Ретроспектива политических и социальных событий 1933-1945 гг. в Германии в художественной литературе и публицистике

Ретроспектива политических и социальных событий 1933-1945 гг. в Германии в художественной литературе и публицистике

ДИПЛОМНАЯ РАБОТА

Ретроспектива политических и социальных событий 1933-1945 гг. в Германии в художественной литературе и публицистике

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

Глава I. Общественно-политическая ситуация в Германии в первой половине XX века и отношение к России

1.1 Ситуация в германских землях и отношение к России в начале XX века

.2 Начало формирования антирусских настроений в либеральной среде

.3 Краткая характеристика восприятия России в среде левых радикалов и в консервативной среде

Глава II. Художественное произведение и газетная публицистика в лингвистическом рассмотрении

2.1 Общая оценка немецкой публицистики о России

.2 Политический дискурс и основные методы его исследования

.3 Теории текста и дискурса в преломлении к эпохе перелома в Германии

.4 Политический дискурс художественной литературы и газетной публицистики, общие черты и отличия

Глава III. Лингвистическая характеристика лексики немецкого языка в 1930-1940 гг.

3.1 Лингвистические особенности новой лексики

.2 Лингвистические особенности новой лексики ситуации «Настроение и мироощущение граждан Германии в связи с изменениями в политической жизни»

Заключение

Библиографический список

ВВЕДЕНИЕ

При анализе особенностей политических дискуссий в немецком обществе 30 - 40-х годов XIX в. нельзя не заметить того значения, которое в них придавалось России. В сравнении с ее реальной силой в Европе и политическим влиянием в германских землях, а также с фактическими возможностями непосредственных контактов немцев со всем «русским», - будь то торговые отношения, литература или путешествия, - внимание к царской империи оставалось непропорционально преувеличенным. В немецкой прессе образ России возникал при малейшем намеке на патриархальность или стагнацию, вызывая к жизни многочисленные предрассудки и стереотипы. С одной стороны, она воспринималась как воплощение всех негативных политических и социальных явлений немецкой общественной жизни, которые препятствовали объединению Германии и либеральным реформам. С другой стороны, представителями аристократических кругов царская империя объявлялась оплотом «легитимизма» и общественного порядка, что вызывало в свою очередь ответную реакцию на либеральную критику России со стороны представителей консервативного лагеря.

Этот, чрезмерный на первый взгляд, интерес к России, тесно связанный с политическими дискуссиями о будущем Германии, нашел свое отражение в немецкой публицистике того времени. Литература, посвященная России, характеризуется сильной поляризацией мнений: как правило, российская действительность оценивалась в ней или резко отрицательно, или чрезвычайно положительно. При чтении подобных сочинений можно заметить, что в основе столь разных оценок лежали политические пристрастия их авторов: антирусские настроения традиционно преобладали среди либерально-демократической оппозиции, а прорусские взгляды были более свойственны представителям аристократических, консервативных кругов. Анализ взаимосвязи между политическими убеждениями авторов и читателей этих сочинений и их отношением к Российской империи является предметом представленного исследования.

Для того чтобы решить эту задачу, необходимо ответить на ряд конкретных вопросов, например: из каких элементов и составных частей создавался образ России в либеральной и консервативной литературе? Какие личности, социальные группы, политические институты и явления общественной жизни царской империи были выбраны в качестве основополагающих для создания этого образа? Чем была обусловлена русофобия либералов и русофилия консерваторов, и насколько сильно прорусские настроения были распространены в аристократической среде?

И, наконец, необходимо проследить взаимосвязь между образом России, а также обусловившей его идеологией, с одной стороны, и общественной ситуацией в Германии и той ролью, которую играли в политической борьбе кануна революции 1848 г. носители этого образа - с другой.

Основным объектом этого исследования являются стереотипы и предрассудки в отношении России, сложившиеся в немецком обществе к середине XIX века. Для того, чтобы понять их природу, необходимо знать, каким образом они возникли, в какой степени отражали реальную действительность и какую общественную функцию выполняли. На эти вопросы частично мы уже пытались ответить. Так, из предыдущих разделов мы знаем, что основой для формирования образа «другого» принято считать его реальные качества, знание о которых (глубокое или поверхностное) было получено народом-субъектом восприятия в какой-либо форме и укоренилось в общественном сознании. Благодаря этой относительно устойчивой во времени системе представлений об объекте впоследствии «чужое общество» стало узнаваемым членами собственной этнической группы. Сведение образа «другого» к нескольким обобщенным категориям, их относительная неподвижность и неизменность на протяжении длительного времени, приводящие иногда к полному разрыву между реальностью и созданным образом, подтверждают, что реальные качества объекта восприятия лишь поставляют «сырье» для создания стереотипов, определяющих образ «другого». Действительно, вряд ли вообще можно говорить о существовании в полной мере истинных этнических стереотипов. Ведь исходное понятие - стереотип - уже предполагает усеченность и абсолютизацию образа. Нельзя считать вполне истинными широко распространенные в германской литературе клише - «немцы аккуратны и педантичны», «русские неряшливы и ленивы», «французы распутны и легкомысленны», так как далеко не все немцы педантичны, русские - ленивы, а многие французы целомудренны и начисто лишены легкомыслия. Поэтому, если судить о нации по стереотипам, то в лучшем случае речь может идти лишь о степени приближения к действительности.

Уяснив механизм возникновения стереотипов и их связь с реальной действительностью, следует пойти дальше и постараться выявить общественную функцию этих явлений. Для этого необходимо подойти к рассмотрению стереотипов и предубеждений комплексно, соединив исследовательские методы исторической науки и социальной психологии. До последнего времени в большинстве научных работ, посвященных Восточной Европе, их авторы ограничивались лишь констатацией факта существования и перечислением клише и стереотипов, составляющих образ России.

Однако использование категорий и методов социальной психологии при анализе образа России не ограничивается только исследованием природы этнических стереотипов и предрассудков.

Для ответа на поставленные вопросы в. этой работе анализируется немецкая публицистика первой половины XIX в. и, прежде всего, сочинения, опубликованные с 1831 по 1852 год, - в период, ознаменовавший собой определенный этап в общественном развитии Германии. Если для немецкой аристократии восстание в Польше 1830 -1831 годов означало крушение надежд на то, что благодаря усилиям Священного союза эпоха европейских революций окончательно ушла в прошлое, то для либералов эти события стали сигналом к началу политической активности. Это было время больших общественных потрясений в самой Германии, и именно в этот период наблюдается наибольший рост интереса к Российской империи. Подавление польского восстания 1830- 1831 годов вызвало волну антирусских настроений, пик которых пришелся на 1848 - 1849 годы. Период революции и последовавшей за ней контрреволюции стал временем наиболее острых дискуссий в немецкой прессе по поводу России и ее роли в германской и европейской политике. Ольмюцкое соглашение от 29 ноября 1850 г., - по общему мнению, навязанное Пруссии Россией, - окончательно похоронило последние надежды либерально-демократической оппозиции на государственное объединение страны и восстановило прежний порядок в немецких землях.

Цель работы: рассмотреть ретроспективу политических и социальных событий 1933-1945 гг. в Германии в художественной литературе и публицистике.

Задачи:

) Изучить состояние проблемы в психолого-педагогической литературе;

) Выявить сущность процесса восприятия образа России либеральной средой военной Германии;

) Обосновать место негативного образа России в среде левых радикалов;

) Уточнить роль восприятия России консервативной средой.

Комплекс источников, положенный в основу написания этой работы, следует анализировать на трех уровнях: во-первых, как высказывания о России, более или менее внятно выражающие точку зрения конкретного автора и в сумме дающие представление о немецком общественном мнении в отношении царской империи; во-вторых, как суждения, сформированные под влиянием определенных политических и идеологических норм и ценностей и потому связанные с интересами различных общественных групп; и, наконец, в-третьих, как социальные и этнические предрассудки, вызывающие у авторов и читателей некую совокупность эмоциональных состояний (страхи, надежды, ожидания), предрасполагающих к определенным практическим действиям.

Если два первых аспекта довольно часто становились предметом исторических исследований, особенно за рубежом, то под углом зрения социальной психологии эта проблема в исторической науке практически не рассматривалась. Прежде чем попытаться перенести методы другой научной дисциплины на исторический материал, следует подробнее остановиться на ее основных категориях, таких, как «образ», «этнический и идеологический стереотип», «установка» и тесно связанном с ними понятии социального и этнического предубеждения. Они будут использованы в этом исследовании.

ГЛАВА I. ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ ВГЕРМАНИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА И ОТНОШЕНИЕ КРОССИИ

1.1 Ситуация в германских землях и отношение к России в начале XX века

Непростая история взаимоотношений русского и немецкого народов, прошедших в XX столетии через горнило двух опустошительных мировых войн, является предметом изучения для многих исследователей обеих стран. Особое место в ряду проблем, характеризующих динамику процесса межкультурного общения и взаимодействия, занимает вопрос о восприятии друг друга великими соседями по европейскому «дому», о стереотипах и фобиях, которые в течение длительного времени служили (и отчасти продолжают служить) серьезным препятствием на пути к обоюдовыгодному диалогу

Окончательное преодоление взаимного недоверия и настороженности невозможно без развенчания предубеждений и отказа от привычных поведенческих схем, - таких, как противопоставление «своего» и «чужого», порождающее весьма живучие предрассудки, передаваемые из поколения в поколение. XXI век - конечно, если он действительно явится столетием торжества прогресса, разума и гуманизма - неизбежно поставит перед человечеством чрезвычайно сложную задачу. Речь идет о необходимости отказа от противопоставления понятий «свой - чужой», чтобы начать мыслить категориями «свой - другой». Хочется верить, что доминантой в возможном глобальном межэтническом сближении станет трансформация мнимых антиподов в реальных симбионтов. В противном случае начавшийся техногенный век может породить такие катаклизмы, перед которыми ужасы минувших эпох покажутся невинными забавами периода детства или отрочества цивилизации.

Преодоление стереотипов невозможно без идентификации причин, их порождающих. Сегодня, когда мир адаптируется к вызовам международного терроризма, определяет свое отношение к фундаментализму, а также только начинает жить по законам терпимости к особенностям религиозных традиций и жизненных укладов различных обществ, представляется актуальным обращение к опыту предшествующих переломных моментов на стыке эпох - например, когда XVIII век уступил место новому столетию, которое поставило под вопрос практически все ориентиры века-предшественника.

Начало, да и вся первая половина XIX в., - это период больших политических и социальных потрясений. Наполеоновские войны стимулировали активность «третьего сословия», дали толчок развитию национально-освободительных и революционных движений в Европе, а также национального самосознания у народов, не имевших собственной государственности. В Германии на смену регионализму и раздробленности, монархии и сословности феодального общества пришли либеральные требования создания единого государства на основе демократических ценностей. Образ России, как негативный, так и позитивный, играл в политических дискуссиях Германии немаловажную роль, что нашло свое отражение в публицистике. В этой связи представляется целесообразным рассмотреть сочинения немецких авторов о России с точки зрения того, как в них преломлялся образ России, как ее видела другая культура, как формировались те стереотипы ее восприятия, которые, сохраняясь частично и в новейшее время, в обновленном виде влияют не только на общественное мнение, но также и на характер политических, экономических и культурных взаимоотношений обеих стран. При этом важно отметить, что образ этот, как и питающие его стереотипы, не может быть понят как явление статичное. Раскрыть процесс формирования стереотипов, постепенного их закрепления в умах людей, превращения в абстрактный и лишенный какой-либо исторической реальности символ - уже означает демистифицировать это явление, дать ему конкретно-историческое объяснение, то есть установить, где, когда, в интересах каких социальных групп этот образ, представление, символ получил право на существование, а затем стал служить другим целям.

Следует также иметь в виду, что сочинения иностранных авторов о России - источник специфический, отражающий одновременно два образа: образ народа, которому посвящен, и образ народа, в среде которого он создан. То есть, в исследовании образа "другого" важен не только объект, но и субъект. Сочинения немецких авторов о России, содержащие оценочные суждения, которым всегда была свойственна большая или меньшая тенденциозность, являются не только важнейшим ключом к пониманию того, как тогдашний читатель воспринимал эту страну и ее народ. Эти оценки были одновременно составной частью системы норм и приоритетов, в которой жили авторы и читатели этих сочинений и которыми они руководствовались в своих действиях. Таким образом, восприятие России в немецких публикациях первой половины XIX в., как, впрочем, и в более ранних произведениях, нельзя отделять от восприятия их авторами и читателями самих себя, от самосознания того общества, в котором оно возникло.

Прежде чем перейти к анализу восприятия Российской империи в различных слоях немецкого общества в первой половине XIX в., кратко остановимся на предыстории вопроса. Известно, что ни один из европейских народов не вступал с русскими в столь тесное, долговременное и многоуровневое взаимодействие во всех его проявлениях (от партнерства к противоборству и наоборот), как немецкий народ. Опыт этого взаимопроникновения уникален и насчитывает более тысячи лет3. Ни в одну европейскую страну не устремлялось на протяжении XVI - XIX веков столько германских переселенцев как в Российское государство4. И, без сомнения, это интенсивное взаимодействие оставило глубокий след в истории Германии, а образ России долгое время занимал особое место в историческом сознании немецкого народа. Это дало основание немецким ученым еще в 50-х гт. XX столетия писать об "общности судеб" ("Schicksalsgemeinschaft") России и Германии5. При этом Россия всегда вызывала в германском обществе массу противоречивых чувств: от почти мистического преклонения до полного неприятия. Немецкие историки охарактеризовали отношения между народами обеих стран как "Hassliebe", единство любви и ненависти, и посвятили этой теме довольно много научных работ.

Хотя хронологические рамки нашего исследования ограничены первой половиной XIX в., стереотипы, составившие основу восприятия России немцами в этот период, сформировались гораздо раньше. На германских публицистов XIX в. решающее влияние оказала предшествующая литература, которая на протяжении трех веков создавала в общественном мнении образ «восточного соседа». И даже приезжая в Россию, немецкие путешественники первой половины XIX в. оставались под влиянием этого образа и видели вокруг себя, как правило, только то, что соответствовало уже закрепленным в их сознании стереотипам. Эти представления начали складываться в германской литературе в первой половине XVI в. и, передаваясь из поколения в поколение, превратились в устойчивые формулы, закрепившие в сознании немцев отношение к России как к антиподу собственного общества. На протяжении веков восприятие России определяли утверждения, что все русские по природе своей склонны к рабскому подчинению, жестокости и извращениям, а потому полностью чужды ценностям западного общества, причем процесс формирования этих клише в немецкой литературе можно проследить исторически. В этой связи нам кажется целесообразным дать хотя бы самое общее представление о том, как возникли стереотипы, сформировавшие образ России в общественном мнении Германии к началу XIX века, и в какой степени они отражали реальную действительность.

