М. Хальбвакс и С. Бугле как типичные представители Французской социологической школы в ХХ веке
Федеральное агентство по образованию
Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования
«Самарский Государственный Университет»
Социологический факультет
Кафедра Теории и истории культуры
Специальность Социология
Курсовая работа
М. Хальбвакс и С. Бугле как типичные представители Французской социологической школы в ХХ веке
Самара 2005г.
Содержание
Введение
Глава 1. М. Хальбвакс как представитель Французской социологической школы в ХХ веке
§1. Жизненный путь М. Хальбвакса
§2. Основные идеи М. Хальбвакса как социолога периода первой половины ХХ века
Глава 2. С. Бугле: жизнь и творчество
§1. С. Бугле и Французская социологическая школа
§2. Концепция эгалитаризма С. Бугле
Заключение
Список использованной литературы
Введение
Во французской социологии первой половины ХХ века существовало четыре основных, резко выраженных направления, непрерывно полемизировавших между собой. Одним из направлений была школа, основанная Э. Дюркгеймом. Объединяющей доктриной для представителей школы явился «социологизм». Несмотря на резкую критику «социологизма» со стороны других школ, он был доминирующим социологическим направлением во Франции второго периода Третьей республики. Но было бы ошибкой утверждать, что такой колоссальный успех этой школы зиждился исключительно на личном авторитете Э. Дюркгейма. Французская социологическая школа - это коллектив исследователей, каждый из которых, разделяя с другими некоторые общие теоретические воззрения, в то же время сохранял свою самостоятельность и индивидуальность.
Поскольку социология мыслилась "социологистами" как интегральная социальная наука, как "система, корпус социальных наук", постольку к сотрудничеству в дюркгеймовскй школе были привлечены специалисты из самых различных областей социального знания, которые разделяли принципы "социологизма". Естественно, что разделение труда в школе осуществлялось с учетом "несоциологической" специальности сотрудника. Но в школе сотрудничали и те, кто считал себя только социологом. Ее ядро среди социологов составляли Марсель Мосс, Жорж Дави, Поль Фоконне, Селестен Бугле, Морис Хальбвакс. Но чаще всего если имена двух последних и упоминаются, то лишь в качестве штриха, дополняющего полную картину Французской социологической школы. Одним из укоров в сторону дюркгеймианского направления часто звучит то, что социологи этого направления не провели сколько-нибудь значительных эмпирических исследований капиталистического общества. Однако, если обратиться к работам Хальбвакса, то там мы сможем найти кладезь эмпирического материала, например, касающегося исследований рабочего класса современного Хальбваксу общества. Труды Бугле в большинстве своем базировались на историческом и этнологическом материале, что, безусловно, повышало валидность полученных им выводов.
Основной целью данной работы является ликвидация хотя бы в некоторой степени той несправедливости, которая сложилась относительно объема уделяемого данным социологам внимания в процессе изучения истории социологии. К сожалению, одой их трудностей на пути выполнения поставленной задачи является то, что фактически роли этих ученых не нашли свое отражение в историографии социологии. Единственные замечания на сей счет чаще всего выглядят следующим образом: наиболее важными представителями Французской социологической школы были М. Хальбвакс, С. Бугле и т.д. На отметке важности в большинстве случаев и заканчивается оценка их роли. Как мне кажется, это упущение является крайне существенным, и лишает современного социолога возможности расширить диапазон своих социологических знаний, понятий, теорий, принципов, методов, из которых может осуществляться выбор в процессе научной деятельности. Изучение работ М. Хальбвакса и С. Бугле в ряде случаев поможет решить стоящую перед социологом проблему через соотнесение с определенной традицией социологической мысли. Осознанное обращение к хорошо или плохо забытым работам классиков может сыграть эвристическую роль в получении нового знания и может способствовать формированию науки будущего.
Глава 1. М. Хальбвакс как представитель Французской социологической школы в ХХ веке
§ 1. Жизненный путь М. Хальбвакса
Морис Хальбвакс (1877 - 1945) по происхождению эльзасец, из семьи преподавателя университета. Он воспитывался в семье чиновников, принадлежавших к средней либеральной буржуазии, которые держались на расстоянии от политики и были не очень зажиточны. Происхождение определило его выбор профессии, называемой в тy пору «либеральной» - профессии преподавателя. Поскольку он рано созрел в интеллектуальном отношении и со всей страстью отдавался делу, социальное происхождение помогло ему обрести в работе призвание. Встреча с Бергсоном, который преподавал философию в гуманитарных классах Лицея имени Генриха IV, стала для него настоящим открытием, и он с энтузиазмом избрал философию, поступив в Высшую нормальную школу. Его карьера, казалось, была определена с самого начала. Он всю жизнь был преподавателем, сначала в средней школе, затем в высшей.
Хальбвакс обрел тот круг, к которому принадлежал от рождения (треть его товарищей-литераторов были детьми преподавателей). Тогда же он оказался вовлечен в крупное политическое движение, связанное с делом Дрейфуса. Прежде в Высшей нормальной школе политикой не занимались, но неожиданно она стала источником принципиального раскола в университете. Предстояло сделать выбор. Под влиянием и руководством Люсьена Xерра, знаменитого библиотекаря школы, Хальбвакс стал социалистом, и этому выбору (подкрепленному его восхищенным отношением к Жоресу) он оставался верен всю жизнь. Он не был активным деятелем движения, но в тот момент, когда он сознательно решил отойти от метафизических изысканий и обратиться к социологии, именно этот выбор стал для него решающим событием. Он сам вспоминал, в какой степени Франсуа Симиан, которым он восхищался, способствовал открытию этой новой для него дисциплины. Ф. Симиан был одним из социалистически мыслящих университетских преподавателей, который с 1900 года занимал пост главного редактора «Критических заметок», посвященных социальным наукам, а главное, являлся руководителем экономической секции в дюркгеймовском «Социологическом ежегоднике» («Annee sociologique»).
В 1904 году Хальбвакс получает должность старшего преподавателя в немецком университете Геттинген, возле Ганновера. При горячей поддержке своего друга Ф. Симиана, он отправляется к Дюркгейму и с 1905 года становится членом его социологической школы. Диссертация в области права «Экспроприация и цена земельных участков в Париже (1880-1900)» (вышедшая в 1909 году), в действительности является серьезной работой по прикладной социологии. Здесь Хальбвакс показывает, как проекты городского планирования выражают глубинные социальные потребности. Эта книга позволила ему занять свое место среди социологов, которые публиковали очень мало работ по актуальным проблемам. В 1905 году он начал сотрудничать с журналом «Социологический ежегодник», в котором его роль росла от выпуска к выпуску: накануне воины Хальбвакс был одним из восьми основных сотрудников. Вернувшись в штат преподавателей университета, Хальбвакс некоторое время работает в лицее Реймса, но в 1909 году получает одну из тех стипендий для стажировки в Германии, которые Республика все более щедро представляла своей элите.
В заголовках его первых работ явственно отражаются как научные, так и политические интересы: «Замечания к социологической постановке проблемы классов», «Потребности и устремления в социальной экономии», «Психология современного рабочего», «Наука и социальное действие», «Капиталистический город». Эти темы, которые разрабатывались под влиянием таких немецких экономистов, как Зомбарт, или социалистов, как Бернштейн, определены чуждым университетским преподавателям того времени стремлением соединить наблюдение над повседневными явлениями с теоретической рефлексией и, возможно, перейти к политическому действию. Из сторонников Дюркгейма, он единственный на протяжении всего своего творчества с удивительной последовательностью руководствовался собственным жизненным опытом на предмет социальной дифференциации. Чтобы отрефлексировать этот опыт в научной форме, он развил чрезвычайное чувство факта, наблюдаемого в обыденной жизни. Но, как и многие молодые социологи, как сам Дюркгейм, Хальбвакс был вынужден соотносить новаторский проект эмпирической социологии с условиями тогда еще господствовавшей классической философии.
Ссылки у самого Дюркгейма на современные реалии были редки (за исключением работы «Самоубийство»), а социологическая теория в целом оставалась безразличной к проблемам социальной стратификации. До Хальбвакса ни на одном гуманитарном факультете Франции - и таким образом, ни в одной из гуманитарных дисциплин - не защищалась диссертация, основанная на прямом наблюдении изучаемых фактов, а темы, почерпнутые из современной истории, только начали разрабатываться на факультетах. Обсуждать результаты полевых обследований населения окраин было довольно смелым шагом. Еще более смелой была значительная тематическая и методологическая инновация, представленная большой книгой «Рабочий класс и уровни жизни» (1913), которая, конечно, не могла бы удовлетворить критериям докторской диссертации, наиболее высокой барьерной планки в университете - если предположить, что таковая могла быть успешно взята - без поручительства социологической школы, представленной на защите Бугле и Леви-Брюлем, настроенных, конечно, дружески, но не без критического запала.
Учитывая слабость интеллектуального влияния марксизма во Франции, только эмпирические исследования той поры проливали некоторый свет на положение рабочих. Для того чтобы прийти к теории рабочего класса, необходимо было воссоздать объект исследования на базе новой теории стратификации, основанной на связи труда со стилем жизни. Опираясь на два немецких социологических исследования семейных бюджетов, Хальбвакс обнаруживает, что распределение расходов при равном семейном положении и доходах является индикатором социальных диспозиций рабочего класса, в частности, относительной десоциализации работников, занятых ручным трудом. Слабую интергированность в общество, которая объясняется специфическими потребностями рабочих, невозможно понять вне связи с трудом. Хальбвакс воскрешает здесь позитивистскую тему, которая ближе других находилась к марксистской теории отчуждения. В процессе труда рабочий выполняет инструкции, чтобы воздействовать на вещи, на сырой или обработанный материал. Он вынужден покинуть общество, чтобы составить единое целое со своим инструментом или станком, потерять человеческие черты, превратившись в грубую рабочую силу. Таким образом, Хальбвакс предвосхитил теорию отчуждения, элементы которой обнаруживаются в этнографии рабочей жизни, имеющей целью через набор функций и их объективацию в расходах реконструировать то, что впоследствии, будучи верным приверженцем Дюркгейма, он назовет коллективным сознанием класса. Главные из этих наработок впоследствии были развиты Хальбваксом в статье «Материя и общество» (1920).
Оригинальный вклад Хальбвакса в дюркгеймовскую концепцию общества состоит во введении категории социабильности (воспроизводство навыков интеграции в общество), посредующей между семьей и обществом в целом. Конечно, введение этого основного принципа стратификации в исследование никогда не приводило к тому, что системе классов отводилась главенствующая роль, хотя бы методологически. Тем не менее, это позволило заложить основы дифференциальной социологии, основанной на существующем разнообразии жизненных стилей. Так, например, Хальбвакс противопоставляет дюркгеймовскому разделению на конфессиональные группы фундаментальное, по его мнению, разделение между городом и деревней, между демографическими категориями, между этнически разнородными слоями населения, городскими классами и т. д.
С кануна воины 1914 года Хальбвакс стал одним из наиболее заметных социологов. Однако, при этом он не получил должности на факультете и продолжал работать преподавателем философии в лицее Тура. Сразу же после призыва в армию его комиссовали из-за близорукости, в первые месяцы войны он преподавал в Нанси до тех пор, пока город не оказался включенным в зону расположения армии, и лицеи пришлось эвакуировать. К концу войны, в 1918 году, когда страна восстанавливалась, он сразу поступил па работу в высшее учебное заведение где, наконец, смог полностью посвятить себя социологическим исследованиям. После недолгого пребывания на факультете в Канне он получил назначение на только что созданную кафедру социологии и педагогики в Страсбурге (она первой во Франции открыто носила такое название). Эту должность он занимал до 1935 года, когда ему предоставили место в Сорбонне. Страсбургский университет стал играть важную роль: за несколько лет он сравнялся со вторым университетом в стране - Лионским. Располагая значительными средствами, в тот период университет стал местом встречи выдающихся исследователей: здесь начинают свою карьеру историки Люсьен Февр и Марк Блок, психолог Шарль Блондель. Страсбург стал очагом обновления и расцвета социальных и гуманитарных наук.
