывает в текст то, что им когда-то было познано, но забыто. Реминисценция в таком случае будет носить неявный характер, но разгадана может быть любым человеком, в том числе и самим автором.
Реминисценции составляют одно из звеньев содержательной формы литературных произведений. Они воплощают (реализуют) культурно-художественную и жанрово-стилистическую проблематику творчества писателей, их потребность в художественно-образном отклике на явления предшествующего искусства, прежде всего словесного. (Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2002 - с. 288, 289).
Существенным приемом художественного обобщения в «Записках из подполья» являются ссылки на литературных героев. Ниже мы рассмотрим некоторые из основных реминисценций в повести Ф.М.Достоевского.
ГЛАВА 2. Реминисценции в повести Ф.М.Достоевского «Записки из подполья»
.1 Полемика с социалистами. "Четвертый сон Веры Павловны" в романе Н.Г.Чернышевского "Что делать?"
"Записки из подполья", являющиеся, по утверждению А.Долинина, "пролегоменами ко всему творчеству Достоевского послекаторжного периода» (А. Долинин, Последние романы Достоевского, М.-Л., 1966, с.230) - это одновременно и начало его спора с Чернышевским и с его теорией "разумного эгоизма". Человек из подполья, "парадоксалист", как он назван с условной позиции "издателя" записок, размышляет и на социально-философские темы - главным предметом осмысления становится идеология шестидесятников, социализм (непосредственным объектом полемики оказывается роман Н.Г. Чернышевского "Что делать?").
Судьба литературного наследия Достоевского и Чернышевского складывалась в литературоведении последних десятилетий едва ли не противоположным образом. Повышенная строгость идейных оценок, отличавших отношение к Достоевскому в 1940 - 1950-годы, сменилась в настоящее время увлеченной реабилитацией его творчества. Именно в достоевистике современная историко-литературная наука выдвинула наиболее талантливые, интеллектуально насыщенные концепции, продемонстрировала высокий литературоведческий профессионализм в сочетании с философской глубиной анализа.
Чернышевский признавал единственно верным причинно-следственное, "картезианское" знание о человеке. В своей программной работе "Антропологический принцип в философии", беллетристически переработанной затем в текст "Что делать?", он демонстрировал абсолютные возможности разума в разрешении сколь угодно сложной коллизии жизни. Даже любовные, в том числе сексуальные влечения героев "Что делать?" находятся под неусыпным интеллектуальным контролем автора и их собственным самоконтролем, в результате чего в романе происходит только то, что должно произойти. "Тайну человека" Чернышевский объявлял поэтической фикцией, тайной, которой нет. Такими же фантомными, интеллектуально архаичными предстают в его наследии категории морали. Последовательно демифилогизируя и демистифицируя человеческую действительность, Чернышевский утверждал, что человек ведет себя так, а не иначе в зависимости от потребностей своего земного "эго", а не отвлеченных моральных заповедей. Соответственно и поступки ближнего человек называет добрыми или злыми в зависимости от того, приносят ли они ему неудобства или выгоду. Нужно поэтому раз и навсегда поставить "мораль" после разума, воспротивиться ее фетишизации и меньше предаваться размышлениям о "высшей справедливости", "высшем бескорыстии", но больше - о разумности своего поведения. Человек больше выиграл бы в духовном и материальном благополучии, если бы положил в основу всех своих действий трезвый расчет и разумную деловитость. Если герой Достоевского - гиперморалист, мятущийся между "нравственным" и "безнравственным", то для героев Чернышевского мораль есть средневековое заблуждение ума, младенчество души, духовное косноязычие личности, от которого она избавляется в случае своего интеллектуального роста. В "Что делать?" понятия "доброго", "разумного" и "выгодного" слиты воедино, и доказывается, что человеку невыгодно быть злым - но именно потому, что зло всегда оказывается препятствием к более ценной выгоде. Человек - раб своих страстей неразумен, ибо его сиюминутные прихоти закрывают ему дорогу к удовлетворению страстей более полезных и сильных. Отсюда "управление своими страстями есть подлинное развитие свободы". Решительно ничего, что исходило от Чернышевского, не мог принять Достоевский, и прежде всего то, что человек чем-то обусловлен: физическими законами, социальными законами, собственным здравым смыслом и т.д. Достоевский не сомневался, что нравственные мотивы человеческого поведения неизмеримо могущественнее его разумного обоснования, но у него и нравственность часто оказывается безоружной перед напором спонтанного и анархического хотения. Решительнее всего это выражено в "Записках из подполья", где действительно содержится в числе прочих "пролегоменов" принципиальная предпосылка "человековедения" позднего Достоевского.