Начало формирования представлений о России было положено в XVI веке в знаменитых «Записках о Московии» барона Сигизмунда фон Герберштейна, который дважды приезжал в Москву - в 1517 и 1526 годах - в качестве посланника германского императора. Хотя барон фон Герберштейн в своем сочинении стремился в основном к объективному изложению фактов, несколько раз он переходил к излишним обобщениям, приписывая определенные черты конкретных людей всему народу. Таких мест немного, но именно эти обобщения легли в основу стереотипов, кочующих из одних сочинений о России в другие вплоть до наших дней. Прежде всего, это самый распространенный в антирусской литературе тезис об абсолютном деспотизме русских государей и вытекающей отсюда покорности и рабской природе русских как нации: "Всех одинаково гнетет он (государь) жестоким рабством... Они же прямо заявляют, что воля государя есть воля божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле божьей... Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким". На этом основании Герберштейн делает обобщающий вывод, встречающийся потом абсолютно во всех последующих сочинениях о России, и, ставший "визитной карточкой" русских вплоть до XX в.: "Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе". В XVII в. автор другого знаменитого сочинения «Описание путешествия в Московию» - Адам Олеарий, находившийся уже под влиянием предшествующей литературы и, прежде всего, "Записок" Герберштейна, почти дословно повторяет этот тезис посланника германского императора, окончательно закрепив его в сознании читающей публики: "Подобно тому, как русские по природе жестокосердны и как бы рождены для рабства, их и приходится держать постоянно под жестоким и суровым ярмом и принуждением, постоянно принуждать к работе, прибегая к побоям и бичам".

Тот же механизм действовал и при образовании другого стереотипа, подтверждавшего, что русский народ по своей природе чужд европейцам, и получившего право на существование благодаря "Запискам" Герберштейна. Это укрепившееся в сознании немцев мнение о грубости и жестокости нравов в России - некой мазохистской извращенности, сначала якобы присущей русским женщинам и слугам, а впоследствии приписываемой всему народу. Этот вывод был сделан на основании курьезного эпизода, рассказанного Герберштейну. Речь шла о некоем немецком кузнеце Иордане, который женился на русской, требовавшей от мужа побоев в качестве доказательства его любви. «Таким образом, он весьма крепко побил ее и признался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги".

Любопытно, что этот рассказ Герберштейна передавался потом из сочинения в сочинение, обрастая все новыми подробностями на протяжении XVII и XVIII веков. Уже через полвека в известном сочинении шведского дипломата и писателя Петра Петрея "История о великом княжестве Московском", опубликованном на немецком языке в Лейпциге в 1620 г., утверждение, сделанное на основе рассказа Герберштейна о том, что на Руси все мужья бьют своих жен, а господа -слуг, а те находят в этом извращенное удовольствие и рассматривают как доказательство любви мужа или господина, ни у кого не вызывает сомнений13. Правда, в XVIII в. делались попытки поставить под сомнение сведения двухсотлетней давности и рассмотреть их с рациональной точки зрения. Но в результате, как правило, старые стереотипы получали новое толкование и, на его основе, новое аргументированное подтверждение, в том числе и тезис Герберштейна о том, что в России мужья бьют своих жен.

В XVIII в. эту тему затрагивал посланник Ганноверского двора в Санкт-Петербурге Фридрих-Христиан Вебер, автор знаменитого сочинения «Изменяющаяся Россия», изданного во Франкфурте в 1721 г. В первой части своего трехтомного труда он, в частности, писал: "Необоснованно говорят о русских женщинах, будто они без побоев со стороны своих мужей не верят в их любовь. Этот рассказ следует понимать в истинном свете. Если бы мужья действительно держали бы своих жен крепко и в постоянном повиновении, побои были бы не нужны. Но если жены открыто предаются пьянству и другим порокам и пренебрегают домашним хозяйством, то муж, если он заботится о воспитании своих детей, или просто для того, чтобы дать выход своей злобе, вынужден до тех пор обхаживать кнутом свою жену, пока она не вернется к домашней работе, или пока не иссякнет раздражение мужа. Но коль скоро муж потеряет все надежды на перевоспитание жены, или если сам начнет вести безалаберную распутную жизнь, он предоставляет жене и детям возможность делать то, что они хотят, а сам пристает к другим бабам. Тогда женщина, если ее перестают бить, делает известный вывод о неверности своего мужа и может сказать: если он меня больше не колотит, значит он меня больше не любит". Таким образом, Вебер, подтверждая тезис об избиении мужьями своих жен как норме бытового поведения на Руси, делает иной вывод, пытаясь не опровергнуть это утверждение, а найти ему более рациональное и правдоподобное объяснение. Для его обоснования он использует аргументы, которые, в свою очередь, вновь содержат в себе большое количество других стереотипов и предрассудков в отношении русских: их злобный, грубый нрав, а также склонность к пьянству, жестокости, сумасбродству, распутству и безнравственному поведению вообще.

Совсем иначе, чем Вебер, высказывался на эту тему Адам Олеарий в своем "Описании путешествия в Московию". Анализируя сочинения Герберштейна, Петрея и многих других авторов с описанием подобных эпизодов, Олеарий писал, что во время своего пребывания в России он не смог увидеть ничего подобного, и приводит восходящий к Герберштейну рассказ о битье жен как недопустимое обобщение: "Однако то, что произошло с этой одной женщиной, не может служить примером для других, и по нраву одной нельзя судить о природе всех остальных"1 Олеарий в своей аргументации против истинности подобных выводов пошел гораздо дальше, чем его современники и последователи, в отношении пересмотра сложившихся стереотипов и предрассудков. Он утверждал, что русские такие же люди, что и немцы, и нельзя им приписывать свойства, противные человеческой природе, выдавая "признаки гнева и вражды" за признак любви. Таким образом, еще в 1656 г. Олеарий аргументированно доказывал необходимость оценивать другой народ по той же ценностной шкале, что и своих соплеменников. Он трактует приведенное мнение как предрассудок, обосновывает эту точку зрения, и сам больше не повторяет это, известное со времен Герберштейна, суждение. Христиан Вебер противопоставляет позиции своих предшественников другие аргументы. В отличие от Олеария, для обоснования своего мнения им используются негативные стереотипы. Результатом этого стало усиление и закрепление в сознании читателей подхваченных им предрассудков. Следовательно, один из самых распространенных случаев возникновения стереотипа, - это часто неосознанный перенос и распространение черт и признаков, возможно действительно присущих конкретному человеку или группе людей в определенных ситуациях или временных отрезках, на весь народ в качестве постоянного и неизменного признака.

Возникшие подобным способом предрассудки и стереотипы, уже описанные нами и многие другие, стали теми «кирпичиками», из которых формировался образ России. Восприятие «другого» народа не является чем-то статичным и неизменным, оно находится в постоянном развитии. Поэтому, прежде чем перейти к основной теме нашего исследования, нам представляется необходимым решить еще одну задачу, а именно показать, как менялось отношение немцев к России на протяжении веков в зависимости от общественно-политических процессов, происходивших в тот период в германских государствах.

Как известно, основы восприятия России были заложены при первых контактах в оставленных немецкими путешественниками записках. Пространные описания русского государства, составленные выходцами из германских земель, появляются в середине XVI в. Именно в это время начинается тесное взаимодействие "двух миров, значительно отличающихся по многим параметрам и недостаточно осведомленных друг о друге, но уже отягощенных грузом традиции и заранее заданными установками, как идеологическими, так и мировоззренческими». Причиной активизации русско-немецких контактов было изменение политической ситуации в Европе. В 20-х годах XVI в. возросла угроза турецкой агрессии. Первой жертвой Османской империи в Центральной Европе стала Венгрия. А в 1529 г., осадив Вену, турки уже угрожали наследственным землям Габсбургов, что заставило германского императора Карла V Габсбурга и его брата эрцгерцога Фердинанда искать поддержки у Василия III. С этой целью по поручению германского императора в Москву приезжал уже упомянутый выше барон Сигизмунд фон Герберштейн. Написанные им «Записки о Московии» открыли серию трудов о русском государстве и заложили основу восприятия России, которое формировалось, исходя, прежде всего, из потребностей внутренней и внешней политики германских правителей.

В тот период для обоснования внешнеполитических интересов Габсбургов необходимо было создать в основном положительный образ предполагаемого союзника, собрав о нем максимум информации. Эту задачу с блеском выполнил Герберштейн. Так, в частности, в своих "Записках о Московии" он приводит доказательства древности рода русских государей, богатства управляемых ими земель, христианского благочестия их подданных. Он стремился показать всему миру, что империя Габсбургов выбирает себе достойного партнера по внешней политике, поскольку могущество государя России может составить честь любому монарху.

Другой причиной быстрого роста интереса к восточному соседу стало распространение движения Реформации в Германии. Россия, не знавшая еще в тот период тяжелых религиозных потрясений, с незыблемыми церковными традициями, могла стать в глазах немцев идеальным образцом истинно христианского государства.

Вообще, образ другого народа строится обычно по законам либо уподобления, либо противопоставления: последнее может быть двоякого рода. Положительное "свое" противостоит отрицательному "чужому". Однако часто бывает наоборот: положительное "чужое" описывается с целью оттенить отрицательное "свое", создается позитивный фон для критики в адрес собственной страны. Тот и другой приемы неоднократно использовались во внутри германской полемике. Образом России воспользовалось немецкое католичество для критики реформационного движения, в частности, венский епископ Иоганн Фабри в своем трактате "Религия Московитов", составленном в 1525 г. Подробно описывая проявления религиозности у русских, их примерное благочестие и твердое соблюдение церковных уставов, он прямо противопоставлял их состоянию церковной смуты и неурядиц, переживаемому Германией в связи с распространением Реформации. Так, с самого начала образ России стал, прежде всего, весомым аргументом во внутригерманских дискуссиях о путях политического и религиозного развития.

Благоприятное восприятие России и ее государя первой четверти XVI в. было искажено и забыто во второй половине столетия после начала Ливонской войны. Русские войска, вторгшиеся в Литву в 1559 г., вызывали ужас у немцев-колонистов. В сочинениях немецких авторов конца XVI в., таких, например, как уроженец Померании пастор Пауль Одерборн или вестфальский наемник Генрих фон Штаден, Россия предстает уже "варварским", "диким", враждебным, "азиатским" государством. С их легкой руки в течение нескольких столетий Московское государство, а затем и Российская империя останутся для немцев, прежде всего, отсталой страной с деспотичным правлением тиранов и рабски покорным населением.

В XVII в. критическое отношение к России также преобладало, правда, теперь с точки зрения религиозных норм протестантизма. Для утверждения "своего" положительного образа был использован образ отрицательного "чужого". С точки зрения последователей Мартина Лютера православная, ортодоксальная Россия как нельзя лучше подходила в качестве отрицательного примера для пропаганды протестантских моральных ценностей. Даже единственная положительная черта, признанная за русскими еще со времен Герберштейна - искренняя набожность - трансформировалась в знаменитой книге ученого-энциклопедиста Адама Олеария "Описание путешествия в Московию" в суеверие, проявление косности, отсталости и неспособности к развитию. Тем более, что православная церковь всячески препятствовала распространению других конфессий в России.

В XVIII в. политическая ситуация в Европе, а с ней и отношение к России в корне меняются. В период царствования Петра I, благодаря внутренним реформам и политике европеизации, а также военным и внешнеполитическим успехам, Московское государство превратилось в доминирующую силу па Востоке Европы. Наряду с сохранением старых стереотипов в немецкой литературе появляются новые сюжеты. Прежде всего, это идеализация образов русских монархов. Эпоха Просвещения предъявляла новые требования к властителям. Петр I, коренным образом реформировавший страну, воплотил в себе идеал просвещенного государя, мудрого, образованного и деятельного, создавшего мощное сплоченное государство в противовес слабым германским землям. Тем более, что Россия начала играть важную роль не только в европейской политике, но, прежде всего, во внутренних делах германских государств.

С XVIII в. немецкие просветители делают первые попытки осмыслить роль и место России в европейской истории. Критическое отношение ко всему европейскому устройству, с одной стороны, и начавшаяся европеизация России - с другой, побуждали их к утопическому восприятию последней, видеть в ней землю обетованную, куда суждено переместиться европейской культуре. В частности, эта точка зрения нашла свое отражение в трудах Готфрида Лейбница и заложены в предшествующий период, стали составной частью политических дискуссий в Германии. В результате, при сохранении старых стереотипов, образ России приобрел новое качество, так как прежние клише, утратив во многом свой культурно-национальный характер, получили явную политическую окраску.

1.2 Начало формирования антирусских настроений в либеральной среде

Изучение роли психологического фактора в отношениях между народами ведется отечественной наукой с конца 80-х годов XX века28. В американской, английской и канадской политологии и политической психологии эта проблематика изучается уже пятый десяток лет. Существуют тысячи работ, среди которых ставшие уже классикой исследования К. Боулдинга, Р.Джервиса, Г.Келмана, О.Холсти, Р.Броуди, А.Джорджа и многих других29. Именно в этих сочинениях разрабатывалась теория стереотипизации применительно к международным отношениям. Нам же следует обратиться в первую очередь тому ее разделу, который касается этнических и идеологических стереотипов.

Представления наций об окружающем мире и друг о друге, будучи феноменами массового сознания, демонстрируют неодинаковое, подчас полярно различное восприятие одних и тех же явлений действительности. Массовое сознание оперирует образами и стереотипами. Образ - это "отражение явления во всем его доступном человеку многообразии, богатстве оттенков и противоречивости". Для субъекта восприятия образ выступает в форме зафиксированного знания. Изначальное же значение термина "стереотип" наглядно раскрывается в греческих корнях слова: "стереос" - твердый, "типос" - отпечаток. Впервые понятие стереотипа было введено американским журналистом У. Липпманом в 1922 г. в работе «Общественное мнение». Стереотип по Липпману, - упрощение, заранее принятое представление, не вытекающее из собственного опыта. Стереотип влияет на восприятие и понимание явлений окружающей действительности. Одно из первых в советской науке определений стереотипов - "чувственно окрашенные социальные образы"32. Недостаток его в том, что акцент переносится на эмоциональную природу этого явления, оставляя в тени такие важные признаки, как схематичность, иллюзорность, субъективизм и символическая суть стереотипов.