Уход из жизни Дюркгейма в 1917 году нанес социологической школе тяжелый удар. Быстро исчезла сплоченность тех, кто себя к ней относил: они занялись все более узкоспециализированными исследованиями. Отчетливо проявились признаки упадка, шла речь о трудном выживании «Социологического ежегодника», о сокращении набора и о регрессе преподавания социологии на факультетах в период между двумя войнами. Несмотря на затянувшийся упадок, теория Дюркгейма продолжала жить благодаря работам бывших учеников и сотрудников, которые смогли обеспечить поддержку и развитие позитивного духа в гуманитарных науках Франции.
Разнообразием работ, которое явствует из анализа его библиографии, Хальбвакс, несомненно, оказывается самым верным сторонником дюркгеймовских идеалов универсального применения социологического метода. Работа во множестве журналов позволила ему познакомить сообщество с зарубежной социологией. Именно Хальбвакс пером мастера открыл Франции имена М. Вебера, В. Парето, Т. Веблена и других (Шумпетер, Кейнс), способствуя модернизации социологической мысли во Франции.
Что касается затронутых в его работах тем, их перечень не перестает расти на предмет социальной морфологии, исследования классов и экономического поведения, самоубийства и в особенности коллективной психологии. Он не оставлял без внимания и демографические проблемы, политическую экономию, социальную историю, историю идей, эмпирические методы и, в частности, статистические. Возможно, именно его всеобъемлющая любознательность и гибкость мышления в сочетании с признанием важности его разработок открыли ему доступ в официальные научные учреждения.
Безусловно, интеллектуальная конъюнктура послевоенного времени и новый подъем социальной психологии (Шарль Дюма, Шарль Блондель) и социальной истории (Люсьен Февр и Марк Блок) способствовали пониманию и восприятию недогматической социологии, близкой к фактам, склонной менее, чем это представлял себе Дюркгейм, претендовать на эпистемологическое превосходство, а также отделенной от какой бы то ни было эволюционистской социальной философии. Благодаря гибкости мышления Хальбвакс был в какой-то мере провозвестником пришествия (осуществившегося в наши дни) социальной науки без границ, разделенной скорее по основанию интересов, чем «объектов» и «методов» наук, которые с ней сотрудничают.
Огромный объем работы не помешал Хальбваксу по окончании войны с жаром содействовать редактированию и распространению трудов покойного мэтра. Следует, в частности, подчеркнуть значительность усилий, которые пришлось затратить для критического пересмотра результатов знаменитого исследования «Самоубийство» (1930). Для Хальбвакса речь идет не о том, чтобы подвергнуть сомнению методологическую ценность этой классической работы, а о том, чтобы расширить применение метода и, сохранив свойственную ему точность, продвигаться к новым выводам. Он показывает значимость, но и ограниченность корреляций, установленных Дюркгеймом между долей самоубийств и степенью социальной интеграции, проявляющейся в группах, в частности, различающихся конфессионально.
Морис Хальбвакс трагически погиб в 1945 году в депортации, но он оставил нам свое творчество, а также пример выдающемся жизни. Даже во время войны он не прекращал работать, хотя его семья жестоко пострадала в оккупации. Он только был избран в Коллеж де Франс, на кафедру коллективной психологии, когда его перо замерло навсегда.
§ 2. Основные идеи М. Хальбвакса как социолога периода первой половины ХХ века
В данном параграфе попытаемся представить не самого Хальбвакса как фигуру, имеющую принципиальную ценность для истории социологии, а его работы - своею рода творческую лабораторию, которая нуждается и критическом взгляде и расчистке, но ингредиенты и инструменты которой могут оказаться полезными современному российскому профессионалу.
Хальбвакс в своих работах большое внимание уделял понятию законов в социологии и пытался установить их черты. Выделяя отличительные черты закона во всех науках о природе, закон всегда представляется нам отношением, извлеченным из материального и, желательно, количественного наблюдения, отношением, которое выражается в форме общего утверждения и является специфическим, то есть таким, которое устанавливается между однородными элементами одного порядка или одной области: объяснение механического - механикой, биологического - биологией и т. д. Огюст Конт говорит, что правило, предписывающее ученому всегда идти от простого к сложному, подходит лишь для неорганических наук, каковыми, например, являются физика и химия. Действительно, говорит Хальбвакс, нужно всегда идти от известного к неизвестному. Но когда речь идет о человеке и обществе, совокупность явлений представляется скорее известной. Всякое изолированное исследование различных социальных элементов является нерациональным и бесплодным.
Социологическое наблюдение, по Хальбваксу, применяется и может быть применено только в отношении единств (ensembles), и можно признать существование самих этих единств и определить их только в тот момент, когда нам кажется, что они подчиняются неким законам. В физических науках чаще всего стараются выявить воздействие, некоторого фактора (и только его одного) на изучаемые факты и, следовательно, устранить все остальные. Лишь когда это удается, можно сформулировать закон. Социальным наукам известны устойчивые факторы, но те, что подвергаются изучению, всегда изменяются. Сложная форма и постепенное расширение - вот два условия, при которых социологический закон будет выражать совокупность причин и обстоятельств, определяющих изменение факта, а также порядок их следования. По мере того как социологический закон расширяется настолько, чтобы представлять последовательные преобразования всего сложного единства, по мере того как он охватывает все большую часть реальности, возникает вопрос: приложим ли он по-прежнему к повторяющимся изменениям или их последовательностям. Как считает Хальбвакс, эволюция органического единства является необратимой. Но это вовсе не препятствует сведению к единому закону всей совокупности изменений, если в сложной эволюции подобного единства можно обнаружить последовательность фаз, повторяющихся через более или менее длинные интервалы в одном и том же порядке. Каждая фаза по-своему закрепляет приобретения (или потери), полученные (или понесенные) в предшествующей фазе. Так и экономическая, политическая и религиозная жизнь также минуют ряд фаз. Вряд ли найдется институт, о котором можно было бы сказать, что он находится только на вершине кривой: нужно было, чтобы он появился на свет, чтобы к нему постепенно привыкли, и так же постепенно он должен видоизмениться, исчезнуть и быть заменен другим. Все фазы имеют ту особенность, что они отличаются одна от другой, но не являются противоположностями - одна находит в другой условия и смысл своего существования. Однако, для социологического закона недостаточно, чтобы он передавал эволюцию сложного единства. Нужно еще, чтобы эту эволюцию, во всей ее полноте, можно было представить в общей формуле.
Установленный в определенных условиях социологический закон является справедливым лишь для того периода, который начинается событием и заканчивается его следствиями. Этот «частный» закон, наподобие исторических объяснений, не является ни физическим законом, ни законом общества в целом. Всякое общество подвергается совокупности физических и биологических воздействий. В той мере, в какой эти воздействия остаются неизменными, их не приходится принимать в расчет в социологии. В социологии следует отталкиваться от единства, чтобы прийти к его составляющим - в отличие от последовательного продвижения в физических науках. Но следует уточнить, что понимает Хальбвакс под единством. Нам дано не единственное общество, Общество с большой буквы, но группы. Они могут образовывать различные единства, в зависимости от устанавливающихся между ними отношений. Причем эти единства обладают известной независимостью друг от друга: именно это подразумевается, когда говорится о политической, религиозной, экономической и прочих эволюциях, которые следует различать и изучать порознь.
Уже говорилось, что социологические законы применимы к эволюции целого, то есть являются динамическими. Всякое социальное изменение есть связь движений во временили, их направление можно раскрыть лишь при условии включения этой связи в эволюцию целого, которая распространяется на все частные изменения, но реализуется только в их совокупности, а не в каждом из них в отдельности. В социологии, как полагал Хальбвакс, крайне важно рассмотрение времени. Изучая социальную эволюцию, следует учитывать то, что прошлое сохраняется в определенной форме, что все элементы социального устройства подвержены изменениям и оказываются преобразованными ходом эволюции, равно как и то, что представление о будущем и его ожидание в свою очередь воздействует на нее. Именно с этой точки зрения, Хальбвакс считает собственным объектом социологии законы или регулярные отношения, которым подчиняются коллективные сознания.
Если к началу века в естественных науках системы классификации фактов сформировались почти окончательно, а основной корпус исследовательских практик интенсивно рутинизировался в ходе превращения их в промышленные технологии, содержание наук об обществе основывалось на интуиции и социальной компетентности ученых в намного большей мере, чем на унификации средств описания и объяснения социального мира. Это заставляло видеть в естественных дисциплинах пример и образец научной строгости; и именно это не позволяет нам сегодня пользоваться работами предшественников с полным доверием к их обобщениям, в отличие от положения в описательных дисциплинах: географии, ботанике, зоологии, - где особую ценность имеют как раз ранние исследования, зафиксировавшие более несуществующие факты и их сочетания.
В силу исследовательской ориентации, наследующей предпосылки, господствовавшие в социальных науках начала ХХ века, работы Хальбвакса совсем не оказались избавлены от общего девальвирующего качества: синтеза пестрого выделяемых фактов посредством обыденных классификаций. Конечно, по мере развития собственного метода, по мере интеграции в него статистического инструментария и реляционного анализа Хальбвакс становится все ближе к современной концепции социальной науки (правильнее сказать, создает ее для нас).
Большой объем внимания в своих трудах Хальбвакс уделял также вопросам социальной психологии. Основным допущением, на которое он опирается в анализе взаимосвязи коллективной и индивидуальной реальностей, является тезис Дюркгейма об их независимом существовании. Однако, в сравнении с последним, в ранних разработках Хальбвакса почти всегда социальному явным образом онтологически предпосланы человеческая природа, естественные навыки и склонности, интеллектуальные способности, виды деятельности, богатство. Хальбвакс не следует путем «нечувствительного» перехода от предмета одной науки к предмету другой: его интерес к биологии (как основанию социологии) рудиментарен - он даже отрицает за социологией право изучать наследование профессиональных навыков[1, ст. «Замечания к социологической постановке проблемы классов»], а его разработки в области объективной психологии всегда подчинены психологии социальной. Но опора на натурализованное представление о сознании закладывает порог применения того социально-исторического инструментария, использование которого видится ему единственно правильным.
В одной из своих работ Хальбвакс пытается выявить систему оснований, исходя из которых общественное сознание (прежде всего оно, а не социологический разум) производит классификацию по оси «высший/низший». Примечательно, что в рамках этого анализа уровень жизни рассматривается им не как множество объективных показателей, но как ряд представлений, очевидностей, в которых реализуется способность социального различения. Хальбвакс приходит к выводу о том, что формы мышления кристаллизуются в социальных институтах, в их материальной структуре, а также через акты выражения индивидом «высших» состояний и эмоций сознание вписывается в материальный порядок и становится тем самым доступным для социального контроля. Какие методические приемы, помимо натурализации, мы обнаруживаем у Хальбвакса? Вот ход, прямо ей противоположный в рамках оппозиции «натурализм/реляционизм»: если низшие классы определяются прежде всего в соответствии с доходами их представителей, то высшие характеризуют прежде всего их расходы. Тот же прием использован при объяснении характера потребления, исторических сходств и различий между близкими по положению во властных, профессиональных и экономических иерархиях социальных слоев. Если мы обратимся к работам по тематике коллективной психологии, наряду с группой, «понимаемой как вещь чувственного восприятия, которую можно потрогать, ощутить…»[1, ст. «Коллективная психология по Шарлю Блонделю»] мы обнаружим социально-генетическое объяснение возможности познания: «…Именно общество - в силу новых контактов, которые устанавливаются между его членами и природой - приобретает, ограничивает, исправляет и изменяет свои представления» [там же].
Объясняя социальное положение, первоначально Хальбвакс действительно описывает отдельные социальные позиции как имеющие собственную сущность, определенную функциями или способностями, свойственными им в силу естественного порядка. Но вслед за этим он реконструирует классы, определяемые через множество показателей: доходы и расходы, навыки и стили жизни, представления и предметы деятельности, производственные функции и свободное время. Исследовательская установка позволяет Хальбваксу демистифицировать негласно допускаемый каузальный монизм в социальных науках. Он в своих работах аргументирует отсутствие единственного мотива или закона, упорядочивающего всю социальную реальность.