Вспомним (несколько упрощая) основные идеи Чернышевского. Русский писатель-демократ утверждает, будучи материалистом, эгоистический характер человека, утилитарно-корыстную мотивацию его существования, но всё же видит основания для построения всеобщего блага в этом, казалось бы, неблагоприятном контексте. Эти основания он находит в человеческом разуме, науке. Согласно теории "разумного эгоизма", сформулированной в романе Чернышевского, простой математический подсчет может показать, что человеку выгоднее быть альтруистом, думать о других, а не только о себе (именно выгодно, без надуманных, по мысли шестидесятников, высоких принципов, с реалистическим учётом "настоящей", т. е. низкой, природы человека). Эта разумная истина может стать основой социальной гармонии.
По мысли человека из подполья, эта теория глубоко ошибочна, совершенно не учитывает реальной природы человека и обречена на провал (персонажу доверены некоторые важные для автора идеи, несмотря на явно отрицательную, провокационную природу характерологической фактуры героя). Человеку мало знать, как обрести благо (такова рационально-просветительская основа социализма), он должен этого захотеть. Герой указывает на огромное множество примеров, когда люди совершают поступки, точно зная, что им будет хуже (а значит, и принцип эгоистической пользы не верен), - совершают их во имя собственного своеволия: «О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что, если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? А если так, если только может быть этот случай, то все правило прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь, господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды - это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет зависит. Беда бы не велика, взять бы ее, эту выгоду, да и занесть в список. Но в том-то и пагуба, что эта мудреная выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не умещается. У меня, например, есть приятель... Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и - ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, - выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего... Предупрежду, что мой приятель - лицо собирательное, и потому только его одного винить как-то трудно [5; с. 242-243].
Дороже всего для человека не выгода и удобство, а право выбора, свобода воли. Социалисты совершенно не учитывают этого измерения человеческого бытия. Наука и разум здесь бесполезны: тут нужны любовь, нравственность, вера.
Социалистическая теория, как показывает Достоевский, не только ошибочна, она опасна. Что произойдёт, когда социалисты начнут воплощать свой общественный идеал и столкнутся с совершенно неучтённым ими фактором свободной воли?
В продолжение полемики с Чернышевским Достоевский вводит в повествование образ хрустального дворца: «Тогда-то, - это всё вы говорите, - настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган» [5; с. 245].
Хрустальный дворец - это утопический идеал Чернышевского, в котором разочаровался Ф.М.Достоевский, Федор Михайлович желает появление другого хрустального дворца, перед которым уже нельзя будет показать язык: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить…А покамест я еще живу и желаю, - да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу! Не смотрите на то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что его нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив. я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать» [5; с. 253-254].
Повесть "Записки из подполья" даёт материал для наблюдений над природой героя-идеолога у Достоевского: идея имеет принципиально личностный, персоналистический характер. Спор с неличностной идеологией, безликим рационализмом в духе социализма является одной из линий повести.
2.2 Генетическая связь «Записок из подполья» с «Записками сумасшедшего» Н.В.Гоголя
Существенным приемом художественного обобщения в «Записках из подполья» являются ссылки на литературных героев. Среди них особое место занимает гоголевский Поприщин. Исследователями была отмечена генетическая связь «Записок из подполья» с «Записками сумасшедшего» (Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л., 1973, с. 429).