Приведем еще одно определение: стереотип есть "образ, полярный по знаку, предельно фиксированный, не допускающий малейшего сомнения в его истинности, побуждающий к строго однозначному действию"33. Здесь важен активный характер стереотипов, провоцирующий реакцию в виде действия. Во всех определениях присутствует ссылка на образ, подтверждая его неразрывную связь со стереотипами.

Психологи в основном также сходятся в том, что стереотипы есть "особый класс установок", "концентрированное выражение социальной установки", а установка - составная часть личностных систем ценностной ориентации34. Именно она определяет отношение человека к объекту и сам способ его восприятия. В системе установок, незаметно для самого человека, аккумулируется его предшествующий жизненный опыт, настроения его социальной среды. Установки такого рода существуют и в общественной психологии. Сталкиваясь с человеком, принадлежащим к определенному классу или народу, мы заранее ожидаем от него определенного поведения и оцениваем конкретного человека по тому, насколько он соответствует этому эталону.

Сам термин "установка" был введен в науку в 1888 г. немецким психологом Л.Ланге, а "теория установки" наиболее глубоко разработана школой Д.Узнадзе. Грузинские ученые исходили из наличия психологической готовности человека к реализации какой-либо потребности в конкретной ситуации и закрепления этой потребности, если ситуация приобретает повторяющийся характер. Однако в исследованиях грузинских психологов установка больше рассматривается в индивидуально-психологическом контексте, чем в социальном. Под социальной установкой в большинстве работ отечественных ученых понимается относительно устойчивая во времени система взглядов, представлений об объекте или событии, совокупность связанных с ним эмоциональных состояний, предрасполагающих к определенным действиям.

Сознание человека, давая первичную оценку различным явлениям, сразу же разделяет их на "знакомое" и "незнакомое", разбрасывая в противоположные стороны подобно костяшкам на счетах. Поскольку человек опирается, прежде всего, на личный опыт, знакомое классифицируется обычно как "свое", а незнакомое - как "чужое". Первое, как правило, воспринимается позитивно, а второе - порой враждебно. Таким образом, собственная национальная или идеологическая атрибутика оценивается со знаком "плюс", а все чужое, выходящее за рамки привычного, становится топливом для "образа врага". Иначе говоря, стереотипизирование состоит в том, что сложное индивидуальное явление механически подводится под простую общую формулу или образ, характеризующие (правильно или ложно) класс таких явлений. Стереотипы - неотъемлемый элемент обыденного сознания. Ни один человек не в состоянии самостоятельно, творчески реагировать на все встречающиеся ему в жизни ситуации. Стереотип, аккумулировавший некий стандартизированный коллективный опыт и внушенный индивиду в процессе обучения и общения с другими, помогает ему ориентироваться в жизни и определенным образом направляет его поведение. Стереотип может вызывать положительные эмоции и отрицательные. Его суть в том, что он выражает отношение, установку данной социальной группы к определенному явлению. Так действует простейший механизм стереотипизации.

В национальной психологии также существуют подобного рада стереотипы. Термин «национальный» или «этнический» стереотип означает устойчивые, схематичные и эмоционально окрашенные мнения одной нации о другой или о самой себе. Они являются естественными составными элементами национального сознания, своего рода «коллективными представлениями», которые помогают людям осознать свою этническую принадлежность, свое отличие от других национальных общностей. На такие представления опираются национальные чувства, национальная гордость, патриотизм. То есть, этнические стереотипы - это схематичные нормы, стандарты самосознания общества, инструменты передачи от поколения к поколению национальных форм социального и нравственного опыта. Это те «кирпичики», из которых складывается национальная идея.

В основе формирования национального взгляда на внешний мир лежит социально-исторический опыт того или иного народа, но не в чистом виде. В редких случаях взаимные контакты между нациями бывают столь интенсивны, что достаточны для формирования образа путем непосредственного общения. Концентрированный опыт общения возникает во время нападения, войны, но, как правило, к тому моменту уже существуют взаимные предубеждения и «образы врага».

Оценка национальных обычаев и нравов всегда зависит от того, кто оценивает и с какой точки зрения. Хотят того люди или нет, они неизбежно воспринимают чужие обычаи, традиции, формы поведения, прежде всего, сквозь призму своих собственных обычаев, тех традиций, в которых они сами воспитаны. То, что каждому человеку общественные условия и нормы, в которых он воспитывался и к которым привык, ближе, чем другие - вполне нормально и естественно. Проблема возникает лишь тогда, когда действительные или воображаемые различия возводятся в главное качество и превращаются во враждебную психологическую установку по отношению к какой-либо этнической или социальной группе, установку, которая разобщает общества и народы, а затем, сначала - психологически, потом - теоретически обосновывает политику дискриминации. Так возникают «образ врага» и этническое предубеждение. Под «образом врага» следует понимать коллективные представления о нации, государстве или политической системе, которые складываются под влиянием негативных национальных и идеологических стереотипов и используются «для контроля над массовым сознанием с помощью неформальных санкций и для культивирования чувств страха, недоверия и враждебности». Что же касается этнического и социального предубеждения, то разные авторы определяют это понятие по-разному. В справочном пособии Б.Берельсона и Г. Стейнера "Человеческое поведение. Сводка научных данных" предубеждение определяется как "враждебная установка по отношению к этнической (социальной) группе или ее членам как таковым". В учебнике социальной психологии Д.Креча, Р.Крачфилда предубеждение определяется как "неблагоприятная установка к объекту, которая имеет тенденцию быть крайне стереотипизированной, эмоционально заряженной и нелегко поддается изменению под влиянием противоположной информации". В «Словаре по общественным наукам», выпущенном ЮНЕСКО, читаем: "Предубеждение - это негативная, неблагоприятная установка к группе или ее индивидуальным членам. Она характеризуется стереотипными убеждениями. Установка вытекает больше из внутренних процессов своего носителя, чем из фактической проверки свойств группы, о которой идет речь".

Итак, отсюда следует, что речь идет об обобщенной установке, ориентирующей на враждебное отношение ко всем членам определенной этнической или социальной группы, независимо от их индивидуальности. Эта установка имеет характер стереотипа, стандартного, эмоционально окрашенного образа. Это подчеркивается самой этимологией слов предрассудок и предубеждение, то есть нечто, предшествующее рассудку и сознательному убеждению. Наконец, эта установка обладает большой устойчивостью и очень плохо поддается изменению под влиянием рациональных доводов. Под влиянием предубеждения субъект восприятия неосознанно отбирает только ту информацию об объекте, которая подкрепляет уже имеющийся образ, так как рассматривает ее как более верную, а сведения, отличающиеся от его «эталона», он отвергает, как противоречащие истине. Ярким примером этому могут служить путевые записки немецких авторов о России. Например, при сравнении картин Петербурга в изображении антирусски настроенного французского маркиза Астольфа де Кюстина и консерватора и русофила прусского генерала Фридриха Вильгельма фон Бисмарка, описавших одни и те же места с разницей в несколько лет, возникает впечатление, что в их сочинениях речь идет о разных городах.

Однако история человечества наглядно подтверждает, что взаимовосприятие наций отнюдь не исчерпывается лишь национальными характеристиками. Например, такие часто использовавшиеся в немецкой публицистике клише, применяемые к России, как, например, «жандарм Европы» или «оплот реакции», шире национальных границ, этнических симпатий и антипатий. Корни этих и множества других стереотипов лежат в другом - идеологическом слое. Многие политологи считают, что независимо от национальных чувств идеологические установки диктуют людям, под каким углом зрения смотреть на другие страны и народы.

Исходя из распространенного положения, что стереотипы являются составной частью идеологии, можно дать определение идеологических стереотипов. Это - устойчивые, эмоционально окрашенные схематические образы, возвышающие собственные идеологические и политические ценности и культивирующие чувство враждебности к «чужим» идеологическим и политическим ценностям. Идеологические стереотипы могут выступать в знаковой форме, например, в виде устойчивых выражений («оплот реакции», «азиатский деспотизм», «русская угроза», «варварские орды») и представляют собой элементы информационных связей внутри общества. Если этнические стереотипы рождаются часто в непосредственном контакте личности с окружающим миром, то идеологические - внедряются в массовое сознание главным образом с помощью пропаганды в средствах массовой информации, а также через литературу и искусство. Причем, с одной стороны, как уже говорилось, используются ранее созданные, укрепившиеся в массовом сознании стереотипы, а с другой стороны, на их основе формируются новые идеологические стереотипы, которые активно внедряются в общественное мнение. В процессе стереотипизации практически полностью подавляется момент логической оценки, так как одно из важных конституирующих качеств идеологических систем - их апелляция к иррациональному мышлению, чувствам, инстинктам, мифам. Нельзя также оставить без внимания такую особенность идеологических стереотипов, как их повторяемость. «Самые тонкие и самые убедительные из всех факторов влияния - это те, что создают и поддерживают повторяющийся характер стереотипов», - писал один из первых исследователей в этой области У.Липпман. Тем не менее, любое часто повторяющееся образное высказывание на политическую тему - это еще не идеологический стереотип. Так, например, распространенное в немецкой либеральной публицистике высказывание «русское крестьянство не стремится к свободе, а значит склонно к рабству» может относиться к конкретным людям и основываться на анализе определенных исторических традиций и условий жизни крепостных в реально существующей деревне, а следовательно не быть стереотипом. Оно станет таковым лишь тогда, когда потеряет сопутствующие толкования, объяснения, когда понятие оторвется от логической цепочки доказательств, от контекста, закрепится в сознании независимо, абстрагируется, то есть приобретет качество, которое мы называем схематичностью. Свойства конкретных людей переносятся на весь народ и начинают рассматриваться как постоянный и неизменный атрибут русской жизни и национального сознания. В результате возникает закодированная идея - «всем русским чужда свобода», «все русские по своей природе рабы» - несущая отрицательный эмоциональный заряд. Таким образом, идеологема превращается в символ, вызывающий однозначную реакцию в обществе.

Итак, подведем итог. Стереотипы этнические и идеологические не существуют сами по себе, а вступают в сложные взаимосвязи, сливаются между собой. Укрепившись в сознании, эти связи приобретают стабильный характер. Явления реальной жизни, проходя в массовом сознании сквозь призму стереотипов, преломляются и дают искаженную, подчас причудливую и даже отталкивающую картину реальности. Чем сильнее общество заражено такого рода стереотипами, тем больше созданный образ отличается от действительности. Причем позитивные национальные и идеологические «автостереотипы» дают в результате возвышающий имидж своей национальной группы или идеологической системы, а негативные этнические и идеологические стереотипы - «образ врага».

Высказывания о России, содержащиеся в немецкой публицистике XIX в., в большой степени обнаруживают качества стереотипов. На это указывает тенденция - при всей детализированности и разнообразии фактического материала о царской империи - сводить эти факты к нескольким конкретным и всегда повторяющимся признакам, которых, по мнению авторов, вполне достаточно для характеристики русской жизни. С этим упрощенным и обобщенным восприятием связан сильно поляризированный и эмоционально ангажированный процесс формирования мнений, а также высокая степень распространения одних и тех же основных стереотипов, которые встречаются почта во всех сочинениях прорусской и антирусской литературы. Поэтому текст источника следует анализировать с учетом многих факторов. Необходимо выяснить, как он соотносится с исторической реальностью России? Под влиянием каких идеологических предпосылок и установок возникли эти высказывания? Как соотносятся предрассудки и идеология на фоне общественного положения авторов и их политических взглядов?

1.3 Краткая характеристика восприятия России в среде левых радикалов и в консервативной среде

Как мы выяснили, предрассудки и по сути своей не определяются реальными особенностями объекта восприятия. Так, основанный на стереотипах образ «чужого» этноса характеризует не столько этот этнос, сколько народ, в среде которого образ сформировался и продолжает существовать. Действительно, оценки какого-либо государства со стороны разных наций не только сильно отличаются друг от друга, но часто и полностью противоположны. Так как стереотипное восприятие «другого» народа или социальной группы представляет собой своеобразное проецирование «своих» ценностей на «чужие», то при анализе созданного образа следует исходить, прежде всего, из ситуации в самом социуме, общественного положения основных носителей этого образа и тех функций, которые выполняют образ «другого» и связанные с ним предубеждения.

Из социальной психологии известно, что общественное значение предрассудков и стереотипов основано на их идентификационной и интеграционной функциях для членов одной социальной группы через разграничение с другими группами. При этом как за собственной, так и за чужой группой (ingroup - outgroup) закрепляются постоянные отличительные признаки (autostereotyp - heterostereotyp). В результате этого процесса собственная группа сплачивается, самоидентифицируется, приобретает устойчивость и стабильность. Поэтому позитивные и негативные стереотипы тесно связаны друг с другом: зачастую негативному образу внешней группы (outgroup), воспринимаемой враждебно, соответствует - часто в скрытой форме - позитивный образ своей группы (ingroup), чьи качества получают особую привлекательность через сравнение с другими группами.

Эти свои и чужие стереотипы, как выражение предрассудков, определяются сильной эмоциональной окраской и не поддаются изменению под воздействием противоречащей информации. Стереотипы также зависят от ценностной ориентации индивидуумов и выражают ее в схематичном виде. Следовательно, в обществе они выполняют важные психические функции. Люди на основании своего происхождения, образования, национальности и других факторов идентифицируют себя в значительной степени через свою принадлежность к определенной социальной группе. При этом стереотипные качества собственной группы воспринимаются как свои, то есть становятся частью идентичности индивидуума. Стереотипы позволяют личности без лишних размышлений соотнести собственную оценку любого явления с ценностной шкалой своей группы. Желая соответствовать ожиданиям группы, человек невольно определяет свои политические или этнические симпатии в рамках, диктуемых этой шкалой. Если внешняя группа или явление воспринимаются как угроза, в собственной группе усиливаются интеграционные процессы, которые для отдельных членов группы выполняют также защитную функцию.

