сделать вывод об особенностях взаимоотношений выдающихся писателей.
Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы.
ГЛАВА 1. ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ Н.В. ГОГОЛЯ В ИДЕЙНОЙ ЖИЗНИ РУССКОГО ОБЩЕСТВА И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРИЕНТИРЫ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ РОССИИ 30-50-х ГОДОВ XIX ВЕКА
.1 Особенности общественной жизни России 1830-1850-х годов как факторы социально-культурного самоопределения отечественной интеллигенции
К началу XIX века сфера словесного творчества достигла высокой степени развития и уровня зрелости, в ней происходит дифференциация различных отраслей и отчетливо проявляется тенденция развития по собственным законам. Процесс автономизации литературы от государства совпал с поисками «взвинченных» западными идеями и теориями личностей неофициальных путей общественного самовыражения. Императиву государственного всемогущества и всеобъемлющего контроля была противопоставлена идея творчества и свободной кооперации сил в области мысли.
В эпоху возбужденности умственных интересов и формирования мыслительной активности литературные вопросы, за невозможностью постановки проблем политических, становились вопросами жизненной важности. Критики и антикритики литературных произведений читались и комментировались с тем вниманием, с каким в Европе следили за парламентскими дебатами. Подавленность других сфер общественной деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир, и в нем развивалась идеологическая активность, происходил процесс первоначального идейного накопления и формирования качеств умственной независимости.
Идеологические потребности удовлетворялись через принятие «западных гостей», то есть европейских понятий историко-философского и культурно-политического наполнения. Так произошло и с концептом «интеллигенция», осмысление которого происходило литературно и публицистически в среде образованной элиты. Ее представители не отождествляли себя полностью с дворянством. Писатели, мемуаристы запечатлели этап «вживления» новой лексемы в обиходный язык. В воспоминаниях А.В. Мещерского о 1840-х годах содержится указание на то, что «интеллигентную среду петербургского общества составляли поэты, литераторы и ученые, собиравшиеся для беседы и обмена мысли» [Воспоминания А.В. Мещерского, 1901. С. 101.]. Историк К.Д. Кавелин отметил, что «русская интеллигенция и в Москве совершала литературные, научные и философские переходы мысли» [Кавелин., 1989. С. 135.]. Общее, что просматривается в этих фрагментах воспоминаний, - признание интеллектуальной идентичности как концептуально значимого компонента в сознании «образованного класса» того времени.
Но в восприятии критика В.Г. Белинского не элитарная образованность, а творческое начало являлось отличительной чертой «мыслящего братства». Аристократическая среда, где в большей степени развита культура потребления, была менее подвержена творческому самоуглублению: «Художественность доступна для людей всех сословий, тогда как светскость есть принадлежность касты. Светскость еще сходится с образованностью, но никогда не сойдется с наукой и творчеством» [Анненков, 1989. С. 126.].
Публицист П.В. Анненков связывал существование интеллигенции с усвоением западного опыта и с его переработкой [Анненков. С. 174, 179, 186.], но кроме известного уровня мысли выделял еще и нравственную составляющую и как необходимый момент - «некоторое достоинство характера, уничтожающее разницу в общественном положении лиц» [Анненков. С. 188.]. Примерно о том же писал в своем дневнике поэт В. А. Жуковский. Охарактеризовав столичную интеллигенцию, он определил ее несоответствие умозрительному нравственному идеалу [Из дневника В. А. Жуковского, 1994. С. 46.].
Язык делал явными до определенного момента не обнаруживавшиеся связи и закреплял их восприятие, пока с течением времени слова, которые отражали эти связи, не становились знаками групп идей. Так произошло и с концептом «интеллигенция» явно европейского происхождения, который на русской почве превратился в новое культурное представление, а точнее, выразил результат происходившего самоопределения нового социального слоя. Данный слой мог существовать только при наличии некоторого множества субъектов, относящихся, либо соотносимых с интеллигенцией, и осознающих не только ментальный комплекс сходных (родственных) признаков, но и свое отличие от других социальных групп. Мемуарные свидетельства современников «николаевской» эпохи показывают, что интеллектуалам интеллигентской рефлексии было свойственно понимание особых родовых качеств, присущих новой «генерации» образованных людей, и групповая самоидентификация в рамках институций культуры. «Образованное меньшинство» искало самоназвание для обозначения некоего множества глубоко индивидуализированных фигур, а потому предпринимало определенные усилия для того, чтобы ввести и адаптировать новое европейское понятие «интеллигенция» на русской почве. Сфера словесного творчества стала и способом стилистической ограды от светского «бомонда», и областью проявления независимого творчества в условиях политической несвободы в «николаевской» России.
Социальная интеграция интеллигенции стала возможной благодаря развитию книжной индустрии и журналистики. Возникли новые формы социального общения, уже не па основе сословно-иерархических отношений, а на базе общности культурно-идеологических интересов и творческих обязательств. Литература как духовный универсуум позволяла устанавливать социальные контакты различной протяженности: устное слово - коммуникативные связи ближней среды, печатное - отдаленные в пространстве и времени. Книги, журналы, газеты моделировали общение, были «очагами» авторского самоопределения и центрами скрепления творческих сил. Особую значимость периодических изданий осознавали сами участники тогдашних идейных споров: «Мы живем в эпоху, в которую последовало что-то равное изобретению письмён и книгопечатания. Это открытие силы повременных изданий» [П.А. Плетнев - С.П. Шевыреву, 1931. С. 162.]. Нити общения, которые устанавливались в области газетно-журнальной периодики, способствовали складыванию интеллигенции как общественного организма и формировали общее «литературное поле» - сферу идеологического влияния.
Типологию структурирования отечественной интеллигенции 1830-1850-х годов можно представить следующим образом. Кружковые и салонные объединения существовали и до начала XIX века, но они в «николаевское» время в условиях крайней степени «мыслебоязни» в правительственных кругах, значительного сужения возможностей проявления общественного мнения и провозглашения директивной установки на его подчинение видам правительства превратились в особую культурную форму, в которую помещались идейные искания «образованных сообществ» [Герцен, 1958, с. 24.]. К органам «самостийной» гласности следует также отнести студенческие философские кружки, публичные лекции, неформальные объединения в многочисленных департаментах различных ведомств, где имело место обсуждение новостей российской и европейской действительности образованными чиновниками, чья гражданская позиция выражалась в желании независимо думать о благе Родины. «Базами» общественной мысли возможно считать также «производственные» объединения, группировавшиеся вокруг редакторов журналов и газет, то есть те творческие альянсы мастеров слова, участвовавшие в литературно-общественной борьбе.
Символическое пространство русской литературы в XIX веке стало тем «культурным ареалом», в пределах которого шло формирование конститутивных норм консерватизма и либерализма. Но к консервативному (равно как и к либеральному) направлению в отечественной общественной мысли времени «николаевского» царствования не следует подходить с теми же критериями, как и к политическим партиям конца XIX - начала XX века с их едиными (и даже обязательными) для всех уставными положениями и программой. Консерваторы и либералы указанного периода не были представлены общественными организациями, но являлись глубоко индивидуализированными фигурами, общность политических представлений которых все же возможно установить.
Этапы, особенности идейной жизни 1830-1850-х годов, общественно-политические приоритеты представителей российской интеллигенции просматриваются через призму событий в сфере словесного творчества и полемическую интерпретацию «литературных продуктов» того времени.
Личность и творчество Н.В. Гоголя оказались вкомпонованы в российский культурно-идеологический контекст и «высвечивают» весь спектр идейных направлений, проявившихся во втором тридцатилетии XIX века.
В тридцатые годы консервативная российская интеллигенция предпринимает ряд общественных мероприятий, направленных на идеологическое сотрудничество с властью. В этот период возникает несколько конкурирующих с государственной программой вариантов воздействия на общественное мнение. В области журнально-газетной периодики формируются центры классикалистских ориентаций интеллектуальных сил. «Журнальный триумвират», объединивший редакторов «Библиотеки для чтения», «Северной пчелы» и «Сына Отечества», опирался на идеологический проект Ф.В. Булгарина, согласно которому образованной части общества отводилась роль всего лишь трансляторов официальной точки зрения и проводников незамысловатой модели эмоциональной культуры человека той эпохи - занимательной безыдейности [Киреевский, 1979. С. 101]. Журнал «Современник» объединил «литературных аристократов», чье общественное кредо базировалось на осознании уникальности задач, стоявших перед литературной системой, на признании права авторской позиции и деятельного участия в словесной отрасли в качестве просветительской силы, призванной повышать интеллектуально-нравственную планку общества.
Противостояние культурно-идеологических групп «литераторов-аристократов» и «литераторов-промышленников» составляет примечательное событие идейной действительности 1830-х годов прежде всего потому, что участники журнальных баталий апробировали периодику в качестве регулятива групповых идейных разногласий и сделали первые шаги на пути общественного «протопартийного» позиционирования в сложной картине литературного движения. В орбиту журнальной полемики Н.В. Гоголь вошел со статьей «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», которая стала программной для «Современника» и определила его общую теоретическую позицию на литературно-общественной арене [Гоголь, 1952. С. 421].
Другое направление интеллектуальных изысков - интерпретация и переработка европейского философского опыта и осмысление общественных идеалов в историческом ракурсе. Сформировалась целая область гуманитарного знания, универсального и всеобщего по сути, а основной особенностью интеллектуальной деятельности стал художественно-философский и литературно-исторический эклектизм, означавший выход отечественной мысли на путь широких обобщений и самостоятельных выводов. Идея историзма стала сильным ферментом, способствовавшим выходу интеллекта на путь гражданственности и публичного выражения. Конкретные исторические сюжеты стали сублимацией переживаний о современной российской действительности. Наблюдения, касавшиеся жизни других народов и стран, были не только формой рефлексии на тему общего и особенного в русской истории, но и содержали намек на протест в отношении к установившимся официальным порядкам, протест десоциализированный, переведенный в историческую плоскость.