Достоевский не только типологически сблизил своего героя с персонажем гоголевской повести, но и упомянул его в определенном контексте исповеди «подпольного парадоксалиста». Контекст дает возможность точно зафиксировать реакцию героя повести Достоевского на его литературного «двойника», каким по сути и является Поприщин.
Писатель, таким образом, не только включает проблематику «Записок сумасшедшего» в «Записки из подполья», но извлекает из соотнесенности этих произведений дополнительный смысл. Возникает как бы некий ансамбль, в котором обогащается смысл не только гоголевской повести, но и повести Достоевского.
На безумие Поприщина Достоевский налагает стереотип Мышления русского «романтика». Сумасшествие Поприщина косвенно объясняется внутренней сущностью российского «романтизма». Об этой сущности в «Записках из подполья» сказано: «Свойства нашего романтика - это всё понимать, всё видеть, и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы ни с кем и ни с чем не примиряться , но в то же время ничем и не брезгать; всё обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки)» [5; с.260].
В соответствии с этим «сплошь да рядом из наших романтиков выходят иногда такие деловые шельмы такое чутье действительности и знание положительного вдруг оказывают, что изумленное начальство и публика только языком на них в остолбенении пощелкивают» [5; с.262].
А если вдруг на это не хватит сил, если натура окажется жидковатой? Тогда в перспективе маячит судьба Поприщина. Она угрожает и «подпольному герою», хотя сам он этого и не сознает. Не сознавая, он очень близко стоит к гоголевскому персонажу . В «подпольном парадоксалисте» и в Поприщине зреет демократический бунт, характерный для «маленького человека». Но это бунт невоплощенный, «утробный». «Я, например, - при знается герой «Записок из подполья», - искренно презирал свою служебную деятельность и не плевался только по необходимости, потому что сам там сидел и деньги за то получал. В результате же, заметьте, все-таки не плевался» [5; с. 260]. Не «плевался» и Поприщин, и между прочим, потому, что «сам там сидел и деньги за то получал». «Подпольный» объясняет: «Наш романтик скорей сойдет с ума (что, впрочем, очень редко бывает), а плеваться не станет, если другой карьеры у него в виду не имеется, и в толчки его никогда не выгонят, а разве свезут в сумасшедший дом в виде „испанского короля"... » [5; с. 260].
Итак, Поприщин попал в разряд тех «романтиков», которые от неудач сходят с ума. «Подпольный» клеймит тип «романтиков», которые «значительные чины впоследствии происходят» [5; с. 260]. Но чем он в сущности отличается от Поприщина? Объективно они воплощают одну социальную и психологическую закономерность, дума я и чувствуя каждый по-разному. В истоках их бунта, как уже сказано, лежит их крайняя социальная и общественная униженность. От этого порога они и начинают свой путь к доказательству значительности их персон, путь к полной «свободе». «Подпольный романтик» выдает себя за поборника идеи свободы. Поприщин - тоже «романтик», притом «чистый» романтик. Ведь он, как и «подпольный», ничего не может сделать для себя па пути обретения земных благ. Его сумасшествие и есть кратчайший путь к воплощению мечты о свободе и пезависимости. Эта мечта олицетворяется в образе «испанского короля», которому «всё позволено». Центральная мысль «подпольного» в «зеркале» Поприщина выглядит как идея сильной личности. Эта идея не искажается латологическим сознанием Поприщина. Сама идея, действительно, «сумасшедшая», но она может принадлежать вполне нормальному человеку. Здесь важна перспектива развития ее у Достоевского. В сознании Раскольникова, например, «испанский король» заменяется «Наполеоном» / которому тоже «всё позволено». Но это произойдет позже. Зерно же аналогичной мысли заложено в сознании «подпольного», как и в сознании Поприщина, который «реализовал» тайное побуждение «подпольного парадоксалиста».