Проявление негативных стереотипов враждебной группы посредством контрастного воздействия выполняет еще одну функцию для самоутверждения членов собственной группы - функцию проекции. Чужой группе приписываются недостатки собственного общества или способы поведения, которые осуждаются в своей группе. На примере другого общества эти недостатки и особенности поведения изживаются более интенсивно. В кризисные моменты проекция собственных социальных неудач на внешнюю группу с ее негативными особенностями дает выход накопленной в обществе агрессивности. Высвобожденная агрессия членов социума, жаждущих репрессий и наказания виновных, переносится с причин, ее вызвавших, на некоего «козла отпущения»48. Характерным примером подобных процессов стали проявления антисемитизма в Германии в 70-е годы XIX века.

Вообще формирование национального сознания происходит, как правило, с использованием чувства страха и тревоги, путем проецирования их на высокое понятие патриотизма, гордости за свой парод. Этот противоестественный идеологический гибрид часто становится психологической основой для создания «образа врага». Рациональные же аспекты отодвигаются на задний план. Создание атмосферы нетерпимости в обществе может автоматически обеспечить истерическую реакцию на «образ врага», что, например, происходило в Германии в период нацизма.

Связь с вызванным в обществе неприятием, нетерпимостью, агрессией и проекцией собственных неудач на враждебную «чужую» группу позволяет заключить, что предрассудок не следует воспринимать как равномерно действующую в обществе константу. Предрассудки активизируются в период кризисного экономического и политического развития. Когда общественные группы «отталкиваются» друг от друга и вступают в противоборство, а легитимность существующих социальных отношений и политических устоев находится под угрозой, единство собственной группы может быть достигнуто с помощью создания «образа врага». Поэтому в этот момент усиливаемся склонность членов социума к разграничению с «враждебными» группами.

Итак, взятая из социальной психологии теория об интеграции собственной социальной группы через поляризацию «ingroup - outgroup» в этой работе переносится на исторический материал, что в отечественной историографии происходит впервые. Цель ее применения - подтвердить существование зависимости между восприятием России в первой половине XIX в. и общественным положением носителей ее образа. В нашем случае в немецком общественном мнении конкурировали позитивный образ России, созданный представителями консервативного лагеря, и негативный образ, получивший распространение среди либеральной и демократической оппозиции.

Однако при использовании этой теории возникает проблема: по каким критериям должна определяться внутренняя группа (ingroup), какой принцип должен превалировать - идеологический или национальный. С одной стороны, мы наблюдаем сильнейшую идеологическую поляризацию между «партией эмансипации» и «партией инерции», как многие современники оценивали главную конфронтацию первой половины XIX в., которая проходила не только между народами, но и внутри народов. В этой системе отношений, когда общество в результате политической борьбы раскалывалось надвое, к враждебной группе по идеологическому принципу причислялись представители собственного народа. В то же время качества враждебной группы можно было найти и в других обществах, поэтому не только сограждане, но и другие государства могли быть причислены к враждебному лагерю. С другой стороны, мы наблюдаем сильное стремление немцев к государственному единству, когда с установлением национальной «ingroup» «Германия - Пруссия» была предложена идентификационная система для всего немецкого общества. В результате все другие нации автоматически переходили в разряд внешней группы (outgroup), и лишь насущные потребности и общие интересы могли приблизить их к собственной группе. В этой идентификационной системе все группы немецкого общества причислялись к внутренней группе (ingroup), несмотря на их социальные и идеологические противоречия. Таким образом, на фоне противостояния революционных и контрреволюционных сил в Германии - либералов и консерваторов - с помощью категорий социальной психологии нам предстоит выяснить, какая из двух идеологически ангажированных групп воплощала ценностные ориентиры, приемлемые для всего общества, и на основе которых определялась внутренняя группа «немцы». И какая группа, бывшая частью национальной «ingroup», превратилась в носителя качеств враждебной «чужой» группы.

ГЛАВА II. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ И ГАЗЕТНАЯ ПУБЛИЦИСТИКА В ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ РАССМОТРЕНИИ

2.1 Общая оценка немецкой публицистики о России

Трудный и сложный процесс осмысления причин и итогов Второй мировой войны, усиленный идейно-политическим противоборством двух социально-политических систем, «холодной войной», породил в общественном сознании поверженной Германии, как прежде в Веймарской республике, те страхи и отчаяние, которые могли привести мир к новой катастрофе. Этого не случилось потому, что и победители и побежденные сумели в целом правильно определить «болевые точки» и найти соответствующие пути их решения. Германия отказалась от претензии на роль самостоятельной великой державы «Срединной Европы», «встроилась» в экономические, политические и военные структуры Атлантического союза, стала полноправным, но не исключительным членом Европейского союза. «После горьких уроков прошлого… после крушения национал-социализма, - отмечает немецкий историк Г. Тиммерман, - Германия распрощалась с идеей особых культурных путей и национально-националистических действий в одиночку. Она не просто присоединилась к либерально-демократической культуре Запада, а стала активным адептом европейской интеграции».

Это помогло немцам избавиться от традиционных великодержавных и националистических настроений, от чувства превосходства над другими народами, ввергавших страну и народ в экономический и духовно-нравственный коллапс.

Однако процесс осмысления глубинных причин «черной дыры», «антиистории», как определяют нацистский период некоторые исследователи, был долгим и мучительным. Гитлеровская «демония власти» была первой попыткой объяснения того, почему цивилизованная, культурная нация попала в паутину расистских и националистических бредней, определивших стратегию решения всех внутри- и внешнеполитических проблем.

Возложение ответственности за мировую (и германскую, в частности) катастрофу, за холокост, за гибель более 50 миллионов человек на одну, хотя в высшей степени зловещую персону, не могло, конечно, удовлетворить серьезных исследователей. Однако потребовалось немало времени, чтобы не только научная, но и публицистическая мысль отошла от упрощенных, но удобных стереотипов, сложившихся в Западной Германии в аденауэровский период. Отличительной чертой этого периода было превращение ФРГ в «поле холодной войны» между Востоком и Западом, причем первому во главе с Советским Союзом приписывались агрессивные, экспансионистские устремления.

Сознательно культивируемый Аденауэром антисоветизм, противопоставление - экономическое, политическое, культурное - «христианского Запада» «азиатско-атеистической» мировой державе серьезно затрудняло объективное осмысление нацистского периода в истории Германии. Лишь с образованием социал-либеральной коалиции во главе с канцлером В. Брандтом в 1969 г., начавшим «новую восточную политику», в основе которой лежало примирение со странами «восточного блока», создались предпосылки для более полного и глубокого осмысления нацистского режима, его преступной деятельности. Крушение СССР, формирование постсоветской России как либерально-демократического государства, отказ ее от конфронтации с Западом сняли последние опасения и страхи у немецкой общественности за настоящее и будущее своей страны. Больше не было смысла держаться за искусственно созданные легенды и мифы.

Цель данной работы состоит в осмыслении германских публикаций, формирующих концепцию ответственности хозяйственных и военных элит нацистской Германии за преступления на территории СССР.

Советская теория фашизма (и нацизма как его германской разновидности) исходила из положения, что он представлял диктатуру наиболее агрессивных кругов монополистического капитала. Действительно (и это подтверждают германские историки), наиболее крупные и известные монополистические объединения - «Крупп АГ», «БМВ», «Бохумский союз», «ИГ-Фарбен», «Даймлер-Бенц», «Сименс», «Осрам», «Хайнкель», «Мессершмидт», «Герман Геринг» - не только оказали моральную, политическую и экономическую поддержку нацистской партии и ее лидерам, но и «погрязли в преступлениях, связанных с использованием подневольного труда. Они несли основную ответственность за ужасающие, бесчеловечные условия жизни и труда массы подневольных рабочих, в первую очередь из СССР и Польши».

Социальной же базой фашизма, по мнению советских историков, являлась мелкая и средняя буржуазия. Однако последние исследования показывают, что однозначно принять такое положение нельзя. Нацистский режим, особенно в условиях войны, разорил сотни и сотни тысяч мелких и средних предпринимателей. Он действовал не в интересах мелкой и средней буржуазии, а в своих собственных - партийных, корпоративных, в первую очередь в интересах правящей верхушки партии.

В исторической мысли современной Германии все большее влияние приобретает теория элит - политической, экономической, военной, оказывавших поддержку не только приходу к власти нацистов, но и одобрявших их агрессивную внешнюю политику.

Одним из первых проблему ответственности экономической элиты нацистской Германии начал разрабатывать Р.-Д. Мюллер. К ней он отнес «крупных промышленников, банкиров, высший менеджмент концернов и крупных предприятий, то есть обладателей властных позиций в экономике». Большой вклад в развитие теории элит внес крупный специалист по экономической истории Германии XIX-XX вв. и истории Второй мировой войны профессор Грейфсвальдского университета ГДР Д. Айххольц. Он выявил прямую связь между националистическо-империалистической аргументацией «старых элит» вильгельмовской Германии, в первую очередь представленных в Пангерманском союзе, и нацистских элит.

Речь, в особенности, идет о заимствовании гитлеровцами «национальных аргументов», сформулированных пангерманцами-интеллектуалами накануне Первой мировой войны. Эти «национальные аргументы» были использованы нацистскими «теоретиками», в частности гиммлеровскими чиновниками при разработке «Генерального плана "Восток"». Ненависть к России и большевикам, стремление к реваншу и новой экспансии на Восток роднила Гитлера со многими видными представителями "старых" германских элит. Но, в отличие от них, у нацистского фюрера была сформулирована идеология геноцида, выросшая из всей совокупности реакционных, варварских идей… долгое время имевших хождение в империалистических кругах Германии… Без понимания этой идеологии невозможно объяснить бесчеловечность и варварство войны, которую вел германский фашизм на Востоке». Самые видные представители хозяйственной элиты, отмечает Д. Айххольц, демонстрировали поразительное рвение в подготовке для нацистского руководства и командование вермахта аналитических материалов о военно-экономическом потенциале и способов его укрепления, в разработке вопросов военно-экономической стратегии.

В последние годы немецкие исследователи стали рассматривать вопросы, которые долго замалчивались в ФРГ и не только публицистами и историками: они, отмечает известный российский германист А.И. Борозняк, отвергались «массовым сознанием, вызывали своего рода аллергию у большинства граждан страны».

Речь идет в первую очередь об использовании нацистским режимом принудительного, в сущности рабского труда «восточных работников» («остарбайтеров»).

Участь миллионов насильственно угнанных в «Третий рейх» «остарбайтеров» оставалась вне поля зрения западногерманских ученых вплоть до середины 80-х гг. ХХ в., хотя она нашла должное отражение в публикациях ученых ГДР. Только в 1985 г. появилось первое серьезное исследование У. Герберта, касающееся политики и практики использования труда насильственно депортированных иностранных рабочих в «Третьем рейхе». Очевидно, стимулом к осмыслению этой проблемы послужили разработки историков ГДР, а затем и глубокие социально-политические изменения в России. Тема эта ныне актуализирована тем, что германское правительство приняло решение о компенсации физического и духовного ущерба «остарбайтерам» «Третьего рейха».

В 2000 г. в ФРГ под редакцией У. Винклер вышла коллективная монография под весьма симптоматичным названием «Попытка уйти от ответственности. Принудительный труд в нацистской Германии и дебаты о компенсациях». Она интересна прежде всего тем, что ее редактор привлекла к сотрудничеству известных специалистов из ГДР, в первую очередь Д. Айххольца. Коллективный труд рассматривает деятельность главного работорговца нацистской Германии, «генерального уполномоченного по использованию рабочей силы» Заукеля, деятельность экономического управления СС, преступную деятельность режима в отношении женщин и детей, с которыми обращались как со скотом.

Стали появляться в ФРГ и работы, освещающие положение «восточных работников» на отдельных предприятиях и монополистических объединениях.

Х. Моммзен и М. Григер показали эту картину на примере известного объединения «Фольксваген», главный управляющий которого А. Пихь мотивировал жестокость в использовании дешевой рабочей силы с Востока необходимостью «в соответствии с волей фюрера» производить автомобили не дороже 990 рейхсмарок.

Теория элит оказала существенное влияние на разработку вопроса об ответственности вермахта за военные преступления в оккупированных областях Советского союза. «Возвращение» к этой жгучей теме связано с выставкой по истории нацистского вермахта, подготовленной Гамбургским институтом социальных исследований, с разгоревшейся и продолжающейся ожесточенной общественной дискуссией вокруг нее, несмотря на то, что ее организаторы на втором этапе постарались убрать наиболее компрометирующие, потрясающие своей жестокостью материалы, в частности изобразительный и фотографический, заменив их в большинстве на текстовой (приказы, распоряжения, отчеты, сообщения и т.д.). Тем не менее ее сотрудники, подчеркивает С. Мадиевский, «метили - и попали в один из самых распространенных мифов, бытовавших в историческом сознании немцев - в легенду о "чистом вермахте"». Легенду эту на протяжении десятилетий лелеяли и распространяли влиятельные историки и публицисты, беллетристы и кинематографисты; ее поддерживали миллионы бывших военнослужащих: «Их общими стараниями обнародованные в ходе Нюрнбергского процесса факты преступлений вермахта были оттеснены на периферию общественного сознания». Западногерманская историография до середины 80-х гг. ХХ в. представляла вермахт как институт, игравший свою особую роль и сохранивший определенную автономию к нацистскому режиму, не запятнавший себя преступлениями в отношении мирного населения.

Одним из первых разрушать миф об аполитичности и самостоятельности вермахта начал М. Мессершмидт. В своих работах он, подчеркивает кемеровский историк Л. Корнева, глубоко и убедительно проанализировал политическую ангажированность вермахта. В период «войны на уничтожение» возмутительные нарушения прав народов осуществлялись не только спецподразделениями СС, но и преимущественно под командованием вермахта: «Соответствующие распоряжения на этот счет имелись еще до нападения на СССР. При этом имевшие право на приказы соответствующие армейские органы сами часто выступали с инициативами в этом вопросе».