В целом все те социальные факты, которые в целях классификации понимаются как естественные, в целях объяснения их в рамках социальной структуры и эволюции трактуются Хальбваксом как соотносительные, будучи едва ли не более, чем у самого Дюркгейма подчинены правилу анализа сопутствующих изменений, при помощи которого социальная связь постигается не извне, а изнутри. Для Хальбвакса каждый из порядков: физический, органический, психический, социальный - обладает относительной автономней и собственными закономерностями, «поэтому искать объяснение изменений общественного сознания следует не в экономической истории, а в нем самом» [1, ст. «Замечания к социологической постановке проблемы классов»]. Обращаясь в анализе к каждому из них, он получает конечные схемы собственно социологического объяснения циклического синтеза различимых (по ряду физических, органических, экономических и социальных характеристик) социальных позиций и соответствующих им коллективных представлений. Именно отсутствие окончательного предметного основания, которое не может быть ни биологической природой, ни психической жизнью индивида, ни экономическими факторами или мотивами, ни статистическими законами, но и не абстрактно-логическими отношениями между социальными фактами, придает методу, практикуемому Хальбваксом, неоднородность и неполноту. Одни и те же социальные сущности, трактуемые и как естественные, и как соотносительные, нуждаются в диффузной питательной среде.
Но, по крайней мере, для нас важным оказывается не то, насколько хорош или плох, ригиден или прогрессивен Хальбвакс в своих работах, а то, что эта натурфилософия оттеняет своим существованием социологические приемы анализа практик и представлений. Синтезируя выделенные элементы метода, можно дать следующую схему базового цикла алгоритма, который Хальбвакс использует при описании/объяснении, в частности, социальной структуры: 1.) констатация дорефлексивно различимой, данной в обыденном опыте социальной позиции и предположение естественных качеств, склонностей или способностей, ей соответствующих - 2.) предположение о социальном единстве, порядке разделения труда, в рамках которого эта позиция воспроизводится как вид деятельности - 3.) гипостазирование коллективных представлений, заданных этим видом деятельности - 4.) выделение ее субъективного условия в форме предметности сознания ее агентов - 5.) поиск показателей, позволяющих объективно и достоверно различать позиции в рамках социального единства - 6.) реконструкция на их основе социальной позиции, критически пересматривающая первоначальные допущения - 7.) фиксация отношения, связывающего представления/операции/телесные признаки, характеризующие агентов (реальные группы), занимающих реконструированную позицию. В развитии метода Хальбвакса приоритет получают те процедуры из указанного алгоритма, которые обеспечивают анализ структуры, механизмов социального воспроизводства и принуждения, объективных показателей социальной динамики.
Дюркгеймовские исследования не отвлекли Хальбвакса от работы над собственными. Некоторые из них опираются на методологию, предложенную Ф. Симианом, приверженцем которого Хальбвакс считал себя всю жизнь, - они включают, в частности, критику чистой политической экономии. Хальбвакс полагал, что перед социологом, который намеревается объяснять социальные факты, открыты два пути. Но ни тот, ни другой не ведет его к цели. Если он чувствителен, главным образом, к сложности фактов, он попытается воссоздать их путем дедукции, исходя их общих свойств человеческого существа, это абстрактный метод, который никогда не соприкоснется с реальностью. А если социолог обеспокоен прежде всего тем, чтобы не потерять контакт с фактами, он будет рассматривать их как историк, то есть в их конкретной форме.
Работам Хальбвакса свойственна отчетливая эмпирическая направленность, в отличие от трудов Дюркгейма, которые покоятся на фундаменте картезианского дедуктивизма. Дюркгейм вполне следует его принципам, когда гарантией достоверного описания общества делает положение: наука движется от идей к вещам, а не от вещей к идеям. Социальный факт выступает у него первоэлементом, который, будучи развернут во всей конструкции метода, уже в ней самой раскрывает истину социального мира. Социальный факт по Хальбваксу, - это отношение людей к объектам природы или отношение людей между собой по поводу этих объектов. Если социальный факт субъективен, то невозможна социальная наука, поскольку она может быть только наукой об объективном. Объективными научные результаты становятся в силу того, что они кажутся нам независимыми от нашего действия. В области социальных фактов объективным будет все то в нас, что к нам приходит от общества: юридические правила, религиозные догмы, формы собственности, способы обмена и т. д. Индивидуальная воля человека отлична от всего этого комплекса. Социальная наука должна вычленить устойчивые и определенные отношения после того, как зафиксированы и обособлены случайности. И операция эта не отличается от тех, которые производят в позитивных науках.
Ф. Симиан предлагает ряд правил, посредством которых возможно дать научное объяснение историческим и социальным фактам: среди множества явлений, предшествующих данному, причиной будет то, что можно связать с ним наиболее общим отношением.
Иными словами, условие это предшествующее, которое может быть замещено чем-то другим, а причина - это то, что не может быть замещено, а если и может, то в наименьшей степени. Впрочем, всякое разделение на причину и условие всегда относительно. Всегда нужно стремиться к взаимозаменяемости объясняющих суждений. В истории ничто не встречается так часто, как объяснения одного и того же повторяющегося факта разными причинами. Если одни и те же причины вызывают одинаковые следствия, то следствие является результатом одной и той же причины. Если нельзя произвести взаимную замену, значит, истинная причинная зависимость не найдена.
Использование этих правил ведет к устранению индивида в качестве причины. Индивид никогда не бывает непосредственно предшествующим событием. Индивид - это только случай, и его чаще всего можно заменить.
Хальбвакс пришел к выводу, что к логике социальных наук подходит только обратный дедуктивный метод: имея общее представление о том, что именно хотят объяснить, зная в общих чертах реальность, идти ей навстречу, сочетая элементарные суждения, которые не выведены и не извлечены из социальных фактов.
Для ученого понять - это открыть причины, из-за которых явления сменяются и должны сменяться обязательно в этом порядке, а не в другом. Именно так мыслили авторы концептуальных теорий - они искали причины фактов. Если придерживаться частных индивидуальных фактов, в них самих невозможно обнаружить причины связей между ними. Таким образом, после Симиана и Хальбвакса социологи не смогут больше довольствоваться произвольными построениями и поверхностными наблюдениями. Подобно тому, как великий художник отсылает своих учеников к природе, истинный ученый отсылает нас к фактам.
Часто в своих произведениях социолог возвращается к проблемам теории вероятностей, настаивая на отличии статистических измерений в физико-химических и в социальных науках. В последних статистика связана с охватом - через фиксацию индивидуальных случаев - тех черт, которые существуют или имеют смысл только в группе или институте в целом. Метод социологического анализа не допускает прямого переноса математических методов в объяснение или сведения эмпирических зависимостей к универсальным математическим формам. Формальной компоненте статистики Хальбвакс уделяет в социологии роль средства: «Математика может быть чрезвычайно мощным инструментом при условии, что она подчиняется прогрессу позитивных наук» [1, ст. «Статистика в социологии»]. Однако Хальбвакс разделяет кантианский тезис о невозможности установления общего отношения из суммы индивидуальных случаев. Хальбвакс предлагает такую последовательность шагов для установления статистически значимых отношений: фиксация единичных фактов путем непрерывного наблюдения, помещение их в социальные единства, помещение этих единств (институтов, групп, представлений, склонностей) в более обширные единства (общества). Согласно Хальбваксу, реальная динамика в обществе происходит не колебательно, а поступательно, поэтому статистический факт не является фактом статическим. Таким образом, конструирование статистического факта не менее прочих, требует введения элементов субъективности, и граница между качественным и количественным оказывается не подвижной вообще, а проблематизируемой и устанавливаемой в контексте конкретного исследования. Ф. Симиан, а вслед за ним и Хальбвакс, ясно видел, что статистика - единственное средство постижения социальных закономерностей для группы в целом, которые нельзя было бы обнаружить у какого-либо отдельно взятого ее члена. Правда, эти группы должны представлять собой определенную реальность, иметь определенную устойчивость в качестве групп. Единство во времени и пространстве, предполагающее наличие организации и связи между частями и исследуемое в качестве такового, - именно это объект, в отношении которого используется статистика.
Ф. Симиан видел в количественной социологии эквивалент экспериментального метода. Но здесь следует принять ряд излишних для физики мер предосторожности, поскольку отсутствует средство контроля доступное физику, а именно, материальная проверка (verification). Для уверенности в том, что их средние значения или показатели соответствуют реальности, которая в социологии сложнее, чем в физике, статистик должен рассчитывать также типичные комплексные значения, например, медианы с квартилями и децилями, учитывать наложение данных, а также рассчитывать множество иных видов показателей. Понимать применение статистических методов в количественной социологии, как считает Хальбвакс, следует особым образом. Эти методы дают не теории, а инструменты наблюдения и сравнения, одновременно точные и объективные. Преимущество такого метода состоит в том, что субъективную и качественную оценку (которая может меняться в зависимости от наблюдателя) он заменяет объективным и точным результатом. Вычисление коэффициента корреляции, к примеру, автоматически ответило бы на вопрос, существует ли зависимость между двумя рядами, и какова степень этой зависимости. Но ведь абсолютно достоверный коэффициент корреляции еще не найден и, возможно, существует третий ряд, связанный независимо с первым и со вторым.
При этом всем главным неудобством статистического метода является то, что в нем абстрагируются от порядка, в котором изменения следуют друг за другом во времени и которым нельзя просто так пренебречь. Можно было бы одновременно переставить два таких сопутствующих изменения, перенести их из середины в начало, в конец, или же действовать в обратном порядке, начать с конца. Коэффициент ковариации был бы тот же, но взаимосвязь фактов была бы совсем иною, поскольку мы находимся в такой области, в которой последовательность явлений необратима. К тому же между рядами имеют место взаимные воздействия и реакции: по отношению к соседнему ряду то или иное изменение в один момент оказывается причиной, в другой становится результатом. Об этом может сообщить только прямое и непрерывное наблюдение, которое следует тому порядку, в каком явления сменяют друг друга из года в год. Это значит, что метод, не учитывающий такой порядок, возможно, упускает главное. Таким образом, главным объектом статистического метода являются соответствия в рядах изменений.
Безусловно, математический инструмент мощен, но не будет ли его эффективность выше, если сначала другими методами определить связи, которые важно прояснить, выявить протяженность и границы поля исследований? В социальной науке, как и в социальной реальности, мы имеем шанс несколько продвинуться вперед, только приспосабливая математическую статистику к проблемам, которые ставит позитивное исследование, требуя от нее, главным образом, средство повышения точности измерения и выражения. Что касается объяснений, то по мнению Хальбвакса, есть все основания полагать: в отношении фактов, несомненно, более сложных, чем в биологии, они не могут иметь вид математических.
Удивительно обнаруживать, что в первой трети века социология изменений, социальная статистика и теория вероятности не только мыслились раздельно, но и в некоторых аспектах пpoтивопоставлялись - тогда как сегодня они вместе входят в обязательный набор учебных предметов в рамках социологического образования.
Работы Хальбвакса по коллективной психологии наиболее известны. Они вписываются в единый фронт работ, проводимых социологической школой с ее претензией на систематичность. Их цель - прояснить социальные условия функционирования разума: «коллективные источники», как было принято говорить в то время, или «социальные рамки», как предлагает называть их Хальбвакс, ментальных категорий и функций. К исследованиям, начатым Дюркгеймом, Моссом, Юбером, Герцем и Чарновски о нациях, представлениях о времени, пространстве, личности, единстве и т. д., Хальбвакс добавляет основанные на фактах исследования об эмоциях и рассудочной деятельности.
Общество оказывает косвенное воздействие на чувства и страсти. Это происходит потому, что социальный человек, который есть в каждом из нас, следит за человеком чувствующим. Благодаря своим внешним проявлениям, по крайней мере, видимым и ощутимым способам выражения, эмоции попадают в поле зрения окружающих нас людей, групп, с которыми мы связаны. Конечно, ребенок рыдает, плачет, машет руками и кричит, хотя никто его этому не учил. Но от движений и спонтанных сокращений, присущих совсем маленьким детям, очень далеко до наблюдаемых в более позднем возрасте выражений и навыков, которые полны оттенков и имеют четко определенные значения. Наши эмоции подчинены настоящей социальной дисциплине, поскольку ввиду определенного рода событий, в часто встречающихся обстоятельствах именно общество указывает нам, как мы должны реагировать. У нас могут быть свои особые основания грустить в обществе людей, по той или иной причине радующихся. Но мы себя сдерживаем, принуждаем себя участвовать во всеобщем веселье, ясно чувствуя, что иначе мы сорвали бы праздник. Таким образом, наши аффективные состояния естественным образом стремятся развернуться в социальной среде, которая для них питательна.