Осмысление идеалов Просвещения вылилось у представителей консервативной интеллигенции в особую поведенческую парадигму - «идеалистический аристократизм», когда идейные искания помещались в область философских абстракций, условного исторического сюжета, риторических моделей будущего и прошлого, густо уснащенных художественными образами. К таковым можно отнести политико-поэтические утопии В.Ф. Одоевского и С.П. Шевырева, историческую ретроспекцию М.П. Погодина [Погодин, 1846.].
.2 Творчество Н.В. Гоголя в контексте идейного размежевания интеллигенции России 1830-1850-х годов
Интерес Н.В. Гоголя к истории в начале 1830-х годов носил профессиональный и специализированный характер. Некоторое время писатель даже преподавал всеобщую историю в Петербургском университете. Историческая проблематика отражена в материалах гоголевских лекций, статьях сборника «Арабески», художественных произведениях. На их основе можно синтезировать историческую концепцию и государственно-правовые взгляды мыслителя. Идейный остов исторических воззрений Н.В. Гоголя составляют, на наш взгляд, шесть «символов»-положений:
) масштабность и сжатость (эмблематичность) обобщений;
) идея народности;
) принцип единения природы и исторического бытия;
) приверженность провиденциалистским установкам;
) идея стадиальной возрастной эволюции человечества;
) принцип единства исторического бытия, наличия внутренней взаимной обусловленности всех исторических событий.
Социально-правовые убеждения Н.В. Гоголя также сложились в 1830-е годы и по своей направленности находились в русле консерватизма. По Н.В. Гоголю, государственный строй основан на единой воле монарха [Гоголь, 1952. С. 432]. В его руках должны находиться все нити управления страной. Но художник слова отвергал право власти действовать только в качестве подавляющей силы. Религия, а также особенности национального характера, отраженные в обычаях и нравах, имели для мыслителя смысл побудительной причины и движущей силы исторического процесса. На страже стабильности, по мысли Н.В. Гоголя, стоят веками выработанные идеи и соответствующие им политические институты [Гоголь, 2001, c. 75]. Выявляя причины расцвета и последовавшего затем упадка могущественного средневекового государства - арабского халифата, Н.В. Гоголь показал на примере азиатского правителя, что реформаторские начинания, не согласующиеся с историческим опытом, унаследованным от предыдущих поколений, обречены на провал. Власть имеет законные пределы, она не должна посягать на основы народной жизни.
Первоначальное идейное размежевание сменяется резкой поляризацией общественных сил в 1840-х годах, а прежняя философско-историческая созерцательность уступает место критическому сличению действительности с идеалом, социализации утопий. Группа «литературных аристократов» в противоположность общественному экстравертизму идейных направлений, интересовавшихся социально-политической проблематикой, «исповедует» эстетический интровертизм и избирает особую форму интеллектуальной «соборности»: замыкается в узком элитарном кругу, члены которого связаны не политическими постановлениями, а узами нравственности и свободного творчества.
Аристократия талантов» постепенно теряет лидирующие позиции в общественном движении, особенно это становится заметным к середине 1840-х годов, после неуспешной попытки отмежевать для себя автономную область в журнальной сфере и «потери» «Современника» (издательские права перешли от П.А. Плетнева к И.И. Панаеву и Н.А. Некрасову) [Батуринский, 1904, с. 82.]. Силы «литераторов-аристократов» оказываются «рассыпанными» по другим периодическим изданиям, сторонники эстетического фазиса в литературе встают на путь «внутреннего затвора» - осваивают умение жить частной жизнью и особого состояния души - религиозного самоуглубления и нравственной интроспекции.
В 1840-е годы меняется и общественно-политическая позиция Н.В. Гоголя. В его социальных взглядах отчетливо проявляются мотивы религиозно-гражданского наставничества. В 1847 году он опубликовал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где выступил с программой «общественного добротолюбия» и широкого приобщения каждого человека к гражданской работе [Барабаш, 1990. С. 20.]. Духовное состояние современной ему России Н.В. Гоголь оцепил как далекое от идеала, а способом приближения к нему видел нравственный подвиг повиновения Воле Божией, внутреннего воспитания и заботы о ближнем.
И ранее произведения писателя оказывали «раздражающее», социализирующее воздействие на сознание «мыслящей» России. Публикация «Ревизора» и «Мертвых душ» вызвала ответные печатные отклики и устные отзывы. Оттенки умонастроений множились, дробность общественных настроений обнаруживала формирование идейных качеств интеллектуальной России, и гоголевские произведения были катализатором этого процесса.
Выбранные места из переписки с друзьями» обогатили идейную жизнь «мыслящей» России и более выпукло и рельефно обозначили сразу несколько смысловых линий в общественном пространстве. Гоголевская «Переписка» стала основанием, субстратом и отправным пунктом для целого ряда ответных инициатив, правда отклики в печати появились в неполном объеме, да и содержательная сторона книги писателя осталась почти не понятой [Переписка Н.В. Гоголя. Т.1., 1988.].
Выбранные места обнаружили не только процесс дальнейшего дробления мнений, но и тенденцию образования «протопартийных» установок в литературно-журнальных отзывах, когда фигура писателя использовалась как ценностный масштаб для оценки групповых разногласий. Дискуссия на тему «наш» Гоголь или «не наш», что в его творчестве пригодно, а что возможно отнести на счет «гибели» художественного таланта или бессознательных «заблуждений» мастера слова обнаружила, что собственные идейные предпочтения у представителей различных течений общественной мысли к концу 1840-х годов было отчетливо оформленными.
Идейная борьба вокруг наследия писателя продолжалась и в 1850-е годы. Вопрос о «противоречиях» и особых моментах в мировоззрении Н.В. Гоголя ставился консервативными, либеральными, радикальными мыслителями. М.П. Погодин акцентировал внимание на нравственной доминанте гоголевского творчества, Н.Г. Чернышевский представил писателя в социальном формате в образе основателя обличительного общественного воззрения [Чернышевский, 1984, с. 83.]. А.В. Дружинин, напротив, отстаивал право художника слова на личный взгляд, на личные убеждения, на истину непреходящего значения, не зависящую от идеологической конъюнктуры и текущего момента [Дружинин, 1988. С. 177]. Разноречивым был облик Н.В. Гоголя, его интерпретация писавшими о нем, поскольку неоднозначна была их собственная общественная позиция.
Во втором тридцатилетии XIX века происходит формирование мировоззренческих систем славянофильства и западничества - двух разновидностей раннего российского либерализма. В 1830-е годы российских либералов объединяет тема народности и осмысление проблемы национально-культурной самоидентификации в философской вариации. 1840-е годы означены выходом из полосы неопределенно-идеалистических абстракций и поворотом к «русской теме». Вызревают варианты целесообразных преобразований российской действительности. Футурологические построения славянофилов основывались на открытии «русского чуда» в раме «допетровской» архаики. Западники отстаивали движение «вдогонку», путь буржуазных преобразований в стране по аналогии с европейскими нововведениями.
В восприятии Н.В. Гоголя западники и славянофилы выглядели замкнутыми интеллектуальными сообществами, окутанными философско-мистическим флером и покрытыми декоративным глянцем европейского лоска. Гоголевские наблюдения были не лишены качества проницательности, поскольку особенностью общественной деятельности ранних славянофильских и западнических кружков была салонная изоляция как следствие сужения сферы публичного выражения мнения контролем цензуры. Наплыв «европейских гостей» в умах отечественных мыслителей вынуждал производить «селекцию» философских идей, но эта фильтрационная работа оставалась достоянием небольшого круга людей. Сами литературно-общественные партии находились в стадии выбора доминирующей темы, которая захватит горизонт сознания.
Идеальным центром притяжения общественных групп с различными идеологическими установками стал образ Родины. Отсутствие стилистической системности в контекстуальном употреблении понятий «Россия-Русь», оценочная их маркировка славянофилами и западниками означали поиск модели отношения к действительности и выбор адекватного определения - наименования выстроенного в психике образа национального пространства [Григорьев, 1988, с. 112.].
Оформление основных «контентов» (от английского «contens» - содержание) психоментальных мировоззренческих систем раннего славянофильства и западничества происходило под влиянием гоголевского творчества. «Либералы-идеалисты» «замечательного десятилетия» (1838-1848 гг.), обращаясь к тексту «Мертвых душ», находили у автора согласие с собственными идеями, их подтверждение и развитие только зарождавшихся мыслей. Воспринимая близкую по теме и общему пониманию речь собеседника (а таковым по праву считали Н.В. Гоголя его современники, произведения писателя были самыми читаемыми в сороковые годы), они нередко находили в «беседе» новые мысли, к которым были уже на полпути.
Следует высоко оценить значение публикаций творений художника слова, они были «питательной средой», которая влияла на общие представления русских интеллигентов того времени. Наследие Н.В. Гоголя оказалось в центре весьма несхожих интересов, мнений, притязаний различных общественных течений. Славянофилам были близки «русские воззрения» Н.В. Гоголя, вера в особую историческую миссию России. Западники, наоборот, использовали произведения писателя для критики российской действительности. Революционные демократы видели в сатире художника слова средство социально-политической борьбы [Добролюбов, 1951. С. 221].
В процессе обособления радикального направления общественной мысли творчество Н.В. Гоголя сыграло первенствующую роль. Сама по себе группа радикалов революционно-демократического толка была малочисленна и слишком лишена общественной почвы, чтобы удержать за собой устойчивые позиции в гражданской жизни. Радикальные мыслители культивировали в России, с ее незрелыми, еще не устоявшимися формами цивилизации, новые представления о человеке, гуманности, свободе, и т. д., которые на Западе к тому времени успели сложиться.