В конце 80-90-х гг. ХХ в. число исследователей темы «Нацизм и вермахт» значительно возросло. Серьезные работы в этот период опубликовали Р.-Д. Мюллер, Г. Юбершер, Г.А. Вайнберг (американец немецкого происхождения), Х.-Э. Фолькман, В. Ветте, А. Хилльгрубер, А. Фишер. Не только исследования, но и публикации документов усиливали интерес общественности к данной теме, пробуждали спящее сознание немцев. Это привело, в конечном счете, к серьезной дискуссии о роли вермахта и армии в нацистской Германии и появлению книги «Вермахт: легенды и действительность». Анализируя ход дискуссии Л.Н. Корнева отметила, что наряду с серьезными и новыми наработками, у некоторых ее участников, в особенности у Р.-Д. Мюллера проявилась старая тенденция: снять ответственность если не с вермахта в целом, то по крайней мере с его основной, солдатской массы.

Разумеется, основная вина лежит не на миллионах немецких солдат, которые выполняли распоряжения своих командиров, хотя и с них не снимается моральная ответственность за исполнение преступных приказов. Реальной властью обладал генералитет армии и вермахта, «вторая опора» нацистского государства, его «стальной гарант». Почему генералитет вермахта в 1941 г. был готов вести войну против Советского Союза, примеров которой в истории еще не было, а именно войну, идеологически обоснованную и направленную на физическое уничтожение не просто армии противника, но и народов этой страны? «Почему случилось так, что генералы вермахта сделали расово-идеологическую войну, к которой так стремился Гитлер, своей задачей и в силу своей власти осуществили ее?». Ответ на этот вопрос дает профессор Фрайбургского университета В. Ветте. Осмысливая образ России в националистической и империалистической традиции, в расистской интерпретации Гитлера, Россию глазами военных, антисемитизм в среде немецких военных, он приходит к выводу об идеологическом союзе, сложившемся между нацистским руководством и Гитлером, с одной стороны, и генералитетом вермахта - с другой. Разумеется, военные последовательно обрабатывались нацистской пропагандой. В январе 1937 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер (в рамках учебы по ведению пропагандистской войны) объявил «жидомасонский большевизм» главным врагом «Третьего рейха» и призвал военную элиту готовиться к «борьбе за уничтожение врага-недочеловека». Вместе с тем в вермахте была усилена антисемитская воспитательная работа. Миллионы солдат получили инструкцию, что евреев нужно «уничтожать как паразитов». Специальное «Пособие для занятий по формированию национал-социалистического мировоззрения и национально ориентированных политических установок» было подготовлено на основе инструкции, изданной главным командованием вермахта.

Гитлера и командование вермахта объединяло многое, в первую очередь оценка русских и России. В. Ветте отмечает, в частности, что оценка германскими военными России еще до Первой мировой войны «имела некоторый расистский "душок": немцы превосходят русских - а в широком смысле славян в целом - в политическом, экономическом, военном и духовном плане». Сепаратный Брест-Литовский мирный договор Германии с Советской Россией, казалось, подтверждал правильность представления немецких властных элит об экспансии на Восток и слабости славян: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Курляндия, Литва, Украина, Грузия, Армения - почти 1,4 миллиона квадратных километров и 60 миллионов человек - должны быть покорены и попасть под господство Германии.

После поражения в Первой мировой войне германская военная элита ничего не забыла. Гитлер лишь прибавил новые аргументы для нее, а именно радикальный расизм, который не сводился только к антисемитизму и включал в себя более общее учение о биологическом неравноправии человеческих рас.

Коллективное исследование «Представления о России в "Третьем рейхе"» осмысливает причины чрезвычайно низкой оценки Гитлером славянской расы. Исходной посылкой было его убеждение, что чужеродный «еврейский большевизм» установил свое господство в России. Он был убежден, что опорой советской власти были только евреи, а они, как и славяне, относятся к категории недочеловеков. Из неспособности славян к политике выводились претензии на господство над ними немцев. «Ни представленный в расистских категориях образ славян, ни богатый традициями антисемитизм, - отмечает В. Ветте, - не были оригинальными во взглядах Гитлера. Но никому до него не приходила в голову идея связать славянофобию с антисемитизмом. Соединенные вместе, они образовали гремучую смесь агрессивной политики, направленной на уничтожение евреев и славян».

Немецкий историк Й. Фёрстер в статье «Предприятие "Барбаросса"» - война на захват и уничтожение» убедительно доказывает, что весной 1941 года Гитлер окончательно покорил генералитет вермахта «спецификой» войны с Россией: она будет «чисто мировоззренческой войной - войной рас и войной на уничтожение противника»; вместе с тем потребовал, чтобы в нем видели не только верховного главнокомандующего, но и «верховного мировоззренческого вождя».

марта 1941 г. между армией и СС было заключено соглашение о сотрудничестве в предстоящей войне. 30 марта 1941 г. на секретном совещании в рейхсканцелярии Гитлер выступил с докладом перед командованием будущего Восточного фронта (порядка 250 генералов), в котором, охарактеризовав большевизм как «социально преступное явление», высказал намерение уничтожить Советский Союз. Никаких решительных возражений, констатирует Г. Юбершер, со стороны генералов не последовало. Можно со всей определенностью говорить, отмечает Й. Фёрстер, что намерения нацистского вождя получили у армии и вермахта всемерное признание.

Такие выводы напрочь опровергают разного рода фальсификации, в том числе так называемый меморандум группы немецких генералов, направленный Международному военному трибуналу в ноябре 1945 г., в котором утверждалось, что они были «обескуражены» этим приказом Гитлера и будто бы «ни в коем случае не одобряли этого решения». Напротив, можно однозначно говорить о том, что мировоззрение руководства вермахта окончательно «срослось» с национал-социалистическим мировоззрением.

Таким образом, «тезис об ответственности германских элит за агрессивную политику и преступления нацизма во Второй мировой войне является доказанным». В заключение отметим, что теория ответственности германских элит за преступления во Второй мировой войне и в особенности на территории Советского Союза, за холокост не только в отношении еврейского, но и славянских народов, безусловно, способствует более полному и глубокому осмыслению сложных процессов формирования и развития Третьего рейха, его социальной, экономической и военной базы. Она, далее, более предметно и конкретно определяет социальные слои и группы Германии, несущие ответственность за трагедию не только немецкого народа, но и человечества в целом.

2.2 Политический дискурс и основные методы его исследования

Понятие «дискурс» существует относительно недолго, однако оно (так же как и понятие «текст») многозначно и многопланово. Само понятие «дискурс» пришло к нам вместе с понятием «дискурс-анализ», когда внимание исследователя стало переключаться с текста на «затекст». Наиважнейшим становится контекстное поле, в частности социальный контекст, а затем и знаковый контекст (интертекстуальность - текстовые поля и текстовые секвенции). В результате понадобилось включить в анализ текстов такие категории, как жанр, нарратив, сценарий (литературоведческая парадигма), фрейм, миф (эпистемическая парадигма), аудитория, роль, статус (социологическая парадигма), интерпретация (герменевтическая парадигма). Как мы видим, дискурс-анализ игнорирует не только границы каждого конкретного текста, но и дисциплинарные разграничения, приобретая статус междисциплинарного исследовательского направления.

Дискурс - это слово, которое пришло к нам в середине прошлого века из французского языка, да так и осталось в этом звучании с той только разницей, что для исследователей, работающих в рамках социальных наук, это - 'дискурс, а для лингвистов это - дис'курс. Характерно, что два варианта произношения связаны с двумя вариантами содержания термина. Двузначность понятия «дискурс» заключается в том, что под ним понимается и деятельность и ее результат. Дискурс - это целенаправленное социальное действие и речь, погруженная в жизнь. Дискурс трактуется исследователями также как сложное единство языковой практики и экстралингвистических факторов.

Для сохранения цельности дискурс-исследований ключевым (интегративно значимым) является обощающее понятие код, вбирающее в себя как вербальные, так и невербальные «знаки».

По мнению Ухвановой-Шмыговой И.Ф., если дискурс является процессом, а не результатом, то его изучение возможно только на материале современных текстов. Так дискурс-анализ становится методикой, работающей с ограниченным числом текстов, и определяется как анализ исключительно устной речи в процессе ее звучания.

Если же дискурс является продуктом речевой деятельности, тогда под дискурс-анализом понимается анализ любых сообщений/текстов, независимо от времени их порождения. Здесь уже в фокусе внимания и сам текст, и те условия его функционирования, которые получили свое отражение в тексте. Текст рассматривается как определенный комплекс, построенный на основе взаимодействия целого ряда кодов (вербальных и невербальных).

И там, и тут текст - это событие. Но если в одном случае текст - это событие взаимодействия реальных людей, то в другом - взаимодействия текста и читающего/смотрящего/слушающего.

Сегодня дискурс-анализом занимаются не только социологи и лингвисты. Работы дискурс-исследователей схожи с деятельностью специалистов по рекламе и связям с общественностью, имиджмейкеров.

Дискурс - это любой текст (устный и письменный, современный и исторический, реальный и искусственно сконструированный) во всей его полноте и многозначности, полифоничности и полифункциональности, с учетом реального и потенциального, реального и «достраиваемого», конструируемого. Его план содержания, кроме непосредственно коммуницируемого, включает в себя целый комплекс знаний о мире, социуме, коммуникантах, коммуниктивных кодах и их взаимодействии.

Соответственно, дискурс-анализ - это комплексный анализ всех видов содержания и реконструкции всех видов заложенных в него контекстов. Дискурс - это текст, «открываемый» субъектами в процессе коммуникации. Открытие происходит как для говорящего/пишущего, так и для слушающего/читающего, либо переводчика, интерпретатора. Текст неизбежно вбирает в себя массу значений или всевозможных аспектов, видов, типов содержания. В нем - и значения, которые вкладывают субъекты коммуникации, и значения, которые рождаются от совмещения коммуникативного и ситуативного планов рождения и восприятия речи. Это также и значения, рождающиеся от характеристик речи и поведения, а также от разнообразного опыта коммуникантов: интеллектуального, национально-культурного, исторического, языкового, речевого, социального, эстетического и т.д.

Синтез и владение этим огромным множеством оттенков содержания являет собой то, что называют дискурс-компетенцией коммуниканта. Наличие дискурс-компетенции позволяет быть коммуникативно грамотным и значит предвидеть последствия функционирования текстов в социуме, а также учесть их влияние как на судьбы общества, так и свою собственную судьбу.

Дискурс - это (так же как и текст) деятельность, феномен и функция одновременно. Но в дискурсе деятельность сужена до ее социально-ориентированных речевых проявлений. В свою очередь, при рассмотрении дискурса в качестве феномена, связанного с деятельностью, акцент делается на то, что это феномен социально-ориентированной речевой деятельности, «прочитанный» лишь с этих позиций. Наконец, дискурс если и рассматривается с позиций его функциональной нагрузки, то лишь в функции социальной ориентации и организации.

Шейгал Е.И. рассматривает дискурс как целостное речевое действие с семиологических позиций, тем самым совершается системное описание функционирующего языка, языка в действии. Она приходит к выводу, что адресант использует комбинации элементарных речевоздействующих сил при доминировании одной из них в составе обобщенной коммуникативной силы дискурса. В то же время, интерпретируя языковые знаки коммуникативного уровня в определенном тексте (предикативные единицы, предложения, последовательности предложений и т. д.) как единицы речевой деятельности (речевые акты, речевые шаги, речевые ходы и т. д.), автор утверждает, что необходимо рассматривать их функциональные свойства как аспекты функционирования данных знаков в их традиционном понимании: семантическом, сигматическом, синтаксическом (лексико-синтаксическом) и прагматическом.

Центральной интегративной единицей речевой деятельности, находящей отражение в своем информационном следе - устном/письменном тексте, является дискурс. Коммуникативно-функциональное описание предполагает рассмотрение взаимодействия синтаксических, семантических и прагмалингвистических особенностей текста и его компонентов в ракурсе деятельностного подхода к языку.

Согласно Шейгал Е.И., дискурс характеризуется такими коммуникативно-функциональными параметрами, как:

) предельность и одновременно отсутствие строгих структурных ограничений. Дискурс может включать в себя любое количество и перечень единиц речевой деятельности: от последовательности двух и более речевых актов до множества речевых событий;

) системность, заключающаяся в соблюдении закономерностей продуцирования любого дискурса и его составляющих регулярными способами речевой деятельности (сигматическими, семантическими, прагматическими, синтаксическими);

) функциональная завершенность и коммуникативная определенность конкретного дискурса, Этот параметр собственно деятельностный (функциональный) и служит, как следует из коммуникативно-функционального подхода к исследованию, основным смыслоразличительным в реальной коммуникации и выделительной в научно-исследовательской практике критерием перехода единиц речевой деятельности в конкретный дискурс языковой личности.

Дискурс может рассматриваться как коммуникативная ситуация, включающая сознание коммуникантов и текст, создающийся в процессе общения. В дискурсе находят отражение фрагменты действительности - внешняя по отношению к дискурсу ситуация, являющаяся содержательным предметом, темой общения, и коммуникативная среда или ситуация, составляющая предметное окружение коммуникантов во времени и пространстве в процессе языкового взаимодействия, Данное определение дискурса не противоречит пониманию его как центральной интегративной единицы межличностного общения. Оно дополняет такое определение субстанциональным компонентом, указывая на природу участвующих в межличностном общении субъектов окружающего мира.

Речедеятельностное пространство дискурса многомерно. Разносторонняя разработка понятийного аппарата семиотики применительно к лингвистике позволяет распространить, с учетом особенностей речевой деятельности, основные характеристики описания языкового знака на его функционирование в условиях реальной коммуникации. К таким характеристикам языкового знака относятся прежде всего аспекты описания отношений, в которые он вступает с объектами речевой/неречевой действительности: сигматический, семантический, прагматический, синтаксический. Аспекты языкового знака могут рассматриваться в коммуникаимвно-функциональном плане как координаты речепроизводства (коммуникативного развертывания) дискурса.

Коммуникативно-функциональное пространство дискурса интегрирует речевоздействующие силы четырех вышеназванных координат и описывает совокупное речевое воздействие на адресата, планируемое автором дискурса.

Применительно к дискурсу конкретной языковой личности реализованные речевые действия в этих измерениях принимают характер использованного потенциала данных координат в виде применяемого адресантом соответствующего арсенала сигматических, семантических, прагматических и синтактических способов речевой деятельности.

Речедеятельностное пространство конкретного дискурса языковой личности рассматривается как соответственно развернутая по данным координатам интеграция элементарных речевоздействующих сил: аргументирующей (семантика), мотивирующей (сигматика), прагматической (прагматика) и аккумулирующей (синтактика).