Так же Хальбвакса интересует не столько функционирование памяти как таковой, сколько ее социальные функции в различных средах социализации: семье, классах, религиозных сообществах, профессиональных группах. Коллективная память предстает как фактор связности группы; индивидуальная же память выражает только отношение между индивидом и группами, к которым он принадлежит. «Можно сказать, что индивидуальная память - это точка зрения на коллективную память, изменяющаяся в зависимости от занимаемого в ней места; а само это место изменяется в зависимости от отношений, которые я поддерживаю с другими» [1, ст. «Индивидуальное сознание и коллективный разум»]. Поэтому индивидуальная память подчиняется правилам формирования коллективной памяти и часто лишь выражает идеальные потребности данной группы.
Во многих работах Хальбвакса обсуждается проблема разграничения предметной области психологии и социологии - основной вопрос теории Дюркгейма, которому в точности следует Хальбвакс, полагая коллективные ментальные факты основным объектом социологии. Даже если индивид искусственно отделен от общества и рассматривается вне связей, существующих между ним и группой, он, тем не менее, хранит на себе отпечаток общества. Блондель, будучи сам психофизиологом, подчеркивает в одной статье, что психопатология может учиться у социологии. Цитируя Дюркгейма, он говорил: «Не индивид изобретает свою религию, мораль, право, эстетику, науку, язык, манеру поведения в повседневной жизни. С равными, с теми, кто выше или ниже его, с сильными и со слабыми, со стариками, женщинами или с детьми разделяет каждый человек свою манеру принимать пищу и вести себя за столом, неисчислимые особенности своего мышления и поведения, наконец. Все это он получает в готовом виде благодаря воспитанию, образованию и языку, благодаря обществу, частью которого он является…».
Считается, что, как говорил Г. Тард, человек - социальное существо, привитое на существе биологическом. Сознательная жизнь подразумевает два типа условий: она связана с организмом, но она также находится в связи с социальной средой, ее институтами, ее техниками, ее населением. Но психолог или социолог не может сам полностью исследовать индивида, получившегося от этого пересечения между рядами физиологических и социальных элементов. Таким образом, Хальбвакс разделяет изучение памяти, восприятия, эмоций и чувств между тремя психологическими дисциплинами: одна из них коллективная, другая физиологическая, или специальная, а третья дифференциальная.
Одно из центральных мест в научной работе Хальбвакса занимает проблема классов. Классы, по его мнению, существуют в иерархизированном обществе, что является отражением коллективного представления об обществе и его группах. Классовые различия кристаллизованы в отношении каждой группы к ценностям. И чем выше мы поднимаемся по иерархии общества, тем ближе через сети социабельности оказываемся к ядру этих ценностей. Рабочий класс очень удален от буржуазных ценностей, ибо его члены в своем труде должны «выйти из общества», т.к. этот труд не связан с другими людьми. В отличие от К. Маркса, М. Хальбвакс убежден, что социология классов должна опираться на изучение потребностей, а не на изучении производства. Работы Хальбвакс по рабочему классу приводят его к определению социальной иерархии. Проницательность этого мыслителя в данном вопросе делает его одним из наиболее современных авторов. Как и Макс Вебер, и американские социологи, занимающиеся проблемами стратификации, Хальбвакс приходит к выводу, что структурирование класса является не чем иным, как коллективным представлением, которое общество имеет о самом себе, и что иерархия формируется вокруг доступа к той категории ресурсов, которые общество рассматривает как самые достойные для интереса. Основные свои замечания, касаемые данного вопроса, он излагает в таких работах, как «Замечания к социологической постановке проблемы классов» (1905) и «Характеристики средних классов» (1939). Попробуем более подробно проследить логику мыслей Хальбвакса относительно классовой структуры.
Каким же образом, с этой точки зрения, общественное сознание разделяет па классы наемных работников? В своем исследовании лондонского рабочего класса Бут предлагает следующую классификацию:. Самый низший класс. Лица со случайными заработками, бездельники и полукриминальные элементы.
Б. Непостоянные заработки. Очень бедные.. Нерегулярные заработки.
Г. Заработки маленькие, но регулярные.
Последние (В и Г) составляют класс бедных.
Д. Зарплата скромная, но постоянная. Выше черты бедности.
Е. Высокая зарплата.
Это описание, конечно, не является окончательным, как заключает Хальбвакс. Но и в таком виде оно представляет интерес в том отношении, что уровень зарплаты, (более высокий и более низкий), длительность и непрерывность труда ocтаются для определения класса вполне объективным критериями.
Когда речь идет о классе, мы в первую очередь воспринимаем качества входящих в него людей, их манеру жить - то есть, в итоге, все то, что делает их, более или менее полезными и ценными для общества. Для рабочих или ремесленников иерархия устанавливается в основном с учетом длительности или интенсивности и их труда; но здесь же будет иметь место прямо противоположное: люди зажиточные и богатые, занимающие более высокую в сравнении с остальными ступень, будут образовывать определенную иерархию по отношению друг к другу в зависимости or того, как мало времени они отводят работе, сколько часов они не делают ничего полезного. Раньше, когда состояния были не столь велики, признаком богатства считались главным образом сила и здоровье - как следствие хорошего питания и удобного жилища. Сегодня же, как утверждает Хальбвакс, при отнесении людей к тому или иному классу принимают в расчет не столько общественно полезные и неявные расходы, сколько открытые неутилитарные траты. Среди них па первый план выходят расходы, совершаемые время oт времени не с целью получения выгоды, но ради одной лишь демонстрации своего богатства. С этой точки зрения, огромную важность имеют светские собрания, увеселительные поездки - они становятся настоящими обязанностями. Ценится также высокий уровень культуры и образования, особенно если они не имеют практической направленности, не приносят выгоды. Наличие работы у жены несовместимо с репутацией богатого мужа. Чтобы показать со всей очевидностью, что жена не работает, добиваются того, что она оказывается к этому неспособна. Японцы деформируют ступни своих женщин, европейцы долгое время старались воплотить в женщине идеал хрупкости, деликатности, нарочитой болезненной слабости. Расточительность и бессмысленность расходом проявляется и в подборе одежды, которую носят представители богатых классов. Она обычно непрактична и уродлива, но именно в этом и состоит ее предназначение. Шляпы-цилиндры, высокие каблуки у женщин, корсеты - все это стесняет движение, обрекает на безделье. Просторнейшие квартиры, дорогая мебель и домашняя утварь, экзотические лошади и собаки - все это также является проявлением потребности выставлять богатство напоказ. В той мере, в какой эти предметы содержат элементы роскоши, то есть в зависимости от их бесполезности, их владельцев ставят на более высокую ступень социальной иерархии.
Подытоживая, Хальбвакс определяет высшие и средние классы следующим образом: это совокупность людей, которым состояние позволяет производить определенные расходы на предметы роскоши вне зависимости от того, отказываются они от некоторых полезных расходов или нет. Для общественного сознания здесь сохраняет справедливость английская пословица: «А cheap coat makes a cheap man».
В социологии нет более прочно утвердившегося тезиса, чем следующий: «Состояния коллективного сознания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального; это представления другого рода». И класс, ощутивший угрозу или решимость, осознает пользу объединения усилий и определения сферы своих прав. Конечно, устойчивость классов со временем ослабевает, однако она достаточно велика, чтобы чаще всего удерживать индивида в том классе, в котором он родился, чтобы вживить в него привычки и способ видения его класса. Человек всегда признает внешний по отношению к себе характер общественного сознания.
Таким образом, классовые представлениям наряду с другими: экономическими, религиозными, семейными или юридическими - заслуживают изучения в их разнообразии, и это - непосредственная задача социолога. Однако прежде чем формулировать законы подобного разнообразия, социологии следовало бы воссоздать эволюцию классовых представлений в определенных странах и в определенные периоды, основываясь, главным образом на ее объективных последствиях.
Далее с тридцатичетырехлетним перерывом Хальбвакс в своих рассуждениях вновь возвращается к характеристикам классов (на этот раз затрагивая исключительно средние классы). Под названием «средние классы» понимается довольно разнородная масса, включающая в себя множество элементов. При определении понятия среднего класса Хальбвакс обращается за помощью к Франсуа Симиану, беря его определение: «Под средним классом следует понимать устойчивую категорию людей, взятых вместе с семьей, имеющих доходы, а часто и земельное владение среднего уровня, группу, занимающую промежуточное положение между высшим социальным классом и классом рабочих и служащих. Эта категория скорее относится к населению городов, в особенности малых. Данная группа включает высшие слои ремесленников, малых и средних коммерсантов и промышленников, часть представителей либеральных профессий и средних чиновников».
Хальбвакс указывает на особые причины существования среднего класса, так как помимо чистой инертной материи и людей, наделенных личностными и человеческими качествами, существует промежуточная зона или область, в которой люди, а еще более группы, предстают отчасти в механической и материальной форме. Этот класс порой склонен полагать, будто его социальная ситуация сближает его с группой рабочих, а порой, наоборот, делает усилие, чтобы отличаться от нее, укрепить связи, соединяющие его с буржуазией. Так объясняется то, что средние классы не обладают инициативной ролью в эволюции, хотя проявляют замечательную способность к сопротивлению и выживанию во время и впоследствии многих кризисов и экономических преобразований, которые являются для них тяжелым испытанием. Эти классы не доминирующие, но доминируемые, направляемые значительными экономическими изменениями. Согласно замечанию Токвиля, дух среднего класса «в соединении с духом народа или аристократии (буржуазии) может творить чудеса, но сам по себе он никогда не даст ничего, кроме правления (цивилизации) без доблести и размаха».
Говоря о продолжателях дела Хальбвакса, нельзя не упомянуть использование ряда приемов, предложенных им, группой социологов и политологов во главе с П. Бурдье.
Замечание Хальбвакса об относительно независимом развитии ансамбля (экономических) представлений от его объективных условий, развито принципиально в рамках концепции относительно автономного воспроизводства социальной истории в габитусе и двойного структурирования социальной реальности. Тезисы о множественности причин социальной динамики, об отсутствии единого основания для выделения социальных групп и о социологической недостаточности общих номинаций «буржуа», «рабочий» и пр. и разработка проблематики достоверности статистического объяснения и конструирования в социологии мы обнаруживаем в основании исследований, осуществленных Бурдье и его коллегами. Речь может идти также и о принципиальных шагах, предпринятых Хальбваксом в направлении социологии символического производства. В конечном счете, и пониманию науки как своего рода ремесла наследует П. Бурдье, выступающий против схоластического взгляда в социологии и против обусловленного им только теоретического прочтения социологических текстов. Ряд тезисов из работ Хальбвакса имеют непосредственное отношение к принципу самообъективации исследователя, лежащего в основании социологической программы П. Бурдье.
М. Хальбвакс интересовался так же социальной морфологией, т.е. наукой о населении. Его интересуют пространственные условия (число жителей, плотность населения, миграции), а так же естественные движения (рождаемость, брачность, обновление поколений). Особое понимание морфологии открывает возможность для развития религиозной, политической и экономической морфологии, что перекликается с работами Андре Зигфрида, который исследует корреляцию между географическими пространствами и электоратом на Западе Франции. Работы М. Хальбвакса использовались так же в исследованиях Габриеля Ле Бра по религиозной социологии. Опираясь на социальную морфологию, М. Хальбвакс анализирует отношения между коллективной памятью группы и ее пространственным расположением.