В «Мертвых душах» Н.В. Гоголь дал общее представление о том противоречии, которое отличало российскую действительность от идеала, но не указывал меры, необходимые для исправления жизни [Гоголь, 1952. С. 16]. Радикалы согласились признать критику Н.В. Гоголя правильной, увидев в ней стимул к заботам об улучшении жизненных отношений. И хотя речь шла о более общих социальных проблемах гражданских свобод, открыто выступать с политической пропагандой своих идей революционные демократы не могли. Им нужен был «отражатель» их взглядов. Гоголевские произведения стали для радикальных мыслителей «умственным бассейном», питавшим их общественно-реформаторские настроения. Безусловно, радикалы пользовались наследием писателя для посторонних политических целей, раздумья о художнике слова содержали скрытый, второй план рефлексии на общественные темы. Этикетки «реализм», «натуральная школа» совершенно не отражали существа той философской абстракции, которая составляла основу художественного творчества писателя. Модель развития России на основе ценностей православной культуры была представлена им в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Но этот вариант общественного обустройства оказался неожиданным для радикалов и противоречил их реформаторским замыслам внешнего способа преображения жизни. Подпитываться идеей борьбы с непокорной человеческой природой и проповедью смирения в целях нравственного роста радикальные мыслители не хотели. Но даже так называемые «ошибки» Н. В. Гоголя им пригодились. В противодействии Н.В. Гоголю, отталкиваясь от его «неверного» хода мыслей, революционные демократы упорно «гнули свою линию» [Чаадаев, 1989, с. 141.]. Произведения мастера «заставили» радикальных мыслителей самоорганизоваться, к тому же Н.В. Гоголь был для них слишком дорог, чтобы отказаться от него: в его творениях радикалы лелеяли собственные политические иллюзии. Писатель в глазах представителей революционно-демократического направления был гипостативной, обожествленной фигурой, центром, вокруг которого выстраивалась новая идейная традиция, его же именем скрепляемая.
Интеллектуальный ореол, который окружал идейные «ристалища» в кружках интеллигенции, был одним из значительных слагаемых ее жизни, но не единственным. Консерваторы, либералы, радикалы существенно расходились в основных элементах политических воззрений и предлагали различные варианты футурологических модернизационных построений. И одной образованности было недостаточно, чтобы удерживать динамическое единство между мыслителями различных идейных предпочтений. Только лишь «головная» деятельность не могла объединять фигур, столь несхожих по мировоззрению. Людей, стоявших во главе умственного и литературного движения эпохи, связывало эмоционально-нравственное притяжение друг к другу. Общим для всех них был образ личного поведения: совестливость, чувство долга и самоуважения, склонность к самопожертвованию. Тонкий формирующийся слой отечественной интеллигенции мог существовать и развиваться благодаря главной своей составляющей - нравственной. Нравственная канва жизни российской интеллигенции предопределила особый ее облик [Белинский, 1951. С. 123].
Творчество Н.В. Гоголя можно назвать эмоционально-интеллектуальным «обертоном», благодаря которому развивалась идейная жизнь российского общества в 1830-1850-х годах. В диалоге с писателем устанавливались «сквозные» темы споров противостоящих друг другу общественных направлений. Зримо прослеживается параллелизм гоголевских литературных начинаний и процессов становления самосознания отечественной интеллигенции, поскольку вопросы, затронутые Н. В. Гоголем в своих произведениях, отзывались разноголосицей оценок и мнений в «образованных сообществах» того времени [Вяземский, 1984. С. 142].
Гоголевское творчество притягивало к себе и порождало дробность моральных оценок. Поиск истины и верного толкования его произведений не только обнаруживал неоднородность идейных позиций интеллектуалов интеллигентской рефлексии, но и был признаком определенного «взросления» общественности - литературные труды писателя содействовали более отчетливому очерчиванию линий идеологического размежевания и были «ступеньками» на пути вызревания общественно-политических убеждений русских интеллигентов того времени.
Для Н.В. Гоголя личный и общественный идеал совпадал: воспитание нравственного закона в душе каждого человека на основе христианской заповеди любви к ближнему и неустанная работа по самовоспитанию в сочетании со службой во благо Родины - таким образом формулировал писатель общественный моральный императив [Лотман, 1992. С. 369].
Часть интеллигенции выдвигала иные критерии морали, граничившие с критикой существовавшего общественного строя.
Камнем преткновения для многих русских интеллигентов стало христианское мирочувствие Н.В. Гоголя. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» отчетливо проступила сознательная позиция человека, видящего и оценивающего все окружающее в свете Божественного присутствия. Н.В. Гоголь звал интеллигенцию к служению России и направлению страны по пути Вечности, то есть глубокого погружения в церковность. Часть интеллигентов не приняла «Переписку» Н.В. Гоголя - духовно-религиозную вариацию осмысления жизни, поскольку более близким оказался другой источник мироотношения - либо безрелигиозный гуманизм социального равенства, либо способ частичных общественных преобразований посредством проведения буржуазных реформ «сверху» [Н.В. Гоголь в воспоминаниях современников, 1952, с.16.].
Другая часть интеллигенции вступила на путь религиозно-просветительского подвижничества. Во второй трети XIX века заметным было сближение многих значительных церковных деятелей с представителями российской науки и литературы.
Упор на нравственную проповедь прослеживается и в частных эпистолярных контактах писателя. В конце жизни моралистическую назидательность он увязывал с церковностью. В «Выбранных местах» Н.В. Гоголь выступил в качестве советодателя государю, духовенству, губернаторам, чиновникам, мастерам слова. Мыслитель проложил линию «учительства» [Барабаш, 1990. С. 20]. Эта тенденция имела параллель с нравственными стремлениями интеллигенции. И хотя гоголевский религиозный квиетизм оказался не принят российской общественностью, морализаторские настроения в целом были и остаются до сих пор очень характерными для интеллигентов.
Амальгама гоголевской мысли проявляла оттенки и новые грани мироотношения русской интеллигенции. Произведения писателя формировали ее общественные качества. Творчество художника слова явно носит системообразующий характер'. Н.В. Гоголь подготовил самоосмысление интеллигенцией своего слоя. Диалектика внутренней жизни писателя отразила не только противоречия его художественной натуры, но и вобрала в себя искания, зигзаги, свойственные переходному (и переломному) периоду становления самосознания отечественной интеллигенции.
Глава 2. Творческие взаимоотношения писателей Н.В. Гоголя И С.Т. Аксакова
.1 Н.В. Гоголь и Аксаковы
Семья Аксаковых - замечательное, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850-х годов. Заметный след в истории нашей культуры оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859 гг.); его старший сын Константин Сергеевич (1817-1860 гг.) приобрел известность как поэт, критик и публицист, один из вождей раннего славянофильства; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886 гг.). Однако большая аксаковская семья примечательна не только деятельностью этих наиболее ярких своих представителей. Современников привлекала царившая в ней теплота и сердечность, чистота ее нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений [Анненкова, 1983, с. 14.].
В дом Аксаковых - один из центров московской жизни той эпохи - Гоголь был впервые введен М.П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близки ему оказались Константин Сергеевич и в особенности Сергей Тимофеевич Аксаковы. К моменту знакомства с Гоголем С.Т. Аксаков уже занимал в литературно-театральном мире Москвы заметное положение. С 1827 года он служил цензором, а затем и председателем Московского цензурного комитета (уволен в феврале 1832 года) [Там же, с. 47]. Дебютировав в печати еще в 1812 году, он впоследствии стал известен как театральный критик, поэт, славился как превосходный декламатор и авторитетный литературный судья. Однако временем расцвета Аксакова-художника стали последние полтора десятилетия его жизни, когда были созданы произведения, определившие вклад писателя в русскую литературу, - «Записки об уженье рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука» и др. Литературная ситуация 1840-х годов - ситуация, в значительной степени сформировавшаяся под влиянием гоголевского творчества, - позволила полностью раскрыться реалистическому дарованию Аксакова. Более того, внимание Гоголя, с большой заинтересованностью относившегося к литературной деятельности Сергея Тимофеевича, сыграло в пробуждении его писательского дара и роль непосредственного толчка. Успев познакомиться лишь с частью сочинений С.Т. Аксакова, Гоголь высоко ценил его как знатока русской природы и быта и, работая над вторым томом «Мертвых душ», в свою очередь, испытал воздействие Аксакова-прозаика [Гоголь, 1951. С. 17].
Интерес Гоголя к литературным занятиям членов аксаковской семьи проявлялся также в его внимании к поэтическим опытам И.С. Аксакова, к художественным, критическим, научным сочинениям К.С. Аксакова, одаренность которого писатель высоко ценил.
В доме Аксаковых царил подлинный культ Гоголя-художника. Однако их личное сближение с писателем проходило непросто. Фамильная аксаковская пылкость не раз наталкивалась на сдержанность, а порой и скрытность Гоголя, поведение которого представлялось Аксаковым подчас странным и даже неискренним. С другой стороны, самого писателя нередко смущала свойственная Сергею Тимофеевичу - и в особенности Константину Сергеевичу - категоричность оценок, несдержанность в проявлениях и любви, и осуждения. Лишь в 1839 году - в очередной приезд Гоголя в Москву - установилась подлинная близость в его отношениях с Аксаковыми. «С этого собственно времени, - вспоминал Сергей Тимофеевич, - началась тесная дружба, вдруг развившаяся между нами» [Аксаков, 1956, с. 20].
Появление «Нескольких слов...» вызвало шумный отклик современников. Наиболее принципиальным стало выступление В.Г. Белинского - в недавнем прошлом товарища Константина Сергеевича по кружку Станкевича, а в 1840-е годы его непримиримого идейного противника [Белинский, 1982. С. 281]. Утверждая в специальной рецензии противоположный аксаковскому взгляд на поэму, Белинский делал акцент именно на ее конкретном содержании и критической направленности.