Вектором аргументирующей силы является тот объект или явление, на семантическое описание которого ориентирован дискурс. Семантическая информация регулируется критерием истинности/ложности смыслов. Такая информация может не быть общей для адресанта и адресата. Вектором мотивирующей силы является тот перечень объектов и явлений, которые тесно связаны с личностью адресата и создаю фонд общих знаний коммуникантов. Сигматическая информация предназначается для сигнализации адресантов адресату о наличии у них такого фонда общих мнений и регулируется критерием искренности/неискренности.

Признание того, что дискурс - это текст, реализуемый в субъектной ситуации общения, ведет за собой понимание того, что в содержании дискурса, как бы на равных, выступают два плана - предметно-тематический и субъектно-тематический. Иначе говоря, мы пишем/говорим о чем-то, а значит о себе; в своем дискурсе мы постоянно конструируем не только мир, но и себя, и делаем это постоянно, каждый раз как бы заново, под-тверждая либо отрицая коммуницируемое ранее. Но мир реальности неоднозначен, впрочем, как и мир знаков, ибо оба они постоянно меняются. И это не удивительно: в основе развития каждой - дихотомические структуры. И если мир реальности предстает перед нами в столкновении субъект-предметных (наше общение с миром) и субъект-субъектных взаимоотношений (наше общение друг с другом), то мир знаковой реальности - в столкновении знаков (кодов), которые их (эти взаимоотношения) репрезентируют, а это, соответственно, языковые и речевые формы репрезентации.

2.3 Теории текста и дискурса в преломлении к эпохе перелома в Германии

XX век для Германии стал трагическим веком. В этот век в Германии стала возможной победа тех, для кого тонкая пленка многолетней европейской цивилизации с ее гуманистическими традициями уважения к отдельной личности была лишь досадной помехой - и эта пленка была сорвана. Первопричин трагедии много - здесь и поражение в первой мировой войне, увенчавшееся позорным для Германии Версальским миром, вследствие чего в общественное сознание на достаточно широком срезе внедрилась идея реванша; здесь и экономическая нестабильность послевоенных лет. Вот как описывает герой-рассказчик из романа Ремарка «Три товарища» свое экономическое «процветание» в 1923 г., - «Тогда была инфляция. Мое месячное жалованье составляло двести миллиардов марок. Деньги выплачивали дважды в день, и после каждой выплаты предоставлялся получасовой отпуск, чтобы обежать магазины и что-нибудь купить, пока не вышел новый курс доллара».

А впереди был еще знаменитый экономический кризис конца 20-х - начала 30-х годов. Миллионы немцев жили в постоянной тревоге за свой завтрашний день, а законным образом избранное парламентское правительство все чаще демонстрировало собственное бессилие. Впрочем, едва ли возможно было в одночасье возродить подорванную войной экономику, в короткий срок «навести порядок», не попирая при этом принципы гуманности и законности. Да только миллионам обездоленных это было безразлично. Люди ждали решительных действий. Миллионы рассуждали так, как рассуждала уже после прихода Гитлера к власти работница Анна из романа Л. Фейхтвангера «Семья Опперман»: «В общем, переворот был необходим. Прежние правители… и шагу не делали без множества оговорок, оговорок на «законнейшем основании»… Новые правители хитры и грубы, но они действуют».

Подобные настроения, конечно, не могли охватить всю Германию, но они носились в воздухе, они были достаточно распространенными, с ними невозможно было не считаться - равно как и с приобретающими все большую популярность национал-социалистскими лидерами с их простыми и конкретными обещаниями в короткий срок вытащить Германию из хаоса, с их презрением к «гнилой» европейской цивилизации со всеми ее атрибутами, вроде «прав человека» или «правового государства», с их весьма привлекательной идеей национального превосходства (а это действительно пьянящее чувство - чувство собственного превосходства по праву рождения, вне зависимости от личных качеств или личных достижений), с их презрением к интеллекту и апелляцией к «здоровому» животному началу в человеке. Это тоже, увы, может быть привлекательным для того, кто в силу каких-то причин не сумел приобрести достаточно богатого культурного багажа - и вдруг открыл для себя (вернее, ему открыла это нацистская идеология), что, оказывается, его необразованность и малокультурность - это вовсе не недостаток, что он-то как раз и ближе к «здоровой природе», нежели разного рода «высоколобые» интеллектуалы, что, оказывается, «…профессорская наука оказывает губительное воздействие: она уводит прочь от инстинкта» и что вообще «с твердым характером можно многого добиться в жизни даже при ничтожных знаниях» (это выдержки из стенограмм «застольных» речей Гитлера в Ставке).

А если прибавить сюда тонкую игру на человеческой потребности в чуде: реальность была достаточно беспросветной, и многие испытывали потребность забыться, снять с себя личную ответственность за собственные поступки, передоверить свое «Я» какому-нибудь «вождю»-чудодею, который бы в конце концов привел народ к «всеобщему счастью»? А если прибавить сюда искусное моделирование образа врага, доведшего Германию до национального позора (в лице демократических лидеров, «гнилых» интеллектуалов, евреев, «космополитов», да и вообще всех тех, кто не был согласен с националистскими идеями) ? А если прибавить сюда один из «стержневых» принципов национал-социализма - романтически окрашенную идею грядущей «Великой Германии» как высшего приоритета, перед которым должны померкнуть интересы отдельной личности - «песчинки» внутри великого Целого? Это привлекало не всех, даже не большинство - но, к сожалению, достаточно многих.

Безусловно, отразились на судьбе Германии в XX веке и специфические условия, в которых происходило развитие германской государственности в предыдущих столетиях. Дело в том, что к началу 30-х годов XX века Германия - страна богатейшей духовной культуры - не обладала достаточно развитой традицией политической демократии и защиты прав отдельного человека.

Позади - долгие века феодальной раздробленности, когда Германия была разделена на 36 микрогосударств, в каждом из которых власть безраздельно принадлежала монарху. Естественно, что в таких условиях вмешательство государственных органов практически во все дела своих подданных было практически тотальным, а зависимость подданных от государства была практически абсолютной. При этом в большинстве германских княжеств воля государства была практически тождественной воле князя, который мог карать и миловать по своему усмотрению, порой не особо оглядываясь на законы собственного княжества.

Можно вспомнить в этой связи гофмановских героев, которые в чем-то напоминают марионеток в руках правителя: одного и того же человека в один момент можно обрядить в министерский мундир с орденом Зелено-пятнистого тигра, а в другой момент этим же человеком можно перебрасываться, словно мячом («Крошка Цахес» Гофмана). Подобная традиция почти тотального государственного вмешательства отразилась и на немецком социалистическом движении: еще в XIX веке многие лидеры этого движения делали ставку на дальнейшее усиление вмешательства государства в жизнь своих подданных, на «полицейский социализм», который обеспечивал бы всеобщее казарменное равенство и «железный порядок» (кстати, некоторые направления немецкого социалистического движения XIX века не были чужды и идей расовой чистоты, и антисемитской идеологии). Увы, относительно демократическим и правовым государством, с надежной системой защиты прав личности, с четким приоритетом права перед личной властью Германия стала лишь незадолго до прихода к власти нацистов.

Это, увы, недостаточный срок для того, чтобы победа тоталитарного режима стала невозможной (можно провести в этой связи параллель с судьбой России, которая только начиная с 1861 г. стала очень медленно, постоянно останавливаясь и даже отшатываясь назад, превращаться в правовое и демократическое (по меркам своей эпохи, разумеется) государство - и к 1917 г. просто не успела пройти ту часть пути, которая сделала бы дальнейшее движение необратимым).

2.4 Политический дискурс художественной литературы и газетной публицистики, общие черты и отличия

Язык живет и меняется вместе с обществом, которому служит, подчиняясь ему и одновременно воздействуя на него. Свидетельством таких перемен стали трансформации в языке современной русской литературы и газетной публицистики. Демократизация культуры привела к сближению современной литературы и публицистики с «массовой культурой». Именно лексические инновации дают основание утверждать, что язык - чуткий прибор, регистрирующий социальные процессы, индикатор социальных изменений. Если какая-нибудь периферийная лексема обнаруживает системную активность, то можно с уверенностью говорить о значимости и актуальности обозначаемого ею явления или понятия в жизни общества. «Многие необходимые для обозначения явлений действительности слова продолжают рождаться в недрах живого, разговорного народного языка. Например, слово халява, имеющее не просто такое же значение, как слова бесплатно или даром, но сообщающее также о некоторой моральной или юридической сомнительности действия».

Особенности современного российского общества проявляются в стремлении уйти, если к этому есть малейшая возможность, от всего того, что было вчера и что воспринимается как примета ушедшей эпохи. Эта тенденция с особой очевидностью проявляется в языке средств массовой информации и русской литературе рубежа XX и XXI века. Сегодняшняя журналистика по праву может быть названа авторской. Публицистический стиль стал более «демократичным». Сближение с разговорной речью, просторечием, жаргоном, элементы эпатажа, шока, игра слов, смешение разных культурных традиций - новые черты языка публицистики.

Оценочность - универсальная черта публицистического стиля. Она не ограничивается пределами лексической системы данного стиля, а пронизывает все ярусы публицистических текстов. Оценочность, как основной стилеобразующий фактор газетного текста, начинает играть свою роль уже на самой ранней стадии его создания и проявляется в отборе и классификации фактов и явлений действительности, в их описании под определенным углом зрения, в соотношении позитивных и негативных деталей, в специфических лингвистических средствах. Именно такую преобразованную журналистом информацию и потребляет читатель. Оценочность бывает открытой и скрытой. Отличительной чертой новейшей журналистики стал отказ от открытой пропаганды. На смену ей пришло умело завуалированное манипулирование массовым сознанием. Образцы открытой пропаганды можно найти в основном в оппозиционных изданиях (газеты «Правда», «Завтра» и др.). Эти газеты ориентируются на консервацию советской риторической традиции. Большинство же современных средств массовой информации отошли от прямого идеологического давления на читателя и используют скрытые языковые механизмы формирования оценки.

Это, например, политическая метафора, которая призвана организовать общественное мнение, создать у читателей яркий зрительный образ, влияющий на восприятие информации под заданным углом зрения. Этот излюбленный с древнейших времен публицистический прием не устарел, прежним остался и тот «метафорический фонд», из которого современные журналисты черпают средства для создания новейших политических образов. «Появление новой политической метафоры подготовлено ее традиционными предшественниками в той или иной тематической серии». Многие новейшие политические метафоры просто переориентированы и вплетены в контекст современной действительности: предвыборная гонка (гонка вооружений), гидра организованной преступности (гидра контрреволюции).

В языке существует готовый репертуар метафор, которые хранятся до их востребования. Следует обратить внимание на тот факт, что основной массив переносных значений слов, используемых в СМИ, восходит к метафорическому фонду, который формировался в русском языке на протяжении веков, который получил отражение в толковых словарях, а сейчас используется журналистами в специфическом газетно-публицистическом окружении. Сравним метафорические контексты, взятые из словарных иллюстраций и из современных газетных публикаций.

Груз тяжких дум, вины, неразделенной любви Певец (певцы) любви, свободы, дружбы, природы Терзания души, сердца, поэтической натуры Рука судьбы, времени, ТворцаГруз националистических предрассудков, коммунистических убеждений Певец агрессии национальной розни, ненависти Терзания Малой Европы, московского градоначальника Рука Москвы, неоколониализма, терроризма

Такие понятия, как история, власть, политика, экстремизм, инфляция, демократия, производство, налоги, ядерная энергия, экология, относятся к концептуальной лексике, являются универсальными, и метафоры, их определяющие, не имеют границ.

Существует два типа метафорических контекстов, регулирующих отношение метафор с базовыми словами: первый тип представляет сочетания, в которых метафора - величина постоянная, а базовое слово - величина переменная. Во втором типе, наоборот, метафора - величина переменная, а базовое слово - величина постоянная.

I тип реанимация сталинизма, нацизма, фашизма, маоизма бацилла национализма, экстремизма, сталинизма кризис власти, общественного сознания, нравственности, морали болезнь общества, экономики, культурыII тип политика - балаган, гипноз, цирк, грязная игра, театр, спектакль политическая дискуссия - война (бой, баталия, атака, кавалерийская стычка, рубка), наступление, поле брани, разведка, разведка боем политическая ситуация - погода/климат (буря, гроза), оттепель/заморозки, театр (сцена, сценическое действо, драма)

В теории метафоры различаются «стертые» метафоры и креативные, или «живые», метафоры. «Стертые» метафоры фиксируются в толковых словарях как переносные значения: ср. тормоз - часть механизма, машины и тормоз - препятствие. С одной стороны, понятно, что «живые» метафоры оказывают больший воздействующий эффект, чем «стертые» (тормоз перестройки, тормоз экономического развития, тормоз образования). С другой стороны, за «стертыми» метафорами часто стоят культурно обусловленные представления о действительности (ср. часть «американизированной» картины мира, отраженной в сентенции «время - деньги»), которые отнюдь не мертвы: они активно используются человеком в осмыслении проблемных ситуаций. По-видимому, различие между «стертыми» и творческими метафорами лежит не в плоскости «живой - мертвый», а в плоскости «осознанный - неосознанный».

Как показывает анализ газетного текста, «стертые» метафоры в политическом дискурсе часто оживают. «Ожившие» метафоры - это тоже характеристика газетного текста.

Стертость метафоры, с модальной точки зрения, определяется употребительностью метафорической модели. Так, модель персонификации столь употребительна, что метафорические выражения типа Москва утверждает, партия настаивает, город ожил, Белый дом молчит даже не воспринимаются как метафоры. Не менее употребительна и метафора войны: солдаты партии, победа дипломатии, огонь критики. Однако стоит журналисту отойти от обычных употреблений такой модели, введя дополнительные характеристики или заменив главное слово в метафорической модели синонимом, как метафора оживает, несмотря на «стертость» общей модели: дорога прогресса - скоростная магистраль прогресса, европейский дом - европейский теремок; огонь критики - бронебойный огонь критики. В метафорическую модель вводятся ранее не упоминавшиеся компоненты: механизм голосования - ржавый механизм голосования, отладить механизм голосования.