Однако, помимо специального интереса, который могут вызвать отдельные положения в работах Хальбвакса или факты подобия и наследования в пространстве социологического объяснения, можно говорить об актуальности и, в некотором смысле, авантюрном интересе современного российского исследователя к методу Хальбвакса. Он вытекает из сходства социальных ситуаций, которые в нашем случае предстают следствием кризиса научных институций, выразившемся, прежде всего, в фактическом прекращении финансирования академических исследований. Как из достаточно ограниченного объема эмпирического материала, помимо личных наблюдений, опираясь на статистические и этнографические сведения, существующие в смежных дисциплинах модели - то есть на вторичные данные, - осуществлять социологическое объяснение, которое не было бы полностью обездвижено ценностными предрассудками и не сводилось бы только к политической метафизике? Вот вопрос, ответом на который являются работы Хальбвакса. Хотя опыт ученого первой половины века не может быть использован современными социологами как безусловный и эталонный, но сама подобная попытка и сопровождающие ее ошибки предоставляют нам сегодня ценный материал для сопоставления и выбора собственных практических ориентиров.
Польза от работ Хальбвакса, помимо возможности заимствования ряда социологических «техник», состоит в опыте преодоления универсальных истин, которые, как показывает история, меняются каждые несколько десятков лет, - в опыте борьбы с рационалистическими предрассудками, которые действуют принудительно на наше сознание, а значит, подчиняют себе и нашу профессиональную практику. Весьма важно уяснить, чем и как социологический труд Мориса Хальбвакса может быть полезен нам сегодня.
хальбвакс жизнь бугле социолог эгалитаризм
Глава 2. С. Бугле: жизнь и творчество
§ 1. С. Бугле и Французская социологическая школа
Можно сказать, что в 20-30-е годы ХХ века во французской буржуазной социологии сложилась любопытная ситуация: социологи оказались либо продюркгеймианцами, либо антидюркгеймианцами, находясь либо под позитивным, либо под негативным воздействием идей «социологизма». Социологию во Франции нередко вообще отождествляли с концепциями Дюркгейма и его школы. И хотя критика в адрес «социологизма» со стороны других социологических направлений была зачастую вполне справедливой, интенсивность и масштабы этой критики росли рука об руку с увеличением его популярности. Первую причину успеха дюркгеймовской социологии следует искать за пределами социологии. Она кроется в тех изменениях, которое претерпело французское общество того времени. Успех «социологизма» был в первую очередь обусловлен победой и укреплением позиций буржуазной Третьей республики во Франции. Если ранее Ле Пле был идеологом Второй империи, то Э. Дюркгейм явился одним из идеологов Третьей республики. Из всех направлений во французской социологии концепции Французской социологической школы в наибольшей степени гармонировали со взглядами и устремлениями либеральной буржуазии и интеллигенции того времени, выступавшими с лозунгами «солидаризма», «сциентизма» и антиклерикализма. Эти же идеологические символы мы находим в научной, философской и собственно идеологической форме у Дюркгейма и его последователей, в том числе у С. Бугле. Солидаризм, по его словам, стал для Франции периода Третьей республики чем-то вроде официальной философии; призывы к солидарности звучали в устах философов, моралистов и политических деятелей. Являясь сторонником «солидаризма», Бугле стремился к примирению классовых антагонизмов в стране, но не путем сближения с монархическими и клерикальными кругами или установления сильной власти, а путем реформ.
Что на сегодняшний день мы знаем о жизни Бугле? Ничтожно мало. В 14-летнем возрасте он приезжает в Париж, где сначала обучается в лицее Генриха IV, а потом в Эколь Нормаль. Был лично знаком с Г. Зиммелем. Преподавал в Монпелье Тулузе, а потом - в Сорбонне. В 1927 г. становится заместителем директора, а в 1935г. - директором Эколь Нормаль. Из всех социологов дюркгеймовской школы Бугле наиболее активно участвовал в политической жизни. Как член радикальной и радикал - социалистической партии Бугле несколько раз пытался избраться в депутаты, правда, безуспешно.
Говоря о Бугле как социологе, необходимо подчеркнуть, что он никогда не придерживался радикального антипсихологизма Дюркгейма и подвергал критике своего учителя за отрицание роли психологического объяснения в социологии. В отличие от Дюркгейма, полемизировавшего и с психологизмом, и с биологизмом в социологии, Бугле целиком сосредоточился на критике «биологической» социологии в ее дарвинистском, органицистском и расово-антропологическом вариантах. Во-вторых, в своем творчестве Бугле находился под сильным влиянием Г. Зиммеля. Подобно Зиммелю, он считает предметом социологии изучение социальных форм, их причин и следствий. Вслед за ним Бугле отделяет содержание социальных явлений от их форм; последние в его интерпретации выступают в качестве объясняющего принципа и конституирующего начала в социальной жизни. Тем не менее, Бугле нигде не определяет социальные формы в общем виде. Как и у Зиммеля, понятие формы остается у Бугле крайне неясным. Он не стремится дать формализованную интерпретацию содержаний социальных процессов, но самим формам приписывает онтологический статус, рассматривая их как особый вид социальной реальности. Однако, критериев отделения формы от содержания в социальной жизни у Бугле нет..
Методологические принципы социологического формализма Бугле попытался реализовать в работах «Уравнительные идеи» (1899) и «Этюды о кастовом режиме» (1908). Эти темы были избраны им не случайно и обе, по сути дела, составляли части единого замысла: сопоставить эгалитарные тенденции в современном ему западном обществе с иерархической структурой индийского кастового общества.
Таким образом, Бугле одним из первых попытался реализовать тот тип исследований, который впоследствии стал характерным для социальной антропологии, т.е. сравнительного изучения различных социальных структур. Работа Бугле «Этюды о кастовом режиме» получила широкую известность и оказала существенное влияние на развитие теории касты в социологии и социальной антропологии на Западе. Более, чем любое другое исследование, эта работа создает основу для современной теории касты. Согласно Бугле, кастовая система обладает тремя характерными признаками: иерархией, оппозицией и наследственной специализацией в составляющих ее группах. Это определение используется и в современной литературе о кастах. Но в этой же работе сказались и принципиальные пороки его общетеоретической концепции. Во-первых, он недооценивает роль экономического фактора в становлении и консервации кастовой системы, в частности, ту роль, которую сыграла в этом отношении экономическая застойность индийского общества. Во-вторых, иерархическая структура кастового общества выступает у него как особая сущность, находящаяся не в самой исторической реальности, а вне ее.
В политическом плане Бугле был весьма активен. Как и другие представители школы, он выступал против уничтожения института частной собственности революционным путем, являясь приверженцем умеренного социальных реформ, основанных на научных рекомендациях. В то же время Бугле, считавший себя сторонником и продолжателем дела революции 1789 года, критиковал пороки капитализма, считая его источником экономической анархии, кризисов и классовых антагонизмов. Он ратовал за демократизацию культуры, расширение доступа народных масс к образованию, за предоставление избирательных прав женщинам.
Для Бугле наряду с «солидаризмом» важным символом явился сциентизм, тесно связанный с позитивизмом. Позитивизм, который во времена его основателя О. Конта правящие классы во Франции подвергали преследованию, в Третьей республике стал официально признанной доктриной. В начальный период Третьей республики многие деятели культуры видели в науке единственное средство выхода из того острого социального кризиса, в котором находилась Франция после поражения в войне с Пруссией и кровавого подавления Парижской коммуны. С помощью «научного духа» надеялись возродить былое величие и национальный престиж Франции. Многие придерживались той точки зрения, что моральные правила могут и должны базироваться на научных рекомендациях, прежде всего на выводах социологии и психологии. Во Французской социологии только школа Дюркгейма решительно выражала свою приверженность сциентистскому идеалу, и это в значительной степени объясняет ее успех. Согласно Дюркгейму и его последователям, только наука, и прежде всего столь широко понимаемая ими социология, а также реформы, основанные на научных рекомендациях, могли разрешить социальные проблемы современной им Франции.
Поэтому же одним их основных направлений научного творчества С. Бугле было изучение морали. Она, согласно ему, должна участвовать в продвижении республиканских идеалов. Бугле высказывает сомнение в том, что социология призвана устанавливать законы развития социального мира. Социальная наука, по его убеждению, должна быть не столько наукой о причинах явлений и неизменных законах, сколько наукой о тенденциях и влияниях. Она не должна отыскивать единственную причину явлений, а призвана выявлять многообразные условия появления социальных явлений.
Не смотря на то, что на сегодняшний день о биографии С. Бугле известно достаточно мало, нам известно главное: Селестен Бугле - одна из ключевых фигур школы Э. Дюркгейма. Он был одним из основных распространителей социологии, великолепным оратором и превосходным педагогом. В межвоенный период Бугле как философ имел высокий авторитет во Франции.
§2. Концепция эгалитаризма С. Бугле
В 1899 году выходит труд Бугле «Идеи равенства», а через пять лет после этого публикуется социологический этюд по схожей тематике под названием «Эгалитаризм» (1904). К рассмотрению этой фундаментальной работы (кстати сказать, посвященной Э.Дюркгейму, которого он считал своим учителем) мы и перейдем с целью дальнейшего анализа Бугле как типичного представителя Французской социологии XX века.
Немного найдется в настоящее время идей более жизненных, более волнующих и захватывающих, чем идея равенства людей. И сколь не сильно желание подвергнуть эту идею научному исследованию, однако она в высшей степени трудно поддается ему. Следует ли считать людей равными? Если да, то какого рода равенство надлежит признать за ними? При объективном изучении идеи равенства людей, считает Бугле, следует применять метод возможно полного абстрагирования от оправданных или неоправданных принципами чувств, которые эта идея может внушить. По Бугле, если социальная наука не в состоянии сказать, почему надо стремиться к равенству, она хотя бы сумеет указать, как его осуществить.
С какими явлениями идея равенства людей находится в постоянной связи в тех обществах, где она действительно проявляется? Какие явления ей предшествуют? Вот проблема строго научная; ее социолог и ставит во главу угла, пытаясь в своей работе дать хотя бы некоторые ответы на поставленные выше вопросы.
Бугле приступает к изучению идей равенства с полнейшей объективностью, словно дело касается каких-либо явлений минерального и растительного мира. Идеи равенства при такой постановке вопроса принимают характер явлений, требующих объяснений, а не оценки. Если при сравнении, путем анализа различных условий возникновения идей равенства, с одной стороны, удастся открыть явления, находящиеся с ними в постоянной связи, с другой,- выводя эту связь из общих истин, удастся доказать, что эта связь не простое совпадение, то закон возникновения эгалитаризма станет известным, и только при таком условии идея равенства будет объектом истинной науки. Бугле не ставил своей задачей дать исчерпывающий анализ различных причин такого исторического явления, как успех идеи равенства: из нескольких групп условий, способствующих этому, он выбрал лишь одну, менее исследованную, но не менее важную, чем другие, для того, чтобы определить степень влияния, приходящуюся на ее долю; это будет группа явлений чисто социальных. Словом, из научных проблем равенства, уже отделенных от проблем практических, он избрал только проблему социологическую. Если социология, в широком смысле слова, соединившись с философией истории, может быть только синтезом частных социальных наук, то в ожидании ее формирования ничто не мешает положить основание социологии в тесном смысле слова и сообщить ей характер науки частной, ограничивающейся изучением общественных форм, их причин и следствий. На такой позиции стоит социолог, приступая к анализу идей равенства.
В состав чисто социологической проблемы идей равенства, из всей массы условий вмещаются те, которые входят в группу общественных форм. Точная постановка вопроса, который ставил перед собой Бугле, звучит следующим образом: какие социальные формы благоприятствуют распространению идей равенства на столько, что одно их присутствие в данное время и в данной стране может дать частичное объяснение прогрессивного хода развития этих идей. Если удастся на него ответить, то можно доказать в то же время на фактах, а не только соображениями методологического характера, что социологии принадлежит особенная часть исследования. Бугле особо подчеркивал двух авторов, Зиммеля и Дюркгейма, непосредственно вдохновивших его на подобного рода занятие, и считал долгом выразить им искреннюю признательность.