Сам Гоголь остался недоволен несвоевременностью, как ему казалось, выступления К.С. Аксакова и недостаточной зрелостью высказанных им идей, хотя многое в брошюре автору «Мертвых душ» было, несомненно, близко. Испытанное писателем раздражение не было продолжительным. Однако примерно к тому же времени относится начало и общего осложнения отношений между Гоголем и Аксаковыми. Человек наблюдательный и многое повидавший, Сергей Тимофеевич рано уловил, сначала в поведении, а затем и в письмах писателя, первые симптомы его будущего духовного кризиса. Аксакова смущали и расстраивали проявления мистических настроений и религиозной экзальтации Гоголя, новый, учительский тон, взятый им в переписке и вытесняющий прежнюю задушевность и теплоту. Чувство, переживаемое Сергеем Тимофеевичем, не сводилось к личной обиде. Это была прежде всего тревога за Гоголя-художника, впервые ясно высказанная Аксаковым-старшим уже в письме к писателю от 17 апреля 1844 года [Аксаков, 1956. С. 154]. Когда в августе 1846 года Сергею Тимофеевичу становится известно, что в Петербурге готовится издание нового произведения Гоголя, свидетельствующего о его окончательном повороте к «нравственно-наставительному» направлению, Аксаков предпринимает решительную попытку «спасти» писателя, предотвратив публикацию «Выбранных мест...», а также несущих на себе печать тех же идей и настроений «Предуведомления» к «Ревизору» и его «Развязки». «<...> неужели мы, друзья Гоголя, спокойно предадим его на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям? - обращается Сергей Тимофеевич к издателю «Выбранных мест...» П.А. Плетневу. - <...> мое мнение состоит в следующем: книгу, вероятно вами уже напечатанную, если слухи об ней справедливы, не выпускать в свет, а «Предуведомление» к «Ревизору» и новой его развязки совсем не печатать; вам, мне и С.П. Шевыреву написать к Гоголю с полною откровенностью наше мнение» [Аксаков, 1956, с. 160]. Действительно, «беспощадная правда» о новом гоголевском направлении высказывается С.Т. Аксаковым в письмах к писателю и их общим знакомым с «совершенной откровенностью» [Аксаков, 1956, с. 159-160]. Не менее резко критикует «Выбранные места...» и Константин Сергеевич. Развернувшаяся в переписке Гоголя и Аксаковых полемика едва не приводит их к полному разрыву.
Переживаемый Гоголем кризис в аксаковской семье связывали с многолетним пребыванием писателя вне родины, с влиянием Запада, узостью круга соотечественников, среди которых автор «Выбранных мест...» находился за границей. Вот почему возвращение Гоголя весной 1848 года воспринято Аксаковыми с особой радостью. Однако отпечаток недавнего конфликта явственно ощущается и первое время после приезда писателя в Москву. Дольше всего держится раздражение Гоголя против К.С. Аксакова, которого писатель считал главным виновником возникшего разлада. Отношения с другими членами семьи налаживались быстрее. Особое значение имело при этом чтение Гоголем (летом 1849 года) начальных глав второго тома «Мертвых душ», вернувшее Аксаковым веру в него как в художника. В последние годы жизни писатель часто посещает своих друзей и в Москве, и в их подмосковном Абрамцеве. «По всему видно, что в Москве дом наш Гоголю существенно нужен, - писал отцу 3 сентября 1851 года И.С. Аксаков, - он хочет, чтоб переехала вся семья, с вашими записками, с Константиновыми речами и сочинениями, с малороссийскими песнями» [Аксаков, 1956, с. 214]. С.Т. Аксаков и Гоголь работают в это время в тесном творческом контакте, намереваясь одновременно издать один - свои «Записки ружейного охотника», другой - второй том «Мертвых душ». Планам этим не суждено было осуществиться...
Сразу после смерти Гоголя Сергей Тимофеевич, ощущая свой долг перед памятью о писателе, начинает работать над книгой воспоминаний о нем. Оставшаяся незавершенной «История моего знакомства с Гоголем» (впервые полностью опубликована в 1890 году) является тем не менее ценнейшим биографическим источником. Она включает в себя и значительную часть обширной переписки писателя с семьей Аксаковых. Всего же в настоящее время опубликовано 71 письмо Гоголя к Аксаковым и 33 письма к Гоголю от С.Т., О.С., К.С. и И.С. Аксаковых [Гоголь, 2001, с. 92.].
.2 Гоголь и его время в книге и письмах С.Т. Аксакова
Мемуары, образно говоря, раскрытые окна в прошлое. Иные черты прошедшего становятся видны только с определенной исторической дистанции. Вот почему мы всегда говорим об огромном, ничем не восполнимом значении свидетельств современников. «Пушкин и Вяземский меньше знали о декабристах, чем академик Нечкина, потому что их обзор был уже, хотя они были современниками, но они все же знали о них что-то такое, что будущий историк никогда не узнает, если не осталось мемуаров» [Бондаренко, 2000, с. 52.]. Поэтому все оговорки относительно «субъективизма» или ошибок мемуариста не лишают его голос значительности. «Не будем ходить далеко за примерами, но чем бы была история русской культуры и общества без таких книг, как «Замечательное десятилетие 1838-1848 гг.» П. Анненкова, «Воспоминаний» А. Панаевой, «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Аксакова, «Моя жизнь в искусстве» К. Станиславского, записки декабриста Якушкина, мемуарные очерки М. Горького и многие другие замечательные сочинения. Я уже не говорю о такой гигантской мемуарной энциклопедии, обнимающей почти полвека, как «Былое и думы» А. Герцена. Их вес и ранг куда выше большинства современных им романов и повестей, печатавшихся в толстых журналах на первом месте и прочно канувших в небытие» [Анненкова, 1988, с. 19-20.].
Попытаемся выяснить, чем мемуарное произведение может обогатить литературоведческий анализ.
Встречаясь с Гоголем на протяжении двадцати лет, Аксаков замечал перемены в его духовной жизни и внешнем облике. Аксаков знакомит нас с той обстановкой, в которой они с Гоголем встречались, говорит о впечатлении, какое Гоголь производил на окружающих.
В 1832 г. в Москве по субботам у Аксаковых обычно собирались гости. В одну из таких суббот М.П. Погодин неожиданно ввел в комнату молодого человека с хохлом на голове, гладко подстриженными височками, в больших накрахмаленных воротничках. Во всей фигуре заметна была претензия на щегольство. Так, иными художественными средствами, чем А.Г. Венецианов (1834 г.), рисует Аксаков портрет автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Венецианов изображает черты лица Гоголя. Аксаков не говорит о них, но он передает впечатление, какое Гоголь произвел на окружающих: «В нем было что-то хохлацкое и плутоватое». К.С. Аксакову показалось, что Гоголь держал себя «неприветливо, небрежно и как-то свысока» [Аксаков, 1956. С. 150]. В это первое знакомство Гоголь произвел на всех Аксаковых «невыгодное, несимпатичное впечатление» [Там же, с. 152]. В нем было что-то «отталкивающее, не допускавшее... до искреннего увлечения и излияния» [Там же, с. 153].
Но не только подобными субъективными впечатлениями о Гоголе делится Аксаков с читателями. Отдельные сцены рассказаны им с такой художественной живостью, что читатель начинает самостоятельно их продумывать, они пополняют его представления о Гоголе-писателе.
Показывая Гоголя в гостях у Загоскина, Аксаков пишет, что Загоскин без умолку говорил и хвастался: книгами, табакерками, шкатулками, своими поездками пр. Все это было «совершенный вздор», которому «искренне верил один Загоскин». Гоголь, конечно, сразу понял, кто перед ним был, и «говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру» [Там же, с. 155]. Сцена, в которой Загоскин «любезничал с Гоголем», неожиданно напоминает читателю посещение Чичиковым Ноздрева. В следующее посещение Гоголя Загоскин старался заговаривать о литературе, но Гоголь с этим известным тогда писателем говорил только о совершенных пустяках.
На нескольких подобных примерах легко показать, что воспоминания пополняют сложившиеся у нас представления о писателе, обогащают неожиданными ассоциациями, конкретными зарисовками.
Многое из того, что впервые было высказано Аксаковым, так органически вошло в гоголеведение, что бытует без ссылки на книгу Аксакова. Известно, например, какое значение придается влиянию Пушкина на Гоголя. А между тем Аксаков едва ли не первый писал об этом: «...смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа, вследствие которых он задавал себе неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбою с направлением отшельника, не мог дать сколько-нибудь удовлетворительных ответов» [Анненкова, 1983, с. 18.]. Это очень важное свидетельство современника о том, что только широта и свобода воззрений Пушкина, сила его мысли могли бы противостоять в глазах Гоголя «направлению отшельника», религиозно-мистическим настроениям. А ведь Аксаков писал книгу в середине 1850-х годов, когда шла борьба между «пушкинским» и «гоголевским» направлениями в литературе. Мемуарист не только не противопоставлял Гоголя Пушкину, но подчеркивал прогрессивное воздействие Пушкина на Гоголя в плане мировоззренческом и творческом.
Для того чтобы извлечь из рассматриваемой книги о Гоголе как можно больше, преподаватель останавливает их внимание на творческом методе Аксакова. При этом не могут не возникнуть вопросы о ранее созданных книгах писателя: «Записках об уженье рыбы» (1847 г.), «Записках ружейногo охотника» (1852 г.), «Рассказах и воспоминаниях охотника» (1855 г.). Книги эти сочетают верное, поэтическое отражение природы с подлинно научным ее изучением. В их основу положены тщательные фенологические наблюдения над природой Оренбургского края, которые Аксаков вел в течение ряда лет. «История моего знакомства» также основывается на документальном материале большой научной значимости [Аксаков, 1956, с. 5].
По выражению Тургенева, Аксаков обладал той настоящей русской речью, в которой «нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого», где «свобода и точность выражения одинаково замечательны» [Тургенев, 1951. С. 319]. Этим свободным, точным языком писал Аксаков портреты Гоголя, который за все первые 11 лет знакомства с ним предстает перед читателем во всех своих изменениях, в движении. Иными художественными средствами, чем А.Г. Венецианов, А.А. Иванов, Э.А. Дмитриев-Мамонов или Ф.А. Моллер, - не кистью, а словом - создает Аксаков образ Гоголя на разных этапах его творческого пути. Как и для этих художников, задачей Аксакова было воссоздание не внешнего, а внутреннего, психологического образа Гоголя. Аксаков рисует Гоголя конца 30-х и начала 40-х годов.