Если стандартные формы газетного текста в большей мере классифицированы и описаны и не так быстро меняют свой репертуар, то при описании экспрессивных форм необходимо учитывать отсутствие полной их характеристики в языке газеты в связи с его неоднородностью и частой изменяемостью.

При анализе газетного текста можно выделить три типа лексической экспрессии. Это так называемый социально-функциональный тип лексической экспрессии, взаимодействие в речи слов с контрастивным стилистическим значением, что, соответственно, нарушает стилистическую однородность текста. («Ни один из лидеров фракций не может сейчас претендовать не роль неформального лидера Думы. На роль же лидера в разборках и скандалах - пожалуйста», «Известия», 07.07.2006; «Это круто - гордиться Родиной сегодня», «Комсомольская правда», 13.10.2005).

Появление в языке газеты единиц градуированного типа лексической экспрессии обусловлено наличием в реальной действительности объектов, явлений, степень определенного признака которых выше или ниже некоторой средней социальной нормы, социального стандарта, регистрируемого семантикой собственно номинативных слов (Петербург - могучий культурный центр, таящий в себе колоссальный потенциал, который еще предстоит раскрыть, «Час пик», 18.05.2005; Огромной провинциальной России должна казаться смешной мания исторического величия, которой мы все в Москве больны, «Известия», 10.02.2007).

Так как нейтральное составляет норму, на фоне которой воспринимаются отклонения, то одной из главных категориальных особенностей лексической экспрессии в газетном тексте является альтернативность, сопоставительность, выбор между нейтральным и не нейтральным, нормативным и ненормативным способами выражения.

Развитие любого национального языка знает эпохи либерализации и консервации, при смене которых и достигается обновление. Демократизация речи сегодня прежде всего связана с обновлением литературного канона за счет внутренних языковых ресурсов, за счет заимствований из нелитературных сфер общенародного языка. Все, что используется в раскованной бытовой речи, сегодня допускается в письменные тексты (на страницах газет и в современной художественной литературе). Сегодня языковой вкус определяется всеохватывающей переоценкой ценностей. Постоянное присутствие жаргонизмов в газете как бы стабилизирует их, снижает их жаргонность, «олитературивает». Отрываясь от жаргона, такие единицы теряют свою экспрессию и со временем становятся принадлежностью литературного стандарта (музыкальная, политическая, модная тусовка, политический, милицейский беспредел, студенческая халява).

С появлением в газетах уголовной хроники в общий язык широким потоком влился «блатной» язык и близкие к нему слова: бабки - деньги, баксы, грины, зеленые - доллары. Газетчики сознательно вводят в свой язык арготизмы (Общак банды превышал 100 миллионов… Появился в Москве грузинский вор в законе… Выставили квартиру одного художника.).

Однако, по утверждению В.Г.Костомарова, «первыми ощутили и отразили изменение речевого вкуса, когда оно еще только зарождалось, поэты и писатели, а не журналисты, подчинившиеся новому вкусу, когда он обратился в крайности моды». Читатели современной художественной прозы становятся свидетелями интересного языкового эксперимента. Сегодняшняя русская литература позволяет приблизиться к той языковой стихии, которая является отражением эпохи разрушения официальной идеологии, становления рыночной экономики и коммерциализации человеческих отношений.

Дискурс современной русской литературы многолик, что определяется многообразием тем и персонажей, которых не могло быть в официальной литературе до перестроечного периода. В современной прозе эффект часто достигается смешением (а подчас и сталкиванием) стилей: «Жена моя, Вера Степановна, кое-как смирилась с этим запоем, поскольку ежу, как говорится, было понятно, что я несу нечеловеческие нагрузки: работа на заводе, работа по дому…» (В.Пьецух).

Современные писатели активно привлекают табуированную лексику, сленг: «Под музыку Эрика К. выкуривают первый косяк…» (Е.Мулярова.); «Вот блин! Будет конец этой стройке или нам за такие бабки вечно по грязи ездить?» (А.Кабаков).

Характерная черта сегодняшней прозы - интертекстуальность («Рожденный ползать, подумаете вы, летать не может, вот навернется оттуда - мало не покажется…» (А.Кабаков), языковая игра:

А как хоть называется-то книжка?

Телефоны ота доя.

Ота доя, - сказал муж мышь Василий. - Доя - это понятно. Доя кого-то. Доя какого-то Ота.

От мужского рода, - возразила мышь Софа, широко зевая, - как ты себе это представляешь, доить Ота? (Л.Петрушевская)

Современной российской прозе свойственно обилие интонаций, представляющих множество непохожих друг на друга героев.

Так, это может быть речь человека «советских лет», который знает что такое «фашистская гестапа» и «советская чека», который утверждает, что «все кантовались в Сибири» (рассказ Евг. Попова «Феномен). Это может быть и речь интеллигента-литератора из рассказа Викт. Ерофеева «Белый кастрированный кот с глазами красавицы», которого система обвиняет в инакомыслии («…Вы слишком много на себя берете, вторгаясь в трансцендентность и узурпируя функции промысла»). Это и задавленная бытом «одна женщина» из рассказа Л.Петрушевской «Шопен и Мендельсон»: «Чё это вы все играете, здравствуйте, не пойму», и рабочий, пишущий «проект радикальной реформы, которая … должна вывести страну на рубежи полного процветания» (пародирование штампов новейшей российской демагогии), но, как признается сам герой, работа над проектом затянулась, поскольку он «крепко закеросинил» (рассказ В.Пьецуха «Я и перестройка»).

Ирония становится ведущей стилевой особенностью современной прозы, независимо от того, что именно является ее объектом, даже если это достаточно драматичные коллизии и судьбы.

Усиление в современных текстах активности экспрессивной лексики подтверждается также и входящими в Центр творческого развития русского языка (при МАПРЯЛ) известными писателями, лингвистами, философами. Проведенные в Центре выборы слов-2008 показали, что «яркая лингвистическая особенность 2008 года - выдвижение жаргонизмов и неологизмов на ведущие места в общественном сознании, уравнивание "верхов" и "низов" стилевой пирамиды…». Такая ситуация, по мнению М.Эпштейна, «говорит о кризисе объективной картины мира, об эмоциональном перевозбуждении как общества, так и языка, где оценка, ирония, насмешка начинают захлестывать предметно-понятийное содержание слов».

Итак, анализ корпуса современных художественных и публицистических текстов позволил выявить в них общие языковые тенденции.

. Не замкнутость словаря, связанная с поисками новой идеологии, нового мышления, нового адресата. Расширение словаря происходит за счет жаргона (профессионального, криминального, молодежного), просторечия, заимствований из иностранных языков («интержаргон»), научной терминологии, ненормативной лексики.

. Новый виток метафоризации языка, цель которого - поиск авторского стиля, новых средств представления проблемы, темы. Современные газетные тексты изобилуют политической метафорой, основанной на «стертой» метафоре. Усилена также метафорическая нагрузка заголовка.

. Интертекстуальность, игра смыслами и интерпретациями. Игра с текстами-«предшественниками» (один из ведущих приемов современной художественной литературы) становится в текстах публицистических средством манипулирования общественным сознанием. Вместе с тем интертекстуальность усиливает экспрессию и авторскую оценочность текста.

. Усиление роли иронии, языковой игры (каламбуры, окказионализмы, парономазия, игра с прецедентными феноменами). Современные художественные и публицистические тексты часто отличаются тем, что ирония их буквально пронизывает, порождая неоднозначность смыслов и образов, что, безусловно, порождает неоднозначность восприятия этих текстов читателем.

. Разрушение языковых штампов, характерных для языка прессы, проникновение газетных штампов в язык художественной литературы (игра с советизмами, штампами перестройки).

Таким образом, сходные тенденции в языке современной русской художественной литературы и газетной публицистики отражают живые процессы, которые происходят в российском обществе, переживающем коренную перестройку, а значит - находящемся в пути, в поисках того, что будет дальше. Именно с этим поиском новых смыслов, новых идей и хотелось бы связать процессы, происходящие в языке художественной литературы и газеты.

художественный литература публицистика лингвистический

ГЛАВА III. ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ЛЕКСИКИ НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА В 1930-1940 гг

3.1 Лингвистические особенности новой лексики

«Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, - против лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме ближайшего товарища, не верили что кроме таких никогда нас не обманывавших сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что же из этого получилось? Все разрушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому, кто не умел забывать, оставалось только бессилие и водка. Прошло время великих человеческих и мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета».

Этими словами одного из своих героев Э.М. Ремарк высказывал мировосприятие своих ровесников -людей «потерянного поколения»,- тех, кто прямо со школьной скамьи уходил в окопы первой мировой войны. Тогда они по-ребячески ясно и безоговорочно верили всему, чему их учили, что слышали , что прочли о прогрессе, цивилизации, гуманизме

Писатели «потерянного поколения» были очень разные люди- различны были их социальные положения, различны личные судьбы

Литература «потерянного поколения» сложилась в европейской и американской литературах в течение десятилетия после окончания первой мировой войны. Зафиксировал ее появление 1929 год, когда были изданы три романа: «Смерть героя» англичанина Олдингтона, «На Западном фронте без перемен» немца Ремарка и «прощай, оружие!» американца Хемингуэя. В литературе определилось потерянное поколение, названное так с легкой руки Хемингуэя, поставившего эпиграфом к своему первому роману «Фиеста. И восходит солнце» (1926) слова жившей в Париже американки Гертруды Стайн «Все вы - потерянное поколение». Эти слова оказались точным определением общего ощущения утраты и тоски, которые принесли с собою авторы названных книг, прошедшие через войну. В их романах было столько отчаяния и боли, что их определяли как скорбный плач по убитым на войне, даже если герои и спасались от пуль. Это реквием по целому поколению, не состоявшемуся из-за войны, на которой рассыпались, словно бутафорские замки, идеалы и ценности, которым учили с детства. Война обнажила ложь многих привычных догм и государственных институтов, таких, как семья и школа, вывернула наизнанку фальшивые моральные ценности и ввергла рано состарившихся юношей в бездну безверия и одиночества.

Герои книг писателей «потерянного поколения», как правило, совсем юные, можно сказать, со школьной скамьи и принадлежат к интеллигенции. Для них путь Барбюса и его «ясность» представляются недостижимыми. Они - индивидуалисты и надеются, как герои Хемингуэя, лишь на себя, на свою волю, а если и способны на решительный общественный поступок, то сепаратно заключая «договор с войной» и дезертируя. Герои Ремарка находят утешение в любви и дружбе, не отказываясь от кальвадоса. Это их своеобразная форма защиты от мира, принимающего войну как способ решения политических конфликтов. Героям литературы «потерянного поколения» недоступно единение с народом, государством, классом, как это наблюдалось у Барбюса. «Потерянное поколение» противопоставило обманувшему их миру горькую иронию, ярость, бескомпромиссную и всеохватную критику устоев фальшивой цивилизации, что и определило место этой литературы в реализме, несмотря на пессимизм, общий у нее с литературой модернизма.

Первая империалистическая война, революции в России и в Германии, годы Веймарской республики, приход Гитлера к власти Вторая мировая война, поражение нацизма и расчленение Германии - вот исторический фон, на котором творят немецкие писатели. Особую ценность в современной немецкой литературе представляет один из величайших поэтов того периода Эрих Мария Ремарк (1898-1970 гг.)

Родился он в семье переплетчика в Оснабрюке. Ремарк принадлежит к поколению писателей, чьи взгляды сформировались под влиянием Первой мировой войны, которая на долгие годы определила круг тем, характеры его героев, их мировоззрение и жизненный путь. Прямо со школьной скамьи Ремарк шагнул в окопы. Вернувшись с фронта, долго не мог найти себя: был журналистом, мелким торговцем, школьным учителем, работал в авторемонтной мастерской.

Из глубокой внутренней потребности рассказать о том, что его потрясло и ужаснуло, что перевернуло его представления о добре и зле, родился его первый роман «На западном фронте без перемен» (1929), который принес ему успех.

В эпиграфе к роману он пишет: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью, это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов». Но роман вышел за эти рамки, став и исповедью, и обвинением.

Это - история убийства на войне семи одноклассников, отравленных шовинистической пропагандой в школах кайзеровской Германии и прошедших подлинную школу на холмах Шампани, у фортов Вердена, в сырых окопах на Сомме. Здесь оказались уничтоженными понятия о добре и зле, обесцененными нравственные принципы. За один день мальчики превратились в солдат, чтобы вскоре быть бессмысленно убитыми. Они постепенно осознали свое ужасающее одиночество, свою старость и обреченность: «из клетки войны выход один - быть убитым».

Молодым героям романа, вчерашним школьникам, попавшим в пекло войны, всего по девятнадцать лет. Все, что казалось святым и незыблемым, перед лицом ураганного огня и братских могил - ничтожно и никчемно. У них нет никакого жизненного опыта, то, что они учили в школе, не может помочь облегчить последние муки умирающего, научить ползти под огнем, тащить раненного, сидеть в воронке.

Для этой молодежи война ужасна вдвойне, так как они не понимают, во имя чего посланы на фронт, во имя чего должны убивать французов и русских. Только одно согревает их - мечта поехать в отпуск.

Пауль Боймер едет в отпуск, желая прикоснуться к родному дому как к живительному роднику. Но возвращение не приносит ему упокоения: ему теперь не нужны стихи, которые он писал ночами, ему смешны и противны разговоры обывателей о войне. Он чувствует, что у него теперь нет не только будущего, но и прошлого. Есть только фронт, гибель товарищей и страх ожидания смерти. Вглядываясь в документы убитого им француза, Боймер говорит: «Прости меня, товарищ! Мы всегда слишком поздно прозреваем. Ах, если бы нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей, как и нашим, и что мы одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли!» Пауль будет убит последним из одноклассников, в октябре 1918-го, «в один из тех дней, когда на фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На западном фронте без перемен».

В романе Ремарка - жестокая правда и тихий пафос неприятия войны, что определило жанровые особенности книги как психологической повести-плача, хотя в отличие от Олдингтона, подчеркивающего, что он писал реквием, Ремарк нейтрален.

Автор не ставит своей целью докапываться до истинных виновников войны. Ремарк убежден, что политика - это всегда плохо, это всегда вред и зло для человека. Единственное, что он может противопоставить войне, - это мир природы, жизнь в ее нетронутых первозданных формах: чистое небо над головой, шелест листвы. Силы герою идти вперед, стиснув зубы, дает прикосновение к земле. В то время как мир человека с его мечтами, сомнениями, тревогами и радостями рушится, природа живет.