Стоило Поприщину себя выделить среди остальных, стоило подумать: «...будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше», - как путь к «испанскому королю» обозначился довольно явственно. То, что так прямолинейно выглядит у Поприщина, у «подпольного» принимает чрезвычайно запутанный вид. Но все его логические построения в конечном итоге сводятся к утверждению его «я», противостоящему всем остальным. Он, «маленький человек», недоумевает по поводу своей непохожести на других: «Я-то один, а они-то все» [5, 259]. А свое слияние с себе подобными он с горькой иронией осуждает: «Раз даже совсем подружился с ними (канцелярскими чиновниками) стал их дома посещать, в преферанс играть, водку пить, о производстве толковать... » [5; 259].
Впрочем, Поприщин также отмежевывает себя от типичной среды, к которой принадлежал, когда заявляет, что не будет ходить в департамент и не станет «переписывать гадких бумаг». Герой «подполья» отстаивает «свой каприз» для того, чтобы сохранить личность и индивидуальность. Поприщин стоит на «своем капризе» до последнего вздоха.
Г. М. Фридлендер пишет: «Достоевский сознавал, что повседневна я будничная жизнь общества его эпохи рождает не только материальную нищету и бесправие. Она вызывает к жизни также , в качестве их необходимого духовного дополнения, раз личного рода фантастические „идеи" и идеологические иллюзии. ..» (Фридлендер Г. М. Достоевский в современном мире. - В кн.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 1. Л., 1974, с. 19).
Фигура безумного Поприщина оттеняет скрытую до времени взрывную силу рассуждений героя «Записок из подполья». Спасают «подпольного» от трагических последствий «литературность» его жизненной практики и глубокий самоанализ, связанный с пробудившимся ощущением «живой жизни». В самокритическом порыве он произносит: «Ведь мы до того дошли, что на стоящую „живую жизнь " чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжкам лучше». Преодолевая философию «подполья», герой Достоевского более или менее удачно минует ее трагические последствия. Его «записки» демонстрируют новый уровень самосознания. Структура времени в повести такова, что все настоящее, происходящее в данный момент, - это фактически уже прошедшее. И повествователь в каждом из описываемых моментов в чем-то уже не сов падает со своим alter ego. Это расширяет идейно-художественную перспективу образа.
Гоголевская тема возрождения человека повторяется в «Записках из подполья». Поприщин в финале типичен как явление человеческой полноценности, а не как социальный продукт уродливой среды. Герой «подполья» ощущает свою связь с аналогичной средой, но внутренне с ней не согласен. «Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете : „Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: «все мы». Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается , то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины...» [5, 324]. (Р. Пис подчеркивает, что «подпольный человек», отказывая в уважении себе, имеет в виду и читателя, с которым сопоставляется (см. Peace R. Dostoyevsky..., p. 15).
«Записки из подполья» были лишь начальным пунктом в эволюции теории «сверхчеловека». Но в них уже открывались трагические крайности. Эти крайности выявлялись в особой структуре повествования, в использовании чужого «текста», который играл особую функциональную роль, создавая глубокую идейно - художественную перспективу.
Задолго до того как Достоевский продолжил тему русского «подполья» и завершил ее романом «Бесы», он уже провидел ее финальное развитие в «Записках из подполья». Слово автора, его приговор выразились в отмеченном нами втором, «зеркальном», плане, «спровоцированном» художником одной литературной реминисценцией.
Заключение
Повесть "Записки из подполья" в современном понимании - весьма значительное произведение Достоевского, ставшее не только предтечей его великих романов, но и "прологом к литературе ХХ века" (Гарин И.И. Многоликий Достоевский. - М.: ТЕРРА, 1997.; с.112).
Однако такое понимание значимости этого произведения отмечалось далеко не всегда. Не получив сразу после публикации должной оценки, повесть Достоевского обрела таковую лишь десятилетия спустя - в русской философской критике рубежа XIX-XX веков; эта высокая оценка была закреплена в сформировавшемся к 20-м годам минувшего века религиозно- философском подходе к творчеству Достоевского.