Писатель уже совсем не тот, что на портрете А.Г. Венецианова или в день первого знакомства с Аксаковым. Этот портрет Гоголя напоминает карандашный рисунок Э.А. Дмитриева-Мамонова (1839 г.). В нем то же веселое выражение, то же вдохновение в лице, в глазах. Впрочем, в нем есть и другое, схваченное А.А. Ивановым (1841 г.): «серьезное устремление к чему-то высокому» [Гоголь, 1952. С. 19]. Гоголь этой поры умел шутить так, что смех одолевал всех, хотя сам он не смеялся. В поездке с Аксаковыми и в Петербург и обратно он не расставался с томиком Шекспира. Беседуя с кондукторами и ямщиками, он заставлял своих спутников помирать со смеху. «Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно», - писал Аксаков [Аксаков, 1956, с. 182]. Гоголь задумал сыграть роль Хлестакова в домашнем спектакле, предлагал Аксакову роль городничего. Он рассказывал друзьям о жизни в Италии и поведал им «много ясных и верных взглядов на искусство», рассказывал, что задумал трагедию из истории Запорожья. К Аксаковым он приходил отдыхать от своих творческих трудов, шутил, смеялся, говорил вздор.
В 1840-х годах будущий автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» позволял себе шутки, которые были бы невозможны в устах религиозного человека: «Ради бога, - писал Гоголь, - сделайте так, чтобы ваше лето не было похоже на зиму. Иначе это значит - гневить бога и выпускать на него эпиграммы» [Гоголь, 1952. С. 442]. В письмах к Аксакову этой поры Гоголь издевался над полицейской действительностью в лице «добродетельного Цинского» - московского обер-полицмейстера или иронизировал над Булгариным и его романами.
Из воспоминаний Аксакова мы узнаем, какие книги были необходимы Гоголю в это время для его работы. Так, в 1840 г. он просил прислать «Евгения Онегина», «Горе от ума», басни И.И. Дмитриева, русские песни И.П. Сахарова, а также дела различных учреждений и ведомств, чтобы проверить по ним судебные сделки Чичикова, которые, по словам Аксакова, «так и остались неверными с действительностью» [Гоголь, 1951. С. 14]. В «Истории моего знакомства с Гоголем» Аксаков писал, что некоторые обвинения против «Мертвых душ» были справедливы: «Я очень браню себя, что одно просмотрел, а на другом мало настаивал: крестьяне на вывод продаются с семействами, а Чичиков отказался от женского пола; без доверенности, выданной в присутственном месте, нельзя продать чужих крестьян, да и председатель не может быть в одно и то же время и доверенным лицом и присутствующим по этому делу» [Аксаков, 1956, с. 235].
Переписка Гоголя с Аксаковым наглядно демонстрирует эволюцию, которую пережил Гоголь. В письмах Гоголя постепенно начинают звучать новые, чуждые Аксакову настроения. И на страницах книги появляется портрет этого нового Гоголя.
В 1841 г. Гоголь был уже не тот, что раньше. В нем, по словам Аксакова, произошла «новая сильная перемена», «не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам...» [Там же, с. 274]. Однажды, дело было незадолго до его отъезда по России в 1842 г., Гоголь как-то вошел к Аксаковым «с образом спасителя в руках и сияющим просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал». Гоголь объявил, что он едет «ко гробу господню» [Гоголь, 1990, с. 85.].
Чем больше ощущал Аксаков мистические настроения Гоголя, тем меньше верил этот восторженный поклонник «Мертвых душ» в продолжение гениальной поэмы, в возможность творческого возрождения Гоголя.
Образ Гоголя-человека, который дан Аксаковым в движении, в развитии, органически сливается с образом великого писателя, которого мы знаем по его произведениям. В этом огромная впечатляющая сила мемуаров Аксакова.
В воспоминаниях Анненкова имеется несколько замечательных портретов Гоголя. Особенно хорош один из них, относящийся к периоду их встречи в Париже в 1846 г., когда, по словам Анненкова, лицо Гоголя приобрело «особого рода красоту», которую он определяет как красоту «мыслящего человека». Как-то П.В. Анненков застал Гоголя в мастерской художника Ф.А. Моллера, писавшего портрет Гоголя. «...Это мастерская вещь, но саркастическая улыбка, кажется нам, взята Гоголем только для сеанса. Она искусствена и никогда не составляла главной принадлежности его лица» - таково мнение Анненкова [Аксаков, 1956, с. 301.].
Живые свидетели, мемуаристы, дают свое освещение каждому событию и человеку и вносят коррективы в изображение их другими людьми. В какой-то степени все они субъективы.
Гоголь тогда еще не видел в Аксакове товарища по перу. В 1847 г. он знал еще очень мало из написанного Аксаковым и говорил, что, быть может, он полюбил бы его «несравненно больше», если бы Аксаков сделал что-нибудь важное, «положим, хоть бы написанием записок» [Гоголь, 1992. С. 438.]. И действительно, впоследствии Гоголь очень высоко ценил все написанное Аксаковым и всегда побуждал его к творчеству. Не решая окончательно вопроса о причинах, по которым Аксаков не передал содержания многих бесед с Гоголем, преподаватель указывает на то, что есть вещи, о которых Аксаков все же рассказал несравненно меньше того, что ему было известно. Так, например, именно свидетельством Аксакова установлено, что «Рим» является переделкой повести «Аннунциата». Аксаков пишет о том, что Гоголь читал ему и другим друзьям начало «Аннунциаты». Несомненно, Гоголь беседовал с ним об этой повести, делился впечатлениями о Риме - городе, который он так любил, хорошо знал и о котором много думал. Аксаков сам говорит, что Гоголь рассказывал о жизни в Италии и об ее искусстве. Однако ничего конкретного об этих рассказах он не сообщает, а между тем пребывание Гоголя в Италии, вообще за границей, является малоизученным периодом жизни писателя. Известно, что интерес Гоголя к художественным достопримечательностям Рима был интересом не путешественника, а художника, философа, историка. В работах последних десятилетий много говорится о глубоком интересе и внимании Гоголя к простым людям Италии, которые привлекали его своим неистощимым весельем и добродушием. В интересной и новой по мысли работе «Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов» Ю. Лотман утверждает, что «свою положительную программу», свои общественные идеалы Гоголь связывал не только с «идеальной республикой» Сечи, как это убедительно раскрыто в книге Г.А. Гуковского, но и с патриархальным Римом. Развивая свою мысль, Ю. Лотман пишет о том, что в повести «Рим» Гоголь выразил свою мечту о «прекрасном человеке» [Лотман, 1992. С. 369.].
Герой этой повести - народ. Гоголь противопоставил Рим Парижу, городу буржуазного индивидуализма, царству слов. Писатель призывал вернуться к неким первоначальным основам человеческого общежития, к «прекрасному человеку».
«Положительная программа» Гоголя периода расцвета его творчества недостаточно ясна и в настоящее время. Потому для нас особенно интересны суждения Ю. Лотмана и работа Е.А. Смирновой, развивающие мысль о стремлении Гоголя к идеалу «естественного человека», имеющего право на земное, реальное счастье» [Лотман, 1992.].
В свете этих работ особенно досадно, что Аксаков не поделился тем, что узнал он от Гоголя об Италии. Объясняется это, по всей вероятности, тем, что каждую поездку Гоголя в Италию. Аксаков переживал очень тяжело: «Нам очень не нравился его отъезд в чужие края, в Италию, которую, как нам казалось, он любил слишком много... Нам казалось, что Гоголь не довольно любит Россию...» [Аксаков, 1956, с. 263.]. Нет нужды говорить о том, что Аксаков ошибался, считая, что Гоголь на чужбине забывал свою родину и переставал любить ее. Он наивно объяснял пробуждение в Гоголе любви к России пребыванием писателя в Москве, в ее «русской атмосфере», дружбой с Аксаковыми и особенно влиянием Константина. Иллюзорность таких представлений становится очевидной, когда мы прочитаем письмо Гоголя к К. Аксакову около 29 ноября 1842 г. из Рима, едва ли не единственное письмо, пропущенное Аксаковым в завершенной части его книги.
В процессе беседы преподаватель обращается к ряду моментов из биографии Гоголя и к его творческим замыслам, которые устанавливаются только по мемуарам С.Т. Аксакова. Воспоминания современника иногда являются единственным источником, откуда можно узнать те или иные факты, без которых невозможно научное изучение творчества писателя. На примерах из книги Аксакова можно видеть, что характер и объем сообщаемых мемуаристом сведений обусловлен его осведомленностью, его взглядами. Для проверки этих сведений и внесения поправок часто приходится обращаться к другим мемуарам, относящимся к тем же событиям эпохи. Так, например, П.В. Анненков, который по-иному, чем Аксаков, смотрел на пребывание Гоголя в Италии, пишет много интересного об этом периоде жизни писателя. Утверждения Анненкова разделяют и современные исследователи жизни и творчества Гоголя. «Видно было, - писал Анненков, - что утрата некоторых старых обычаев, прозреваемая им в будущем и почти неизбежная при новых стремлениях, поражала его неприятным образом. Он был влюблен, смею сказать, в свое воззрение на Рим, да тут же действовал отчасти и малороссийский элемент, всегда охотно обращенный к тому, что носит печать стародавнего или его напоминает» [Анненков, 1989. С. 25].
В мемуарах, посвященных пребыванию Гоголя в Риме, П. В. Анненков говорит о последнем периоде жизни писателя, рассматривая его под углом зрения логики развития характера. В противоположность Анненкову, Аксаков искал объяснения трагедии Гоголя не в свойствах характера писателя, а в обстоятельствах его жизни: в отрыве Гоголя от России и длительном проживании за границей, в гибели Пушкина, в большом влиянии на Гоголя мистически настроенных лиц, во влиянии на Гоголя В.А. Жуковского и т. д. Все это, действительно, оказало свое воздействие на писателя, но все же только этим трудно объяснить его трагедию.
Аксаков до конца жизни Гоголя непримиримо боролся с реакционными сторонами его учения, стремясь освободить от этих пут Гоголя, «поэта жизни действительной». Но разъяснение им трагедии Гоголя, противопоставление Гоголя-художника Гоголю-мыслителю и религиозному моралисту несостоятельно. Ведь противоречия в мировоззрении Гоголя, как и противоречия Льва Толстого, были «не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была... историческая деятельность крестьянства в нашей революции» [Тургенев, 1951. С. 317]. Возможно, и сам С.Т. Аксаков не был до конца удовлетворен своим объяснением трагедии Гоголя и потому хорошо понимал невозможность воскресить Гоголя-художника. Быть может, именно поэтому ему было трудно закончить свою книгу, которая так и осталась написанной только наполовину.