Определение идей равенства. Как категория социологическая, идея равенства определяется путем оценки, ибо суждение ее о людях есть суждение оценивающее. Особенность эгалитарных идей заключается именно в том, что они приписывают людям особую ценность, отличную от ценности вещей. Понятие ценности вообще одинаково приложимо и к людям, и к вещам; ценность вещей проявляется тогда, когда они сравниваются между собой в процессе обмена, ценность людей обнаруживается тогда, когда общество ставит их в известные друг к другу отношения. Бугле рассматривает человеческую личность, как единственную истинную причину и конечную цель, ибо человек есть центр деятельности и чувства, он мера всех ценностей и сам по себе абсолютная ценность; следовательно, только к человеческой личности могут быть применимы понятия права и обязанности.
Устанавливать a priori групповые отличия и разграничивать индивидуумов на гетерогенные классы и сословия, которым были приписаны неравные ценности, значит, поступать прямо противоположно уравнительным тенденциям. Эгалитаризм несовместим с существованием групповых и сословных различий. Сознание того, что личность имеет присущую ей ценность, воспрещает подразделять людей на неравноценные группы. Бугле предлагает распознавать идеи равенства по следующим признакам: это идеи практические, постулирующие ценность человечества и индивидуальности, и, как таковые, они принимают во внимание черты сходства и различия людей; отсюда следует, что идеи равенства признают за людьми не одни и те же способности, но одинаковые права, что они требуют, наконец, чтобы общественные санкции, в применении своем к различным поступкам, носили характер не единообразия, а пропорциональности.
Реальность идей равенства. Прежде чем определить социологические условия успеха идей равенства, необходимо еще доказать, что эти идеи имеют успех и что они несомненно существуют в исторической действительности, как социальные идеи. Ибо социологическое исследование условий существование идей равенства оказалось бы заранее бесполезным в двух случаях:
) если бы эгалитаризм фактически не обнаруживался ни в одном обществе;
) если бы он существовал во всех обществах. Как в одном, так и в другом случае было бы установлено, что общественные формы не оказывают на него никакого ощутимого влияния.
Идея становится социальной тогда, когда она общепризнанна индивидами, образующими общество. Если не предполагать, что общественные институты и нравы берут свое начало между небом и землей, возникают и уничтожаются сами собой, то необходимо признать, что они обязаны своим существованием согласию умов, сознанию которых они властно навязываются. Различные социологические системы давали свои толкования эволюции обществ: одни видели прогресс в переходе обществ от военного типа к типу промышленному, другие - в переходе от обществ, основанных на солидарности механической, к обществам, основанным на солидарности органической; третьи - в переходе от обществ, подчиняющихся обычаю, к обществам, подчиняющимся моде; но, в конце концов, все эти системы все же выражали, хотя и каждая на свой лад, факт прогресса. Бугле полагал, что не всякая социальная эволюция необходимо приводит к демократии: видеть в социологических законах нечто вроде «законов эволюции», предопределенно ведущих все общества к демократической организации, - как бы ни были разнообразны условия их развития, - значило бы неправильно понимать характер социологических законов. Прогресс в сторону демократии является своего рода исключением на земном шаре, не все общества способны к тому, что мы называем прогрессом. Можно констатировать «всеобщую эволюцию» в сторону демократии только в двух частях света: в Европе и Америке, то есть в тех пунктах, где племенами латинскими, германскими и англо-саксонскими были положены начала цивилизации, именуемой западной. Равный доступ к общественным должностям и равенство всех перед законом представляют собой минимум прав, признаваемый новейшими государствами за своими подданными. Во всех видах равенства (экономического, политического и т.д) обнаруживается одна и та же идея, соответствующая определению: новейшие западные общества имеют тенденцию считаться одновременно с различием и сходством людей и, вследствие этого, распределяют санкции между людьми соответственно ценности их индивидуальной деятельности. Однако, нет ли в обществах институтов, прямо противоречащих этому идеалу? Само существование общественных классов не опровергает ли данной теории? Некоторые превозносят классы в качестве прекрасного орудия естественного отбора, так как они, воздвигая барьеры между группами населения и упрочивая привилегии за некоторыми из них, способствуют сохранению природного превосходства одних над другими. Но идея равенства непримирима с идеей разделения на классы.
Итак, в системе законодательных постановлений обществ нет никаких данных, позволяющих Бугле сделать заключение относительно того, что общества признают существование классов и держатся коллективных и традиционных отличий. Но разве во всех западных обществах не приходится считаться с существованием какой-то светской иерархии, делящей общество на группы людей знатных, занимающих высокое положение, и людей сомнительного происхождения? И разве отношение к личности не зависит большею частью от того, к какой группе его относят, судя по костюму, манерам и тону? А с другой стороны, принципы равенства, как считает Бугле, настолько проникли в общественные институты, что носителями их можно считать не только отдельных личностей, но и саму народную массу. Поэтому, идея равенства - это идея с полным правом рассматриваемая в западных обществах, как реально существующая социальная идея.
История - это змея, кусающая себя за хвост. От равенства мы исходим, к равенству и приходим. Относя идею равенства к доисторическому периоду, социология позволяет думать, что эгалитаризм естественно присущ человеку. К счастью, Бугле остерегается комментировать подобным образом факты. Отказываясь признать существование равенства на заре общественного развития, тем самым нисколько не утверждается, что оно может появиться только на последних ступенях социальной эволюции. Направить социологию на отыскание предполагаемых законов эволюции, в силу которых все моменты жизни общества, ложно уподобляемых их организмам, могут быть предопределены в своем зародыше, - значит направлять социологическую науку по ложному пути.
Положения научного исследования. Объяснить какое-либо явление не значит только констатировать, что ему всегда, или очень часто, предшествует такое-то другое явление. Если соотношение между двумя явлениями можно вывести из общего закона, то вывод принадлежит науке, хотя бы это соотношение наблюдалось в небольшом количестве мало варьировавших случаев, или даже в одном этом случае. Эти основные положения сохраняют свою цену при объяснении явлений как природных, так и социальных.
Бугле не утверждал, что социология должна дать полное объяснение успеха идей равенства. Следовательно, чтобы дать социологическое объяснение эгалитарному движению, не зачем исключать другие объяснения, ему сопутствующие. Но последние, со своей стороны, не должны казаться единственными, достаточными и полными, раз рядом с ними имеется хотя бы частичное социологическое объяснение. Таким образом, исследователь подводит нас к следующему вопросу: можно ли, опираясь на свойство рас или на характер самих идей равенства, вполне объяснить расширение идеи эгалитаризма, то есть, способны ли антропология и идеология дать достаточное обоснование этого явления. Вот как отвечает он на этот вопрос: чисто этнологическое объяснение успеха идей равенства может быть построено только тогда, когда будет доказано, что эти идеи как бы присущи известной структуре мозга. Если бы это удалось доказать, то человеческие разновидности, обладающие такой структурой мозга, предопределены были мыслить в духе эгалитарных идей. Слишком ясно, что антропология не в состоянии дать подобного доказательства. Ведь институты, послужившие мерилом прогресса идей равенства, встречаются у всех западных наций нового времени, каковы бы ни были расы, входящие в их состав.
Руководящие идеи наших демократических обществ менее всего поддаются антропологическому объяснению, ссылающемуся на расовые особенности, так как в современных демократиях уже нельзя найти чистых рас в биологическом смысле этого слова. Все те общества, в которых царит идея равенства, отличаются чрезвычайным смешением рас. Теперь видно, что антропология, предрешая проблему, не в состоянии изъять ее из ведения социологии. Ей трудно уже теперь указать постоянное соотношение между известной анатомической формой и эгалитарным движением, а тем более ей трудно объяснить, каким образом первое явление вызывает второе.
Объяснение идеологическое, по-видимому, более основательно. На вопрос: почему общественное мнение склоняется к равенству? - уже готов ответ: потому что «герои» внушили обществу свое личное мнение. Идеи, принятые массой, - плод творчества гениальных людей. Необходимо, однако, заметить, что идеологический тезис сам по себе, без помощи социологии, дает очень мало. Почему такой-то выдающийся человек создал данную теорию, - вот вопрос, который надлежало бы объяснить; и один из способов объяснения состоит именно в определения воздействия, которая оказала на гения окружающая среда. Образ мыслей великого человека носит на себе отпечаток не только идей социального прошлого, но также и общественных фактов настоящего. Само распространение идей имеет своим непременным условием существование известных социальных форм, которые, видоизменяя в определенном смысле умы, подготавливает их таким образом к восприятию идей равенства. Говоря иными словами, социологическое объяснение удерживает свое место на ряду с объяснением чисто идеологическим. Для проникновения идеи в общество должно существовать нечто вроде предустановленной гармонии между природой самой идеи и общественной структурой. Чтобы понять распространение идей в какой-либо среде, надо обратиться к наблюдению самой среды.
Итак, для объяснения успеха социальной идеи ни физиология, ни чисто индивидуальная психология недостаточны. После всех сделанных попыток, успех эгалитаризма продолжает оставаться изумительным явлением, ключ к объяснению которого антропологическая и идеологическая гипотезы не дают. В связи с этим несколько удручающим выводом, Бугле обращается к поиску гипотезы, которая вскрывала бы постоянное соотношение между распространением эгалитарных идей и известными определенными явлениями и в то же время указывала, в силу каких общих законов эти явления могут способствовать успеху упомянутых идей. И именно в социологии Бугле пытается найти такую гипотезу.
Приступая непосредственно к объяснению уравнительных тенденций, Бугле принимает во внимание четыре аспекта:
1.Количество социальных единиц: число, плотность, подвижность.
2.Качество социальных единиц: однородность, разнородность.
3.Усложнение обществ.
.Влияние объединения общества на идеи равенства.
Вслед за интересующим нас социологом, попробуем проследить, каким образом вышеперечисленные параметры влияют на развитие идей равенства.
I. Количество социальных единиц: число, плотность, подвижность. Как бы ни были различны общества (будь то армии, церкви, семьи или синдикаты), все они имеют тот общий признак, что объединяют известное число индивидуумов. Количество индивидов - вот самое общее условие существования обществ и первый социальный факт, который надо принять в расчет. Возможность видеть по близости множество людей питает привычку относиться с уважением к известным классам. Плотность населения в обществе влечет за собой слияние его элементов. Подвижность же общественных элементов, обуславливает встречу в одном пункте всех обстоятельств, наиболее благоприятствующих успеху уравнительных тенденций. Прогрессирующее развитие путей сообщения увеличивает не только число индивидуумов, с которыми завязываются отношения, но и само количество отношений с каждым из них. Тьер ошибался, говоря, что два куска железа, положенные друг возле друга, не много изменят в мире. Напротив, они могут произвести очень важные перемены, так как благодаря им меняются духовные привычки людей.. Научные изобретения и их применения в промышленности точно также ведут, путем изменения форм общественной жизни, к глубоким нравственным переменам. Итак, значит, с какой бы стороны Бугле не рассматривал возрастание численного состава общества, это возрастание оказывается способным к тому, чтобы вести людей, многими и различными путями, к эгалитаризму. Таким образом, он приходит к заключению, что непрерывный рост западных обществ содействовал развитию в них идей равенства.