В советский период повесть Достоевского оценивалась резко негативно; эту ошибку начали осторожно исправлять лишь в последней четверти ХХ века, а окончательное преодоление предвзятости в оценке произведения стало возможным лишь в эпоху переосмысления прежних социальных ценностей.
На современном этапе выделяются два основных направления в изучении "Записок из подполья". Первое - развивающее традиции религиозно-философского подхода; второе - рассматривающее проблематику этого произведения сквозь призму анализа творчества созвучных художников. При этом все с большей силой заявляют о себе работы, отражающие архетипный подход в литературоведении, поскольку "подпольный" герой однозначно квалифицируется учеными как архетипический образ. Исследования обоих направлений и, в частности, те, что проводятся в рамках архетипного подхода, призваны уточнить существующее представление о месте "подпольного" героя в художественном мире Достоевского, а также исследовать влияние "подпольного" образа на творчество классиков мировой литературы.
Достоевский как великий писатель и мыслитель, ищущий новые пути творческого развития, очень чутко воспринимал и впитывал в себя предыдущие литературные произведения, особенно посвященные той же теме, что волновала и его: теме несовершенства мира, одиночества человека в нем, искал пути решения, анализируя предыдущие литературные труды. Он искал в этих произведениях что-то для себя, вдохновлялся ими, или, наоборот, низвергал идеи, провозглашенные в этих трудах и, в конце концов, использовал в своих произведениях.
Анализу этих заимствований, реминисценций и посвящена данная работа. В результате изучения критических работ и внимательного прочтения произведений Ф.М.Достоевского и сопутствующих ему авторов, в работе выделилось две главы, каждая из которых посвящена разбору творчества Достоевского в целом, и в частности - взаимосвязи повести «Записки из подполья» с некими другими литературными произведениями. Этот план, связанный с формированием литературного контекста для образа очень важен, так как Ф.М.Достоевский является не только выдающимся литературным деятелем, гением, но и мыслителем, идеи которого были широко признаны многими философскими школами. А его повесть «Записки из подполья» является предтечей великих романов Достоевского и оказала огромное влияние на последующее развитие не только русской, но и мировой литературы.
Библиографичекий список
1.Бельтраме Ф. О парадоксальном мышлении «подпольного человека» // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 18. - СПб.: Наука, 2007
2.Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // Философия творчества, культуры, искусства. В 2-х т. М.: Искусство, 1994. - Т.1.
3. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Н.А. Бердяев о русской философии. -Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991.
4. Гроссман Л.П. Достоевский. - М.: Молодая гвардия 1963. - 544 с.
. Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из подполья. Игрок/Предисловие и примичания И.Л. Волкина; Ил. Ю.С. Гершковича. - М.: Правда, 1986.
6.Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: К антропологии Ф.М. Достоевского. М., 2001. 370 с.
7.Латынина А.Н. Достоевский и экзистенциализм // Достоевский- художник и мыслитель : сб. статей. - М. : Изд. «Художественная литература», 1972. - 688 с.
8. Мосолков Ф.А. Своеобразие выражения авторской позиции в повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья»: дипломная работа. - Магадан, СВГУ, 2001. - 31 с.
9. Одиноков В.Г. Об одной литературной реминисценции в «записках из подполья»: статья // Достоевский. Материалы и исследования. Л.: Наука, 1976
. Пачини Д. О философии Достоевского. Эссе. Пер. с итал. М.: Прометей, 1992
11. Переверзев В.Ф. «Творчество Достоевского». Гл. 6: «Появление «двойника-аналитика». «Подпольный человек» - противоречие между волей и разумом».
12. Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972.
13. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского.
. Туниманов В.А. Творчество Достоевского, 1854-1862. Л.: Наука, 1980
. Шестов Л. Сочинения. Достоевский и Ницше.