Приступая к изучению мемуаров Аксакова, необходимо по отдельным штрихам воссоздавать картину литературной жизни Москвы 1830-1840 гг. Сначала мы просто отмечаем мелькающие в воспоминаниях Аксакова известные им имена. Затем реальная действительность того времени становится все более ощутимой. В доме Погодина Гоголь читает свою комедию «Женихи». Из литераторов у Погодина обычно бывали сотрудники «Московского наблюдателя». Гости Аксакова, среди них Белинский и Станкевич, должны были слушать чтение «Женихов» в другой, специально назначенный день. Из литераторов у Аксаковых сходились сотрудники «Телескопа» и «Молвы». Молодые представители этой редакции были горячие поклонники Гоголя, возлагавшие на него большие надежды. Читатели мемуаров Аксакова попадают в одну из тех московских гостиных, о которых рассказывает Герцен.
Поставив своей задачей дать картину общественной жизни «молодой литературносветской» Москвы, Герцен рассматривает ее в движении. Некогда в таких гостиных «царил А.С. Пушкин», «декабристы давали тон». Здесь «смеялся Грибоедов», «М.Ф. Орлов и А.П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале... наконец, А.С. Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять... К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал...» [Н.В. Гоголь в неизданных воспоминаниях. Записи П.И. Мартоса, Ф.В. Чижова, B.C. Аксаковой, М.П. Погодина, 1952. С. 773].
Аксакову важно показать в подобной гостиной Гоголя, который обещал прочитать для его гостей свою пьесу. То напряжение, с которым ожидали появления Гоголя и хозяин, и его гости, говорит о большом значении, какое приобретает уже в это время Гоголь и его произведения. Объективность аксаковских свидетельств подтверждается совпадением ряда из них с высказываниями Герцена, хотя исходные взгляды на русскую действительность того времени у Аксакова и Герцена были различны.
Осознание различий в позициях Аксакова и Герцена поможет разобраться в идейно-литературной борьбе того времени. Различия эти проявились в отрицательном отношении С.Т. Аксакова, как и славянофилов вообще, к Белинскому (в 1841 г.), в отношении к брошюре К.С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» и, главное, в отношении к русской действительности в целом. Следует напомнить, что в 1839 г. Белинский периода примирения с действительностью, «раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нас последний яростный залп... «Бородинской годовщины», - писал Герцен в «Былом и думах» [Герцен, 1954. С. 199]. И там же добавлял, что вскоре после их встречи в Петербурге Белинский порвал со своим примирением: «с этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку» [Там же, с. 204]. Если С.Т. Аксаков с известными исправлениями приемлет русскую действительность, то Герцен беспощадно осуждает ее. Он саркастически высмеивает систему управления, «канцелярские формы вместо законов и фельдфебельские понятия вместо правительственного ума». «Былое и думы» Герцена - это страстный, обвинительный акт против правителей России эпохи Николая I. Критика Аксаковым крепостничества в России кажется бледной рядом с разоблачениями Герцена, который говорил, что «все преступления, могущие случиться... со стороны народа против палачей, оправданы вперед!» [Гоголь, 1990, с. 76.].
Остановимся на сопоставлении книги Аксакова с соответствующими главами «Былого и дум» Герцена, что поможет полнее представить, как отразилась литературная жизнь 1830-1840 гг. в «Истории моего знакомства с Гоголем». В этой работе будем привлекать и воспоминания П.В. Анненкова. На одному из произведений Гоголя Аксаков не придавал такого значения, как «Мертвым душам». В «Истории моего знакомства с Гоголем» он показал, какую роль эта поэма сыграла в его личной жизни, в жизни его семьи, всей читающей России. С.Т. Аксаков чрезвычайно высоко ценил художественную значимость поэмы Гоголя, ее правду, но мало говорил об ее общественном звучании и разоблачающей силе.
В четвертой части «Былого и дум» Герцен пишет о появлении в России «замечательной книги», сравнивая внимание к ней с тем интересом, который в Англии и Франции вызывают парламентские прения. Герцен подчеркивает этим свою мысль о том, что в периоды «возбужденности умственных интересов» «литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни» [Герцен, 1958, с. 17.]. В периоды подавленности «всех других сфер человеческой деятельности» только в книжном мире «глухо и полусловами» осуществлялся «протест против николаевского гнета» [Там же, с. 21]. Герцен не сообщает, какую «замечательную книгу» он имеет в виду. Но в черновиках он прямо называет «Мертвые души» Гоголя. Для Герцена поэма Гоголя представляла прежде всего огромный общественно-политический интерес.
Для Герцена, как и для Аксакова, Гоголь был главой литературы. На страницах «Былого и дум» имя Гоголя встречается постоянно. Герцен вспоминает о персонажах Гоголя, с которыми он никогда не расстается. Рассказывая о друзьях - Грановском, Галахове, передавая то впечатление, какое произвел на него рассказ последнего, он говорит: «Много смеялись мы его рассказам, но не веселым смехом, а тем, который возбуждал иногда Гоголь» [Герцен, 1954. С. 289]. Гоголь - гениальный писатель, обличитель чиновничества и поместного дворянства, выразитель сокровенных дум народа. Не по своему происхождению, а по своим вкусам и складу ума он выходец из народа. Гоголя-сатирика Герцен считает великим патриотом России, самым нужным для нее человеком. С огромной силой Герцен выразил свои мысли о Гоголе в книге «О развитии революционных идей в России», где он знакомил западных читателей с Россией, ее народом, ее революционным прошлым и ее литературой.
От характеристики отношения Аксакова и Герцена к Гоголю переходим к сопоставлению позиций мемуаристов на более широком материале. О важнейших событиях из жизни «Молодой России» в начале 1840-х годов Герцен рассказал в главах «Наши» и «Не наши» (в 4-й части «Былого и дум»). Тогда «оба стана» стояли «на барьере», тогда «страстный и вообще полемический характер славянской партии особенно развился вследствие критических статей Белинского...» [Герцен, 1954. С. 316].
Отразилась ли в книге Аксакова та борьба, о которой говорит Герцен? Последовательно и правдиво излагая историю своих отношений с Гоголем, Аксаков, подойдя к началу 1840-х годов, не может не касаться борьбы «двух станов», составляющей существенную сторону жизни русской интеллигенции [Аксаков, 1956, с. 362]. Освещает он эту борьбу не с герценовских, а с противоположных позиций. Аксаков пишет, что в конце 1841 г., когда Гоголь приехал в Россию для издания «Мертвых душ», Аксаков и его друзья были недовольны тем, что Гоголь послал свою поэму к цензору А.В. Никитенко через Белинского.
В откровенности аксаковского признания, что славянофилы в это время «терпеть не могли» Белинского, трудно не усмотреть ослепляющей нетерпимости враждебного Герцену и Белинскому направления. Аксаков обнажает здесь позиции славянофилов, которые не прощали Белинскому не только его убеждений, но и его переезда в Петербург и сотрудничества в «Отечественных записках». Несогласия со славянофилами было достаточно, чтобы обвинить критика. «У нас, - писал Аксаков, - возникло подозрение, что Гоголь имел сношение с Белинским, который приезжал на короткое время в Москву, секретно от нас, потому что в это время мы все уже терпеть не могли Белинского, переехавшего в Петербург для сотрудничества в издании «Отечественных записок»...» [Там же, с. 368.]. Это признание Аксакова обнажает причины, по которым Гоголь вынужден был скрывать свои отношения с Белинским: к этому писателя толкала заведомая враждебность близких ему славянофилов к критику. Их настороженное внимание к отношениям Гоголя и Белинского заставляло писателя держать в секрете свои встречи с Белинским, многое в которых остается непроясненным для нас. Необходимо подчеркнуть отдельные расхождения Аксакова с большинством славянофилов, хотя сделать это и не просто. Эти расхождения мы обнаружим, в частности, в высказываниях С.Т. Аксакова об отдельных произведениях Гоголя. Он видит в Гоголе «поэта жизни действительной», тогда как и К. Аксаков, и С.П. Шевырев не видели этой самой сильной стороны Гоголя. Отчетливо выступают различия между С. Т. Аксаковым и славянофилами в отношении к Белинскому в 1846-1848 гг.
Привлечение воспоминаний П.В. Анненкова «Замечательное десятилетие, 1838-1848 гг.» позволяет сопоставить сообщение Аксакова о тайных встречах Гоголя с Белинским с тем, что говорит об этом Анненков. Уже одно это сопоставление послужит ярким примером литературно-общественной борьбы 1840-х годов. Умеренно либеральный западник Анненков совершенно иначе, чем С.Т. Аксаков, пишет об отношениях Гоголя и Белинского. Он говорит о важном значении Белинского в жизни Гоголя, о том значении, которое имела для Гоголя статья Белинского «О русской повести и повестях Гоголя» (1835 г.). «Она и уполномочивает нас сказать, что настоящим восприемником Гоголя в русской литературе, давшим ему имя, был Белинский». Анненков свидетельствовал, что Гоголь «был доволен статьей, и более чем доволен: он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания об этом времени» [Анненков, 1989. С. 358]. По словам Анненкова, «для поддержания, оправдания и укоренения его (Гоголя.) в общественном сознании Белинский издержал много энергии, таланта, ума, переломал много копий, да и не с одними только врагами писателя, открывавшего у нас реалистический период литературы, а и с друзьями его». Высоко оценил Анненков и роль Белинского в отношении «Ревизора». Благодаря Белинскому «Ревизор» Гоголя, потерпевший фиаско при первом представлении в Петербурге и едва ли не согнанный со сцены стараниями «Библиотеки для чтения», которая, как говорили тогда, получила внушение извне преследовать комедию эту как политическую, не свойственную русскому миру, возвратился на сцену уже с эпитетом «гениального произведения» [Там же, с. 362]. Анненков упоминает и о тайном свидании Гоголя с Белинским в Москве, и о встречах их в кругу петербургских знакомых, но личные дружеские отношения между ними пока не возникли. Анненков был убежден, что «философский оптимизм» Белинского, т. е. его примирение с русской действительностью, разложился и под влиянием Лермонтова и Гоголя. Он говорит, что Белинский не устоял «под действием поэта реальной жизни, каким был тогда Гоголь». Выход «Мертвых душ» вызвал статью К. Аксакова, который писал, что по акту творчества Гоголь равен Гомеру. Статья эта не понравилась Белинскому и вызвала горячие возражения его. «Белинский, - как пишет Анненков, - с этого момента воспринимался «яко зло» в лагере славянофилов» [Анненков, 1989. С. 88]. Белинский с восторгом приветствовал книгу Гоголя, которая явилась, нежданной помощью в его могучей проповеди. «Все силы своего критического ума напрягал он, - пишет Анненков о Белинском, - для того, чтобы отстранить и уничтожить попытки к допущению каких-либо других смягчающих выводов из знаменитого романа, кроме тех суровых, строго обличающих, какие прямо из него вытекают» [Анненков, 1989. С. 111].