II. Качество социальных единиц. Однородность. Разнородность. Большое внимание Бугле уделял, наряду с количеством социальных единиц, их качеству Социолог подводит нас к новому вопросу: что благоприятнее для эгалитаризма - однородность или разнородность. Ответ на поставленный вопрос кажется очень простым: очевидно, однородность предрасполагает общества к приемлемости идей равенства. Между тем, абсолютная разнородность двух индивидов, по-видимому, а priori отнимает у них возможность как оказывать друг на друга действие, так и чувствовать друг друга. Поэтому, в силу элементарных психологических дедукций, и кажется, что наиболее однородные общества суть наиболее приспособленные к процветанию равенства. В действительности же явление оказывается гораздо сложнее. Не одни только чисто физические различия имеют свойство задерживать прогресс эгалитаризма. В обществе играют немаловажную роль также отличия, которые гораздо более изменчивы и как бы подвижны, чем разница, установленная между людьми природой. Это чисто внешние отличия, выражающиеся, например, в одежде. С каким усердием человек простого значения постоянно старается походить по своей внешности на представителя высшего сословия, а последний, в этом отношении, старается отличаться от первого. Этим объясняется встречающееся так часто в истории явление, что получение известных прав сопровождалось приобретением какого-нибудь знака: кольца, ожерелья, браслета; точно так же, как отнятие прав отмечалось каким-либо знаком позора: ношением железного обруча или синего покрывала. Поэтому, отсутствие всяких «отличительных знаков», т.е. однородность людей по внешности, должна бы способствовать успеху эгалитаризма. Следует ли нам на основании всего сказанного вывести заключение, что абсолютная однородность общественных групп есть необходимое и достаточное условие существование в них уравнительных тенденций? Бугле отвечает на этот вопрос крайне отрицательно. Далеко нет! Узость социальных кругов является препятствием к распространению эгалитаризма. Рост общества, выражающийся в увеличении числа членов, сопровождается возрастанием различий между внутренними группами. Кроме того, чем выше плотность населения, тем больше чувствуется необходимость дифференциации. Социальная гомогенность находится в прямом антагонизме к идее равенства, и общество, вследствие своей совершенной однородности, имеет все шансы стать исключительным и замкнутым и сообщить ту же замкнутость и исключительность духовному облику своих членов. Но тем труднее будет его членам когда-либо встретить себе подобного вне круга своей группы. И наоборот, если индивидуумы одного и того же общества отличаются друг от друга расовым происхождением, привычками, идеями и характером деятельности, то, возможно, что в среде других отличных обществ, найдутся индивидуумы, родственные первым по расе, привычкам, идеям и характеру деятельности. В нашем сознании, как и в природе, возрастание индивидуальных разновидностей стирает грани «видов», ставя на их место более общие «роды». На известной ступени цивилизации оказывается слишком много различных мнений и верований, различных научных и моральных течений, различных способов воспитания. При таком состоянии общества появляется потребность в том, чтобы другие не навязывали того или иного образа жизни. После продолжительной борьбы люди начинаю признавать эту социальную необходимость и предоставляют каждому, в большем или меньшем размере, право свободно мыслить, веровать, писать жить и воспитываться. Коллективная воля в таком обществе проигрывает. Именно потому, что индивидуум представляет из себя нечто совсем особенное, говорит Зиммель, становится он равен всякому другому. Вот каким образом из чрезвычайного несходства личностей вытекает чувство равенства их. Но попробуйте составить общество из диаметрально противоположных существ, и вы получите коллекцию непримиримых между собой оригиналов. Поэтому приходится признать, что как абсолютно однородный общественный состав не позволяет разглядеть в нем индивида, так и абсолютно разнородный состав мешает видеть человечество, и следовательно, как один, так и другой состав прямо препятствует успеху идей равенства, для успеха коих необходима комбинация однородного и разнородного состава. Чтобы сломить самую серьезную преграду к распространению эгалитаризма, а именно идею класса, сословия, касты, необходимо совместное действие двух противоположных принципов. Именно однородность и разнородность, каждая со своей стороны, стираются коллективные различия путем умножения сходств и различий. Историки религиозных течений, художественные критики и исследователи нравов, все приходят к двум следующим аналогичным тезисам, найденным у антропологов: в современных обществах вместе с растущей однородностью растет и дифференциация.
III. Усложнение обществ. При изучение данного аспекта Бугле принимает за исходную точку наблюдения не индивидуумов (как в I и II случаях), а общественные группы, задаваясь вопросом: какого рода группы должны подлежать ведению социологии. До сих пор могло казаться, что она имела дело только с такими сложными организмами, как народы, нации, государства, которые имеют свою историю в собственном смысле этого слова, величие и упадок которых знаменуют собой выдающиеся эпизоды в эволюции человечества. Биологическая социология обращала внимание только на такие социальные «тела», которые по своему образованию и развитию сходны с организмами. Что касается всевозможных частных ассоциаций, иногда кратковременных и часто добровольных, посредством которых члены различных наций вступают в сношения между собой, то она оставляла их в тени. Но Бугле полагал, что в действительности всякая ассоциация, все равно - не значительная или обширная, кратковременная или долговечная, добровольная или случайная, все они привлекают внимание социологов. Каждая из этих групп, благодаря своему внутреннему строению, видоизменяет чувства и мысли, объединенных ею индивидуумов, каждой из форм этих социальных образований соответствует особый ряд следствий. Прежде чем подвергнуть социологической классификации большие исторические группы, необходимо принять во внимание число частных групп и их соотношение. Народ, нация и государство, несомненно, единицы, но синтетические. Природа этих социальных единиц находится в тесной зависимости от взаимных соотношений простейших, более или менее многочисленных ассоциаций, различаемых при социологическом анализе. Какое же влияние имеет усложнение обществ на вырабатываемую ими идею о ценности людей?
Человеческая личность тем оригинальнее, чем в большем количестве групп она участвует: каждый индивидуум является центром межгруппового скрещивания и как бы единственным в своем роде синтезом, которому нет подобного. Таким образом, усложнение общественных отношений, уточняя различия и расширяя вместе с тем сходства, приводит косвенно к эгалитаризму. В среде, где встречаются представители множества различных обществ, всего легче зародиться идее общего права, стоящего выше права частных ассоциаций. Разнообразие общественных организаций, в которых люди принимают участие, ослабляет в них узость корпоративного духа. Какой-либо одной ассоциации трудно поглотить в себя личность, коль скоро к такому же поглощению стремятся и другие ассоциации. Какова бы ни была природа социальных групп, умножение их числа есть причина освобождения человечества, считает Бугле. Множественная зависимость приводит к индивидуальной независимости. Спутывая коллективные различия и способствуя выделения индивидуальных различий, усложнение общественных отношений подготавливает людей к подчинению эгалитаризму.
IV. Влияние объединения общества на эгалитарные идеи. Следуя логике Бугле, перейдем от общественных элементов (индивидов, частных групп) к их совокупности, т.е. к обществу, чтобы определить, как отражаются единство его составных частей на общественных идеях. Как полагал Бугле, социальное объединение - явление далеко не всеобщее. Совместная жизнь большого числа людей на одной территории и самое различное влияние их друг на друга еще не предполагают непременно образования одного объединенного общества. Для формирования подобного целого еще недостаточно наличности сношений между людьми, если сношения эти лишены связи друг с другом; необходимо, чтобы их отношения были определены и урегулированы известной общностью чувств и интересов. Полное объединение общества существует лишь там, где для урегулирования взаимных отношений ассоциированных единиц, имеется известная политическая, юридическая, административная и экономическая организация, где имеется закон, центральная власть, словом там, где имеется государство. Но, если государство, для внушения уважения к общему порядку не может прибегнуть ни к чему иному, как к грубой силе - воздвигаемое им здание непрочно. Сила государства приводит к общественности лишь тогда, когда сама она опирается на своего рода согласие общественных элементов, т.е. когда индивидуумы, которых она хочет подчинить общему закону, хотят жить вместе. Таким образом, Бугле приходит к выводу, что объединенное общество - редкость, ибо государства и нации представляют собой явления далеко не столь универсальные, как сами общества. Отсюда социолог выводит следующее заключение: «государства и нации появляются лишь в известное время и в известных странах; …они возникают в те периоды и в тех странах, которые ознаменовались появлением эгалитаризма» [2].
Но, несмотря на все вышесказанное, Бугле констатирует, что объединение общества никоим образом не может служить достаточной причиной для существующих в обществе эгалитарных тенденций; оно может быть только одним из условий благоприятствующих этим тенденциям.
Резюмируя, Бугле говорит о том, что социология, пользуясь как психологической дедукцией, так и исторической индукцией, дала свой ответ на вопрос о появлении идеи равенства, подчеркивая, что социальные формы, свойственные западной цивилизации, оказываются наиболее благоприятными успеху эгалитарных идей. Общества, в которых процесс объединения происходит наряду с усложнением социальных отношений, причем уподобление социальных единиц друг к другу сопровождается и их дифференциацией, а увеличение их числа сопровождается их концентрацией, должны были натолкнуть общественную мысль на эгалитаризм. Бугле приходит к заключению, что такие явления, как возрастание социального количества, подвижности и плотности, однородности и разнородности социальной среды на ряду с прогрессирующим объединением общества и усложнением общественных отношений вырабатывали общими силами на развалинах каст и классов ценность человечества и индивидуальности; они, следовательно, должны были, согласно психологическим предпосылкам направлять народы к идеи равенства людей. Индукция и дедукция, психология, история опираются друг на друга для подкрепления этого вывода. Условия чисто социологического порядка дали объяснение, хотя бы и частичное, того явления, которое, не смотря на попытки антропологии и идеологии дать ему объяснение, продолжало оставаться таинственным. Распространение идей равенства людей в известных определенных обществах, теперь уже не может казаться каким-то непонятным чудом, коль скоро верно, что формы данных обществ относятся к этой идеи так, как причина к следствию.
До сих пор, когда дело касается объяснения возникновения социальных форм, социологи впадают, в ошибку выставляя в качестве единственной их причины лишь одно из их многочисленных условий. По Спенсеру централизация, наблюдаемая в современных обществах, объясняется исключительно развитием милитаризма. По Тарду их однородность есть следствие подражания охватывающего все большие и большие круги. По Дюркгейму дифференциация современных обществ объясняется возрастанием плотности населения. Но на самом деле каждое из этих явлений представляет собой равнодействующую многих и сложных действующих сил. И если эгалитаризм является, по-видимому, главным двигателем западной цивилизации, то это объясняется, прежде всего, тем, что он ее естественны продукт.
Следует ли считать идеи равенства справедливым и существенным? Этот вопрос Бугле оставляет открытым. Он доказал, что эгалитаризм есть логическое следствие тех реальных видоизменений, которым, по его мнению, подвергаются современные прогрессивные общества. Но возможно, в конце концов, что какая-нибудь цивилизация идет по ложному пути. Психологическое сознание сохраняется способность презирать то, что объясняет наука. Раскрывая социологические условия успеха идей равенства, социолог не стремился доказать справедливости этих идей, но определил, по крайней мере, степень их могущества.
Заключение
Что известно о Морисе Хальбваксе и Селестене Бугле современному российскому социологу? Их имена не упоминается сегодня во всех аудиториях наряду с именами «первооснователей»: Вебера, Дюркгейма, Зиммеля, Парсонса. Если эти фигуры уже приобрели монументальные очертания на постаменте из учебников, справочников и обильных ссылок, имена Хальбвакса и Бугле оказывается едва ли не слабо заметным штрихом на его поверхности: «представители школы Дюркгейма».
Между тем во французских социальных науках - а можно говорить и о европейских в целом - труды Хальбвакса, к примеру, не только не прошли через период забвения, как труды Э. Дюркгейма, но и задали рамки исследования социальной структуры и конструирования социальных категорий, интерпретации демографических данных, изучения социальных форм памяти и мышления. Начиная с 40-х годов, во Франции развивается социология социальной структуры, наследующая традиции его работ о классах и стилях жизни. В 50-60-е годы на основе его разработок, дополненных статистическими данными, новыми приемами анализа, а также новыми политическими проблемами, ведутся исследования классовой структуры современного общества. Статистика превратилась из революционного открытия в привычный каркас социологического метода, но интерес к работам Хальбвакса не остановился на пороге 70-х. И paботax 80-90-х происходит возврат к ним, уже в рамках критики инструментария опросов, а также в связи с проблемами конструирования социальных категорий как универсальными институтами, так и самим исследователем. Несомненно, влияние идей Хальбвакса и на смежные дисциплины, например, на сложившееся с конца 20-х гг. вокруг журнала «Анналы социальной и экономической истории» новое направление исторических исследований.
Идеи и приемы Хальбвакса возвращаются в социологическое производство и продолжают использоваться как современный и работающий инструментарий. Трудно не согласиться, что именно такое отношение является лучшим доказательством научного признания и сохраняющейся актуальности разработок ученого. И если в его адрес наряду с определением «современник» звучит «классик», в этом нет ноты консерватизма: труды Хальбвакса контекстуализированы прежде всего в рамках «классики обновления» социального знания, определяемого через новые проблемы и новые способы исследования. Однако в отечественной социологии его идеи почти не звучат. Почему? Ответ, расположенный ближе всего к поверхности, может быть таким: была прервана дореволюционная традиция гуманитарного позитивизма, образующая для подобной программы, предлагающей пересмотр ряда положений классической социальной философии. Если приблизиться к текущему моменту, главной причиной окажется различие дисциплинарных классификаций в отечественной и европейской социологии.