Анненков более правильно, чем Аксаков, понимал значение Белинского для Гоголя. В процессе беседы постепенно выясняются ценность и значение мемуаров Анненкова, а также их слабые стороны. Мемуары Анненкова не однородны и в жанровом отношении. Художественные и красочные зарисовки их постоянно прерываются авторскими рассуждениями, очень похожими на литературно-критическую статью. И самое существенное состоит в том, что эти две стороны воспоминаний Анненкова отнюдь не равноценны по своим достоинствам. В «Замечательном десятилетии» имеются такие страницы, как описание совместного проживания Анненкова с больным Белинским в 1847 г. в Зальцбрунне или описание лета 1845 г. в селе Соколове, где жили Грановский, Кетчер и Герцен, или рассказ Анненкова о его встречах с К. Марксом и др. Все это написано живо, со скульптурной выразительностью, исключительно интересно. Анненков умеет заметить «полузастенчивую и полунасмешливую улыбку» Гоголя, особую грусть Белинского, его добродушие, походившее на детскую ласку, «красивый парик» и чрезвычайно умные глаза Боткина и т.д. [Анненков, 1989. С. 117].
Отдельные литературно-критические наблюдения Анненкова, как и высказывания С.Т. Аксакова, получили дальнейшее развитие и углубление в науке. Таковы, например, мысли Анненкова о большом значении творчества Лермонтова и Гоголя в отходе Белинского от теории «примирения с действительностью». Плодотворны размышления Анненкова о творческом взаимодействии Гоголя и Белинского, интересен анализ высказываний Белинского о «Ревизоре» и т. п. Однако с очень многим из того, что говорит Анненков, нельзя согласиться.
Так, Белинский, по мнению Анненкова, был не самостоятельным мыслителем, а только эхом западноевропейской, и в первую очередь немецкой, философской мысли. В изображении Анненкова Белинский не был и революционером, борцом за идеи революционной демократии. Анненков больше всего пишет об этическо-нравственной стороне личности Белинского, которая органически слита с эстетическими воззрениями критика. Социальную проблематику, положенную революционно-демократической критикой в основу трактовки творчества Гоголя, Анненков старается заменить психологической и эстетической проблематикой. Выступая защитником теории «чистого искусства», он и Белинского пытался изобразить сторонником этих воззрений. Так, декларированный Анненковым непредвзятый анализ творчества писателя, основу которого составляет логика развития характера, подменяется на деле рассмотрением творчества великих писателей с позиций эстетической критики.
Герцен пишет о литературно-журнальной борьбе со славянофилами, характеризует принципиальную разницу позиций Белинского и его соратников, к которым принадлежит сам, и славянофилов. Герцен пишет в «Былом и думах» о борьбе со славянофилами по воспоминаниям, находясь на чужбине. Острота и напряженность борьбы уже сгладились временем и духовной Арамой писателя, его глубоким разочарованием в возможности победы революции на Западе. Все надежды Герцен возлагал теперь на Россию. Все русское, начиная с аромата родных полей и лесов, и прежде всего люди, с которыми он был связан на родине, особенно дороги ему. Это наложило определенный отпечаток на книгу Герцена, в частности на главу «Не наши», где Герцен создал галерею «противников, которые были ближе нам многих своих» - А.С. Хомякова, И.В. и П.В. Киреевских, К.С. Аксакова. Несмотря на личную симпатию к отдельным славянофилам, несмотря на то, что он разделял теперь их упования на глубинные «стихии» русской жизни, на «сельскую общину, мир, артель», Герцен остался непримиримым к славянофильству, в котором видел «новый елей», помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви» [Герцен, 1954. С. 328]. Останавливается Герцен и на причинах, которые привели его к окончательному разрыву со славянофилами в 1840-е годы.
Как освещается славянофильство в воспоминаниях Аксакова? Аксаков не пишет о теориях славянофилов, выражая свое отношение к ним оценочной формулой «наши святые убеждения», которая не раскрывает его понимания славянофильства. Охотно принимая на себя роль славянофильского патриарха, С.Т. Аксаков, как это видно из его писем к И.С. Аксакову и И.С. Тургеневу, часто не разделял позиций К.С. Аксакова и других славянофилов, но он публично никогда не отмежевывался от них. Ни в какой мере не являясь теоретиком славянофильства, С.Т. Аксаков тем не менее был органически и глубоко связан с этим течением общественной мысли.
С.Т. Аксаков - художник. И потому вопрос о близости его к славянофильству должен разрешаться на материале художественных произведений писателя в процессе анализа «Семейной хроники», «Детских годов Багрова-внука» и других сочинений. Отражение славянофильских взглядов Аксакова ощутимо и в его художественных образах, хотя догматическая односторонность славянофильства и преодолевается писателем.
В главе «Не наши» Герцен издевается над добросовестным раболепством Погодина и Шевырева. Он пишет об отсутствии у Погодина такта, что восстановило против него «всех порядочных людей» [Н.В. Гоголь в неизданных воспоминаниях. Записи П.И. Мартоса, Ф.В. Чижова, B.C. Аксаковой, М.П. Погодина, 1952. С. 785]. Погодинский журнал «Москвитянин», по определению Герцена, выражал «преимущественно университетскую, доктринерскую партию славянофилов», которую Герцен назвал «отчасти правительственной». «Москвитянин» не отвечал ни на одну живую, распространенную в обществе потребность, и его не могли спасти ни Киреевский, ни Хомяков. «Общественное мнение, - пишет Герцен, - громко решило в нашу пользу». В борьбе со славянофилами победу одержал Белинский, который, «вскормивши своей кровью «Отечественные записки», поставил на ноги их побочного сына» - журнал «Современник» [Белинский, 1982. С. 284].
Положения «Москвитянина» касается и Аксаков в письмах к Гоголю. Он и близкие ему славянофилы чувствовали необходимость иметь собственный литературный орган. «Москвитянин», редактируемый Погодиным совместно с Шевыревым, хотя и был близок к славянофилам, отнюдь не являлся их органом. «Москвитянин» - орган «официальной народности» [Белинский, 1951. С. 126].
Личным качествам Погодина, его отношениям с Гоголем у Аксакова отведено большое место. Не спросив на то согласия автора, Погодин поместил в «Москвитянине» сцены из «Ревизора», в то время как у Гоголя были совсем иные планы о переиздании «Ревизора». Постоянно напоминая Гоголю о долгах, Погодин торопил его с завершением «Рима», предназначавшегося для «Москвитянина», что мешало Гоголю работать над «Мертвыми душами». Писал Аксаков Гоголю и о том, что Погодин передал свой журнал славянофилам, но, выпустив три первые книги за 1845 г., И.В. Киреевский от редактирования журнала отказался, так как у него возникли трения с Погодиным. И в отношении к «Москвитянину», и в оценке И.В. Киреевского, и в осуждении Погодина как редактора и человека С.Т. Аксаков был близок к тому, что писал об этом Герцен [Киреевский, 1979. С. 105]. Письма Аксакова к Гоголю показывают, как далеки были лучшие из славянофилов от симпатий к Погодину и его журналу.
Таким образом, мы видим, что С.Т. Аксаков раскрывает в «Истории моего знакомства с Гоголем» многие из тех сторон жизни своего времени, которые нашли отражение в «Былом и думах» Герцена. Аксаков сообщает множество фактов, воссоздающих картину исторической действительности, освещая ее совсем иначе, чем Герцен.
В книге о Гоголе Аксаков говорит о своей семье, своих занятиях, общении с природой. И тогда, когда С.Т. Аксаков писал о жизни в Абрамцеве, и тогда, когда он говорил о своем семействе, и тогда, когда делился с Гоголем своими наблюдениями над природой, он говорил о своем времени, раскрывал жизнь своего круга. В книге С.И. Машинского «С.Т. Аксаков» интересно рассказано о том, что «История моего знакомства с Гоголем» создавалась в обстановке очень острой идейной борьбы вокруг имени Гоголя. Участниками этой борьбы, как пишет С.И. Машинский, «стали и мемуаристы». Подчеркивая большое значение этих мемуаров, автор говорит и о тех методах, когда Аксакову не удалось удержаться от полемики и дидактизма, от явной односторонности. Рассказ его в таких случаях, «правда немногих», «теряет интерес и достоверность» [Машинский С.И. С.Т. Аксаков: Жизнь и творчество. М., 1961, с. 75].
Сам С.Т. Аксаков говорил, что у него нет «свободного творчества» и что он может писать, только «идя за нитью истинного события», не в силах заменить «действительность вымыслом»: «Я только передатчик и простой рассказчик: изобретения у меня на волос нет» [Аксаков, 1956, с. 362]. Трудно согласиться с Аксаковым, что его мемуары лишены творчества. Воссоздавая картины прошлого и образы людей, он рассказал о них так, что они ожили в сознании наших современников. На протяжении всего повествования мы видим живого Гоголя в самой различной обстановке, слышим его слова. Мы живо представляем себе окружающих Аксакова людей: мать и сестер Гоголя, сыновей С.Т. Аксакова, их сестру В.С. Аксакову, прочих членов семьи Аксакова, Загоскина и многих других лиц.
Воспоминания Аксакова о Гоголе - художественные мемуары. Из массы нахлынувших воспоминаний автор отобрал самое существенное, характерное, впечатляющее. Нарисованная им широкая картина русской жизни говорит сама за себя, и читатели часто делают критические обобщения и выводы, идущие значительно дальше тех, о которых думал автор. «История моего знакомства с Гоголем», хотя и незавершенная, полностью отвечает задаче, поставленной перед собой автором: служить одним из самых достоверных источников биографии Гоголя и источником воссоздания его живого образа.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Говоря о благотворном воздействии обоих писателей друг на друга, надо, конечно, иметь в виду, что степень и формы этого воздействия в каждом случае были различны. Влияние Гоголя на С.Т. Аксакова было огромно. Собственно, оно-то и определило появление реалистических произведений С.Т. Аксакова. Реализм Гоголя был для С.Т. Аксакова, по выражению его сына, тем рубежом, «перейдя через который Сергей Тимофеевич растерял всех своих литературных друзей прежнего псевдоклассического нашего литературного периода. Они остались по сю сторону Гоголя». Гоголь же побуждает С.Т. Аксакова приняться за литературный труд. 28 августа 1847 г. Гоголь писал С.Т. Аксакову: «Мне кажется, что, если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей и встречи со всеми людьми, с которыми случилось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека».
Воспоминания С.Т. Аксакова легли в основу его книг «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова - внука», но еще раньше появились его охотничьи книги - «Записки об уженье» и «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», из которых отчетливо видно, что С.Т. Аксаков как пейзажист совершенствовался под влиянием Гоголя. Пейзаж вышедших в 1847 г. «Записок об уженье» еще довольно обобщенный и отличается большой эмоциональностью. В ряде случаев он прямо вызывает ассоциации с романтическим пейзажем «Вечеров на хуторе». Прослушав же в 1850 г. вторую главу из второго тома «Мертвых душ», С.Т. Аксаков пишет сыну: «Что за картины природы без малейшей картинности... Нет, я уж не стану описывать вод так, как хотел было, а расскажу их просто словами охотника, а не поэта». И в «Записках ружейного охотника», вышедших в 1852 г., мы находим уже точный, реалистический пейзаж, приемы которого были, очевидно, определены описаниями природы в не дошедшей до нас рукописи Гоголя.
Гоголь очень высоко оценил охотничьи книги С.Т. Аксакова. «Однажды он, - пишет о Гоголе Л.И. Арнольди, - пришел к нам от С.Т. Аксакова, где автор «Семейной хроники» читал ему свои «Записки ружейного охотника». Это было года за два до их появления в свет. Гоголь говорил тогда, что никто из русских писателей не умеет описывать природу такими сильными, свежими красками, как Аксаков».
Сразу после смерти Гоголя Сергей Тимофеевич, ощущая свой долг перед памятью о писателе, начинает работать над книгой воспоминаний о нем. Оставшаяся незавершенной «История моего знакомства с Гоголем» (впервые полностью опубликована в 1890 году) является, тем не менее, ценнейшим биографическим источником. Она включает в себя и значительную часть обширной переписки писателя с семьей Аксаковых. Всего же в настоящее время опубликовано 71 письмо Гоголя к Аксаковым и 33 письма к Гоголю от С.Т., О. С., К. С. и И.С. Аксаковых. В данном случае большая часть писем Гоголя печатается по последнему, научно подготовленному изданию: Аксаков. В сборник вошли 24 письма Гоголя и 18 писем С.Т. и К.С. Аксаковых.
Преклоняясь перед Гоголем-художником, С.Т. Аксаков умел быть беспристрастным, говоря о его сильных и слабых сторонах. Поэтому воспоминания и письма С.Т. Аксакова, отражающие (с большей или меньшей полнотой) всю творческую биографию Гоголя, позволяют нам лучше узнать одну из самых важных страниц в истории русской литературы.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
.Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова или Мертвые души // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. - М., 1982. - С. 141-150.
.Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем // Аксаков С.Т. Собр. соч.: В 4 гг. Т.З. - М., 1956. - С. 149-388.
.Анненков П.В. «Замечательное десятилетие». 1838-1848 гг. // Анненков П. В. Литературные воспоминания. - М., 1989. - С. 111-352.
.Анненков П.В. Молодость И.С. Тургенева. 1840-1856 годы // Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 353-378.
.Анненков П.В. Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года // Анненков П.В. Литературные воспоминания. - М., 1989. - С. 25-110.
.Анненкова Е.И. Н.В. Гоголь и Аксаковы. - Л., 1983.
.Анненкова Е.И. Н.В. Гоголь и декабристы. - М., 1989.
.Анненкова Е.И. Н.В. Гоголь и литературно-общественное движение конца 30-х начала 40-х годов XIX века. - Л., 1988.
.Барабаш Ю.Я. Гоголь: раздумья в светлый праздник: Перечитывая «Выбранные места из переписки с друзьями» // Литературная Россия. - 1990. №15. - С. 20.
.Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 1-22. - СПб., 1888-1905.
.Батуринский В.П. А.И. Герцен, его друзья и знакомые: материалы для истории общественного движения в России. - СПб., 1994.
.Белинский В.Г. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова или Мертвые души» // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 тт. Т. 5. - М., 1979. - С. 56-62.
.Белинский В.Г. Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя // Н.В. Гоголь в русской критике. - М., 1953. - С. 219-242.
.Белинский В.Г. Несколько слов о «Современнике» // Белинский B.Г. Собр. соч.: В 9 тт. Т.1. - М., 1976. - С. 489-504.
.Белинский В.Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Н.В. Гоголь в русской критике. Сб. статей. - М., 1953. - С. 5-63.
.Белинский В.Г. Объяснение на объяснение по поводу поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души» // Н.В. Гоголь в русской критике. Сб. статей. - М., 1953. - С. 163-191.
.Белинский В.Г. Ответ «Москвитянину» // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников. - М.; Л., 1951. - С. 123-145.
.Белинский В.Г. Письмо к Н.В. Гоголю // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 тт. Т.8. - М., 1982. - С. 281-289.
.Бондаренко В.В. Князь Вяземский. Жизнеописание. - Минск, 2000.
.Вяземский П.А. «Ревизор». Комедия, сочинение Н.В. Гоголя // Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. - М., 1984. - С. 142-154.
.Герцен А.И. Дневник 1842-1845 гг. // Герцен А.И. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т.2. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1954. - С. 199-413.
.Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. - М., 1958.
.Гоголь Н.В. Молитвы. Духовное завещание. Предсмертные записи // Гоголь Н.В. Духовная проза. - М., 1992. - С. 438-443.
. Гоголь Н.В. Размышления о Божественной Литургии. - М.,1990.
.Гоголь Н.В. Авторская исповедь // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. Т.VIII. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1952. - С. 432-467.
.Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990.
.Гоголь Н.В. Записная книжка 1846-51 гг. // Гоголь Н.В. Поли, собр. соч. Т.VII. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1951. - С. 359-390.
.Гоголь Н.В. Мертвые души. T.I // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. Т.VI. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1951. - С. 7-247.
.Гоголь Н.В. Мертвые души. T.II // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. Т.VII. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1951. - С. 7-127.
.Гоголь Н.В. Неизданный Гоголь. М., 2001.
.Гоголь Н.В. О «Современнике» // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. Т.VIII. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1952. - С. 421-431.
.Гоголь Н.В. О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 rr. Т.7. М., 1984. - С. 147-167.
.Гоголь Н.В. Отрывки, наброски, планы // Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. T.IX. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1952. - С. 16-24.
.Гоголь Н.В. Черновые варианты письма №142 В.Г. Белинскому (конец июля начало августа 1847 г. Остенде) // Гоголь Собр. соч.: В 8 тт. Т.6. - М., 1984. - С. 319-328.
.Григорьев Ап. Воспоминания. - М., 1988.
.Добролюбов Н.А. О степени участия народности в развитии русской литературы // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников. - М.; Л., 1951. - С. 221-226.
.Дружинин А.В. Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения // Дружинин А. В. Прекрасное и вечное. - М., 1988. - С. 177-226.
.Киреевский И.В. Обозрение русской литературы за 1831 год // Киреевский И.В. Критика и эстетика. - М., 1979. - С. 101-114.
.Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-литературном контексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3 гг. Т.1. - Таллинн, 1992. - С. 365-376.
.Машинский С.И. С.Т. Аксаков: Жизнь и творчество. - М., 1961
.Н.В. Гоголь в воспоминаниях современников. - М., 1952.
.Н.В. Гоголь в неизданных воспоминаниях. Записи П.И. Мартоса, Ф.В. Чижова, B.C. Аксаковой, М.П. Погодина // Литературное наследство. Т. 58. - М., 1952. - С. 773-796.
.Неизданные письма к Н.В. Гоголю // Литературное наследство. Т.58. - М., 1952. - С. 797-836.
.Панаев И.И. Литературные воспоминания. - Л., 1928.
.Переписка Н.В. Гоголя.ТТ.1-2. - М., 1988.
.Погодин М.П. Историко-критические отрывки. - М., 1846.
.Тургенев И.С. Гоголь// Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников. М.; JI., 1951. - С. 319-320.
.Тургенев И.С. Гоголь // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников. - М.; Л., 1951. - С. 317-327.
.Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 тт. - М., 1991.
.Чаадаев П.Я. Статьи и письма. - М., 1989.
.Чернышевский Н.Г. Сочинения и письма Н.В. Гоголя. Издание П.А. Кулиша // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников. - М, 1951. - С. 197-220.
.Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., 1984.
.Шевырев С,П. История поэзии. Т. 1. - М., 1835.
.Шевырев С.П. Похождения Чичикова или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Статья вторая // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века. - М., 1982. - С. 63-64.