Последние десять лет отечественная социология шла к сознанию того, что она нужна только самой себе. Дело в том, что сложившийся еще в советский период разрыв между историко-социологической и исследовательской сферами компетентности, обязанный доминированию философии в символической иерархии всех гуманитарных дисциплин, продолжает воспроизводиться сегодня, в изменившихся условиях. Почему это происходит? Потому что институциональная дифференциация социологии произошла не по отраслевым критериям, социология труда, социология культуры, социология семьи и т. д., - а по практическим сферам, ранее заключенным в рамки единой академической науки: опросы и маркетинг, преподавание, консультирование и т. д. В этой ситуации «высшее знание», теория отошли тем, кто ими уже распоряжался; то же произошло и с техническими приемами, и с масштабными эмпирическими обследованиями. Теории, которая рождалась бы из духа исследования, в новой структуре разделения социологического труда почти не осталось места. Именно поэтому введение в социологический оборот «современных классиков» или преподавателей-исследователей представляется особенно важным для нарушения сомнительного равновесия, которое делает невозможным продуктивное движение науки.
Предпринятое подробное рассмотрение ранних работ Хальбвакса вплоть до схематизации алгоритма анализа оправдано тем, что социальная и профессиональная ситуация, в которой происходит развитие социологии в современной России, отчасти схожа с более общей ситуацией в истории развития социологии, которая предстает перед нами в форме интеллектуальной эволюции французского исследователя. Сходство заключается не в том, что сегодня в российской социологии мы вынуждены считаться и бороться с натуралистическим, в духе Спенсера, пониманием социального - теперь это лишь одна из частных и частичных перспектив. Сходство состоит в неустранимости логики профессиональной рационализации, требующей переходить от в общем правдоподобных доводов к достоверным в частностях объяснениям. Сходство состоит и в том, что, несмотря на смену концепции факта и критериев строгости по сравнению с началом ХХ века, нередко в качестве объяснительных схем используются современные субституты (заменители) ранее неколебимой метафизики и теории естественной эволюции, политические предрассудки и обыденная очевидность.
Но моя задача дать общую характеристику его научного наследия в связи с концепциями Французской социологической школы. Фундаментальные принципы «социологизма» так или иначе присутствуют в его произведениях. Однако, на общем фоне школы творчество Хальбвакса выделяется тремя характерными чертами. Во-первых, в отличие от многих других представителей французского «социологизма» он исследует современное ему капиталистическое общество. Во-вторых, Хальбвакс один из немногих во французской социологии периода Третьей республики применяет количественные методы исследования социальных процессов. И, в-третьих, в отличие от Дюркгейма и других его последователей он обращается к специальному исследованию положения социальных классов, главным образом рабочего класса. Проблема классов интересует Хальбвакса главным образом в связи с проблемами потребностей, потребления и образа жизни. Общая концепция социальных классов Хальбвакса не выдерживает критики.
Выводя классовое положение из классового представления, он психологизирует проблему, недооценивая ту роль, которую играет в определении класса его место в системе общественного производства. В то же время работы Хальбвакса являются, благодаря его прекрасному владению методическим аппаратом социологии и статистики, вниманию к фактическому материалу, серьезным вкладом в изучение потребления и образа жизни рабочего класса. Его данные и по сей день имеют научное значение, способствуя пониманию современных тенденций в образе жизни рабочего класса капиталистических стран. Как отмечает французский марксист М. Ривьер в рецензии на новое издание докторской диссертации Хальбвакса «Рабочий класс и уровни жизни», «вклад Мориса Хальбвакса в конкретное познание потребностей рабочего класса и различных способов их удовлетворения очень существен и долгое время будет привлекать внимание историка труда, экономиста или социолога, так как точное сравнение со старым образом жизни позволяет лучше понять черты современного образа жизни».
Критика Хальбваксом индивидуалистических концепций потребления и подход к потребностям и потреблению как к социальным явлениям, изменяющимся в зависимости от типа социальной структуры и места в ней потребителя, также чрезвычайно важны для современной социологии. Широкую известность получили труды Хальбвакса, посвященные проблемам памяти. В концепциях Хальбвакса нетрудно заметить прямое влияние Дюркгейма. Однако в некоторых отношениях Хальбвакс, несомненно, превосходил основателя школы. Обращение к классовой проблематике свидетельствует о том, что он был более реалистически мыслящим ученым, чем Дюркгейм. В отличие от Дюркгейма он пытался соединить социологический подход с психологическим. Это проявилось, в частности, в его работе «Причины самоубийства». В отличие от Дюркгейма Хальбвакс вводит психологическую мотивацию в число факторов, обусловливающих самоубийство, и показывает тесную связь неврозов и аномии. Хальбвакс использует гораздо более совершенные методы исследования, чем Дюркгейм, что, впрочем, отчасти объясняется повышением общего уровня социологического знания и увеличением доступного для анализа фактического материала. В целом, однако, Хальбвакс разделял принципы «социологизма», а вместе с ним и его пороки: идеализм в трактовке общественной жизни, преувеличение в ней роли согласия, недооценку роли производственных отношений и социальных конфликтов. Поэтому он скорее был не «бунтарем», а верным учеником и продолжателем дюркгеймовской традиции.
Если же говорить о Бугле, то в принципе, так же как и Хальбвакс, он является типичным представителем дюркгеймовской социологической школы, несмотря на то, что по некоторым вопросам он так же полемизирует с Дюркгеймом. В отличие от последнего, Бугле целиком сосредоточился на критике «биологической» социологии.
Во многом характерные черты Французской социологии первой половины ХХ века нашли свое отражение в работах этих двух ярчайших представителей школы Э. Дюркгейма. Для наилучшего понимания вышесказанного тезиса мне кажется рациональным рассмотрение некоторых основных характеристик указанной школы с целью наилучшего понимания концепций интересующих нас социологов. Рассмотрение общества как реальности особого рода, не сводимой к биопсихической и индивидуально-психологической, подход к нему как к системному образованию, внимание к конкретным фактам социальной жизни, стремление связать описание этих фактов с их объяснением составляли несомненное преимущество Французской социологической школы в сравнении с другими направлениями французской буржуазной социологии. Дюркгейму, который, несомненно, обладал организаторскими способностями и научным авторитетом, удалось привлечь к сотрудничеству в школе наиболее видных представителей социологии и смежных наук, таких, как С. Бугле и М. Хальбвакс, опубликовавших ряд значительных и оригинальных в научном отношении трудов, в которых содержались попытки сочетания теоретического и эмпирического уровней исследования, ведь не будучи объясняющим, социологическое знание теряет статус науки. Теоретические дискуссии разворачивались на арене, предложенной представителями Французской социологической школой, она диктовала правила игры: проблематику, концепции, понятийный аппарат. Исследования, проведенные и построенные на анализе фактического материала, встречались чрезвычайно редко. В результате успех оказался на стороне Дюркгейма и его последователей, опубликовавших ряд серьезных и оригинальных трудов, базировавшихся на большом фактическом материале. Благодаря сотрудничеству в школе представителей различных социальных наук (Хальбвакс и Бугле имели достаточно разносторонние научные интересы, далеко выходившие за пределы «чистой» социологии) эти работы имели широкий резонанс в интеллектуальных кругах. Следует подчеркнуть, что в подходе к обществу как к особой реальности, не сводимой к сумме индивидов, в обосновании социальной детерминации человеческого сознания, в анализе различных социальных явлений под углом зрения их роли в социальном целом , во всех этих тезисах и подходах социологи и представители других наук в Третьей республике видели приоритет «социологизма». Они игнорировали ту выдающуюся роль, которую сыграли в выдвижении и развитии этих идей основоположники марксизма. Несомненно, здесь сказалось влияние консервативной и реформистской ориентации многих представителей интеллектуальных кругов.
До сих пор мы рассматривали главным образом те особенности, которые отличали Французскую социологическую школу от других направлений французской буржуазной социологии. Обратимся теперь к тем чертам, которые были для них общими. Прежде всего необходимо указать на умозрительный в целом характер французской социологии периода Третьей республики. За редкими исключениями, такими, как труды Хальбвакса, французские социологи этого времени дали чрезвычайно мало работ, построенных на применении эмпирических и статистических методов. Полевые исследования почти отсутствовали. Монографические обследования представителей школы «Социальной науки» были сугубо описательными, а методика обследований чрезвычайно примитивной. Те конкретные работы, которые все же имели место, проводились, как правило, не в рамках социологии, а в смежных с ней науках, хотя, как уже отмечалось, границы между социологией и соседними дисциплинами были размыты вследствие социологического экспансионизма Дюркгейма и его учеников. Тенденция развития французской социологии до Второй мировой войны была в известном смысле противоположна тенденции развития американской социологии того же периода, в которой явственно ощущались засилье эмпиризма и пренебрежительное отношение к теории. Только после Второй Мировой войны во французской социологии начинают в широком масштабе применяться эмпирические методы исследования и возникают крупные учреждения, занимающиеся конкретным изучением общественной жизни. Но несомненно, что предпосылкой этого повального увлечения эмпиризмом после 1945г. была заложена, в том числе, в работах М. Хальбвакса и С. Бугле. Другой характерной чертой всей социологии во Франции рассматриваемого периода является ее этнологическая и историческая ориентация (особенно это заметно в работах Бугле, который приводит массу этнографического и исторического материала для подтверждения своих выводов). Этот момент также отличает французскую социологию от американской: последняя обращалась главным образом к исследованию проблем современного американского общества. Практическая функция социологии наряду с теоретической и идеологической выступала в американской социологии наиболее явственно. Однако, отмеченная специфика французской социологической науки никоим образом не отрицает того факта, что буржуазная социология во Франции периода Третьей республики также выполняла практическую функцию, хотя и в форме, отличной от американской. В то время как в США эта задача социологии осуществлялась в решении социально-инженерных задач, во Франции данная функция выражалась в теснейшей связи социологии с проблемами морали и воспитания. Социология выступала прежде всего, как научное обоснование морали и орудие воспитания подрастающего поколения. Собственно социологические проблемы, как правило, дискутировались с учетом тех моральных и педагогических последствий, которые могут возникнуть в процессе их решения. С этой точки зрения отнюдь не случайным было введение преподавания социологии в средних учебных заведениях. На примерах, почерпнутых из жизни "примитивных" обществ, лицеистам в небольших по объему курсах социологии обосновывались принципы буржуазной морали.
Не смотря на то, что в начале 30-х годов Французская социологическая школа вступает в полосу серьезного кризиса, который, в конце концов, привел к ее распаду, огромное значение этой заложенной Э. Дюркгеймом традиции вряд ли станет отрицать любой современный социолог, даже не профессионал.
В заключении своей работы, основные задачи которой. как мне кажется, были успешно реализованы, хочется отметить, что социология, являясь гуманитарной дисциплиной, обладает одной характерной особенностью: старые знания, теории и методы здесь не вытесняются новыми, не упраздняются ими полностью и навсегда. Если речь идет о каких-то действительно серьезных научных достижениях, то невозможно сказать, что чем они новее, тем они значительнее. С этой точки зрения влияние такого направления Французской социологии, как школа Э. Дюркгейма, просто огромно, начиная с разработок общей социологической теории до сугубо эмпирических и прикладных исследований. Все более или менее значительные социологические теории ХХ века так или иначе соотносились с теорией Французской социологической школы. Коллективная форма научной работы, характерная для нее, была в академической сфере достаточно новой. Среди участников школы было множество видных ученых, а, как известно науку, в том числе и социологию, делают личности. А наука, забывшая своих основателей, обречена на гибель. В этом смысле вклад социологов М. Хальбвакса и С. Бугле в развитие Французской социологии ХХ века трудно переоценить при рассмотрении истории нашей науки.
Список использованной литературы
1. Хальбвакс М. Социальные классы и морфология / Сборник статей / Пер. с фр. - СПб: Алетейя, 2000.
2. Бугле С. Эгалитаризм: идея равенства: социологический этюд / Пер с фр.- Одесса, 1904.
3. В.В. Желтов, М.В. Желтов. История западной социологии: этапы, идеи, школы. - Кемерово, 2004.