Именно потому роман стал обвинительным документом, что Ремарк так ярко раскрыл трагедию целого поколения. Ремарк клеймит войну, показывая ее жестокий звериный лик. Его герой погибает не в атаке, не в сражении, он убит в один из дней затишья. Погибла человеческая жизнь, единожды данная и неповторимая. Пауль Боймер всегда говорит «мы», он имеет на это право: таких, как он, было много. Он говорит от имени целого поколения - живых, но духовно убитых войной, и мертвых, оставшихся на полях России и Франции. Их позднее назовут «потерянное поколение». «Война сделал нас никчемными людьми... Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них», - говорит Боймер.

Продолжением фронтовой тематики у Ремарка станут романы «Возвращение» (1931) и «Три товарища» (1938) - правдивые истории о жертвах войны, которых обошли снаряды. Усталые, опустошенные, растерявшие надежды, они так и не смогут прижиться в послевоенных буднях, хотя и исповедуют мораль выживания - дружбу и братство.

Место действия романа «Три товарища» (1938) - Германия 20-30-х гг.: безработица, инфляция, самоубийства, голодные, бледные тени перед сверкающими витринами продовольственных магазинов. На этом сером безрадостном фоне развертывается история трех товарищей - представителей «потерянного поколения», чьи надежды убиты войной, неспособного к сопротивлению и борьбе.

Отто Кестер, Готфрид Ленц и Роберт Локамп были на фронте, теперь все трое работают в авторемонтной мастерской Кестера. Их жизнь пуста и бессмысленна, они полны ненависти и презрения к миру, их окружающему, но не менее сильно их убеждение, что мир изменить нельзя.

Некоторый интерес к политике испытывает лишь Ленц, за что друзья называют его «последним романтиком». Дорогой ценой платит Ленц за этот интерес: его убивают парни «в сапогах военного образца, в новых кожаных крагах светло-желтого оттенка». Ремарк нигде не говорит, что его герой убит фашистами. И месть его друзей за Ленца - это лишь акт личной мести, не более, в нем нет и следа социальной ненависти, сознания общественной опасности фашизма.

Светлой нотой в рассказе о безрадостном существовании друзей звучит рассказ о любви Локампа и Пат, но и эта любовь обречена на гибель: Пат неизлечимо больна. Ради ее спасения Кестер продает последнее, что у него осталось, но все напрасно.

Друзья, готовые пойти друг за друга в огонь и воду, бессильны что-либо изменить потому, что они убеждены, что изменить ничего нельзя. «А что, собственно, мешает нам жить, Отто?» - задает вопрос Локамп, но на него не получает ответа. Не отвечает на этот вопрос и Ремарк.

Ремарк отвергал войну, был антифашистом, однако его антифашизм, в отличие, скажем, от позиции Барбюса, не включал коллективное сопротивление. Антимилитаристская позиция Ремарка явилась причиной того, что в 1933 году фашисты сожгли его книги. Ремарк эмигрировал из Германии.

Пацифистский индивидуализм преобладает у Ремарка над открытым антифашизмом, что, вероятно, и определило послевоенный выбор - невозвращение ни в демократическую, ни в федеративную Германию. Приняв в 1947 году американское подданство, писатель жил в разных странах Европы, рассказывая о ностальгии и возвращаясь к войне, к опыту юности и своей автобиографии.

В романе «Время жить и время умирать» (1954) мы впервые знакомимся с новым героем Ремарка - это человек думающий и ищущий ответ, осознающий свою ответственность за происходящее.

Гребер с первого дня войны на фронте Франции, Африки, России. Он едет в отпуск, и там в объятом страхом, сотрясаемом городе рождается большая самоотверженная любовь к Елизабет. «Маленькое счастье тонуло в бездонной трясине общих бедствий и отчаяния».

Гребер начинает задумываться, виноват ли он в преступлениях против человечности, должен ли он возвращаться на фронт, чтобы своим участием увеличивать число преступлений, чем искупить вину. В конце романа Гребер караулит схваченных партизан и наконец после мучительных раздумий решает их выпустить из подвала на свободу. Но русский партизан убивает его их той винтовки, из которой за минуту до этого Гребер убил гитлеровца. Таков приговор Ремарка человеку, который решил пойти дорогой активной борьбы. Во всех своих романах Ремарк утверждает: для всех, кто пойдет дорогой политической борьбы, наступит «время умирать»

3.2 Лингвистические особенности новой лексики ситуации «Настроение и мироощущение граждан Германии в связи с изменениями в политической жизни»

Немецкая литература первой половины века художественно осмыслила трагическую историю Германии: поражения в двух войнах, инициатива в развязывании которых принадлежала ей самой, победу на выборах 1933 года национал-социалистической партии Гитлера и двенадцать лет существования фашистской диктатуры. В ноябре 1918 года император Германии отрекся от престола, через два дня это же сделал император Австро-Венгрии, в результате чего многие закабаленные народы Европы получили независимость. Усиление революционного движения в Германии закончилось провозглашением в 1919 году республики (так называемая Веймарская республика). После объединения левых социал-демократических сил на основе "Союза Спартака" (1916) при участии Карла Либкнехта и Розы Люксембург, теоретиков рабочего движения, создается Коммунистическая партия Германии (1918). Это были годы монополизации крупного капитала, проникновения его в сферу культуры и создания по американскому образцу индустрии массовых развлечений. Однако эйфория "золотых" двадцатых сменяется в Германии "черными" тридцатыми.

В гитлеровском рейхе торжествует власть, вознесшая себя на культе силы. Литература стала объектом преследования. 10 мая 1933 года на площади Оперы в Берлине победа фашистов была ознаменована сожжением книг. Число неугодных писателей со временем достигнет почти шести тысяч; в него вошли не только коммунисты, демократы и евреи, но и все свободолюбивые классики, экспрессионисты, гуманисты и пацифисты. Нацистское сито оставляло лишь все самое "здоровое", отвечавшее арийским нормативам чистоты расы и верности победившей идеологии.

Страну стали покидать известные всему миру писатели и художники. Центры немецкой эмиграции складываются в Праге, Париже, Лондоне, Палестине, Бразилии; активно работают объединения немецких писателей в США, Мексике, Советском Союзе. Для многих немецких писателей эмиграция затянется до конца жизни, они предпочтут после разгрома фашизма не возвращаться ни в одну, ни в другую Германию: Томас Манн похоронен в Цюрихе, покончил с собою во Франции его сын Клаус Манн, автор романа "Мефисто", в Швейцарии могила Э. М. Ремарка, в США - Фейхтвангера, швейцарское подданство принял Герман Гессе.

Немецкая литература Сопротивления рождалась в эмиграции, в разных странах мира - от Советского Союза до Мексики, где нашли приют изгнанные фашистами писатели. Вся немецкая эмиграция стала символическим подпольем, в котором сражались пером и поэтической строкой. В Москве в Лаврушинском переулке родилось знаменитое стихотворение "Я - немец" Иоганнеса Роберта БЕХЕРА (1891-1958). Уже достаточно известный к тому времени, писатель имел изданные сборники "Распад и торжество" (1914), "К Европе" (1916), "Всем!" (1919). В них определилась его гражданская позиция, неприятие войны, социального гнета. Экспрессионист Бехер, чьи революционные настроения определились уже в начале творческого пути ("Баллада о тачке", "Баллада о левой ноге", "Оружие"), принял русскую революцию, был одним из друзей советского народа, и место его эмиграции было избрано не случайно: в Советском Союзе работал национальный комитет "Свободная Германия", активным сотрудником которого был Бехер.

Поэзию Бехера периода изгнания пронизывают темы поиска Германии, ответственности перед отечеством, готовности сражаться против фашизма. На четвертый год после фашистского переворота он спрашивает в стихотворении "Слезы отечества anno 1937", которое перекликается со знаменитым сонетом Андреаса Грифиуса:

Скажи, Германия, что сделали с тобой?

Германия вольна? Германия - в почете?

Ты обрела себя в довольстве и в работе?

И каждый для других здесь жертвует собой?

"Проснись, Германия!" - таков был клич лихой.

Сулили всем дары, каких вы не найдете.

И обольщенная, ты по своей охоте

Сдалась цучителям.

Они творят разбой.

(Пер. Г. Ратгауза)

Бехер вспоминает родные просторы, Рейн и Неккар, кантаты Баха и лазурь Грюневальда и выражает уверенность, что зло будет сломлено:

Отныне,

О слово, краска, звук - воспрянь, ликуй, живи!

В стихотворении "Я - немец", написанном после того, как в московском дворике раздался крик

"Немец летит!" как клич ужаса, поэт проводит грань между немецкой историей, культурой

И фашизмом, от которого решительно отмежевывается:

Я -немец... И самой судьбою мне „

Начертан путь - немецким стать поэтом.

Я - немец. Но я знаю: немцем быть -

Не значит в муки повергать полсвета.

От этих немцев мир освободить -

Вот в чем я вижу высший долг поэта.

(Пер. Л. Гинзбурга)

Широко известны стихи Бехера "Где ты была, Германия", "Детские башмачки из Люблина", "Благодарность Сталинграду", стихи из послевоенных сборников "Возвращение на родину" (1946), "Любовь не знает покоя" (1957), "Книга образов" (1914-1952), куда вошли стихи, создававшиеся на протяжении полувека, медальоны "Прометей", "Одиссей", "Данте", "Маяковский", свидетельствующие о сочетании в индивидуальности Бехера агитатора, философа и лирика.

В эмиграции были созданы книги, вошедшие в немецкую классику: "Доктор Фаустус" Т. Манна, "Седьмой крест" А. Зегерс, "Матушка Кураж" и "Галилео Галилей" Б. Брехта, "ЛжеНерон" Л. Фейхтвангера. Что же касается гитлеровского рейха, то там существовала отборная по идеологической направленности "барабанная лирика", служившая официальной партийной пропаганде, культу крови и войны. Усиление национализма порождает романы "крови и почвы", романтизирующие войну как путь к мировой гегемонии (Э. Двингер, Э. Юнгер). Иррационализм и мистика стали основой для национального самовыражения и освобождения "немецкого демона". Те же из писателей, кто не покинул отечество, находились в условиях духовной эмиграции и писали в стол: так, книги Г. Фаллады и Г. Гауптмана увидели свет только после освобождения Германии от фашизма.

Уместно вспомнить слова Э. Хемингуэя из речи "Писатель и война", произнесенной на втором съезде американских писателей (1937): "Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта - фашизм. Потому что фашизм - это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме. Фашизм - ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие". Остается только добавить, что суть фашизма нередко прячется за привлекательными и гуманными лозунгами, за подменой сути понятий. Коллективная идея, забота о народе, насилие как мера временная и вынужденная, чтобы избавиться от противников, - а в итоге растаптывается личность, попираются основы демократии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

XX век для Германии стал трагическим веком. В этот век в Германии стала возможной победа тех, для кого тонкая пленка многолетней европейской цивилизации с ее гуманистическими традициями уважения к отдельной личности была лишь досадной помехой - и эта пленка была сорвана. Первопричин трагедии много - здесь и поражение в первой мировой войне, увенчавшееся позорным для Германии Версальским миром, вследствие чего в общественное сознание на достаточно широком срезе внедрилась идея реванша; здесь и экономическая нестабильность послевоенных лет. Вот как описывает герой-рассказчик из романа Ремарка «Три товарища» свое экономическое «процветание» в 1923 г., - «Тогда была инфляция. Мое месячное жалованье составляло двести миллиардов марок. Деньги выплачивали дважды в день, и после каждой выплаты предоставлялся получасовой отпуск, чтобы обежать магазины и что-нибудь купить, пока не вышел новый курс доллара».

А впереди был еще знаменитый экономический кризис конца 20-х - начала 30-х годов. Миллионы немцев жили в постоянной тревоге за свой завтрашний день, а законным образом избранное парламентское правительство все чаще демонстрировало собственное бессилие. Впрочем, едва ли возможно было в одночасье возродить подорванную войной экономику, в короткий срок «навести порядок», не попирая при этом принципы гуманности и законности. Да только миллионам обездоленных это было безразлично. Люди ждали решительных действий. Миллионы рассуждали так, как рассуждала уже после прихода Гитлера к власти работница Анна из романа Л. Фейхтвангера «Семья Опперман»: «В общем, переворот был необходим. Прежние правители… и шагу не делали без множества оговорок, оговорок на «законнейшем основании»… Новые правители хитры и грубы, но они действуют».

Демократическое правительство все в большей степени теряло популярность, и все большее количество людей испытывало потребность в «сильной руке», которая сумеет «навести порядок» в экономике, обеспечить всех трудоспособных рабочими местами, привлечь к принудительному труду разного рода «паразитов» (включая и представителей «далекой от народа» интеллигенции), «очистить» Германию (без всякой оглядки на «букву» давно потерявших авторитет законов) от не слишком качественного «человеческого материала» (для начала - хотя бы от людей с криминальными наклонностями) и, главное, несколько умерить аппетиты крупной буржуазии (опять же - по возможности без всякой оглядки на разного рода «формальности», вроде права собственности).

Подобные настроения, конечно, не могли охватить всю Германию, но они носились в воздухе, они были достаточно распространенными, с ними невозможно было не считаться - равно как и с приобретающими все большую популярность национал-социалистскими лидерами с их простыми и конкретными обещаниями в короткий срок вытащить Германию из хаоса, с их презрением к «гнилой» европейской цивилизации со всеми ее атрибутами, вроде «прав человека» или «правового государства», с их весьма привлекательной идеей национального превосходства (а это действительно пьянящее чувство - чувство собственного превосходства по праву рождения, вне зависимости от личных качеств или личных достижений), с их презрением к интеллекту и апелляцией к «здоровому» животному началу в человеке. Это тоже, увы, может быть привлекательным для того, кто в силу каких-то причин не сумел приобрести достаточно богатого культурного багажа - и вдруг открыл для себя (вернее, ему открыла это нацистская идеология), что, оказывается, его необразованность и малокультурность - это вовсе не недостаток, что он-то как раз и ближе к «здоровой природе», нежели разного рода «высоколобые» интеллектуалы, что, оказывается, «…профессорская наука оказывает губительное воздействие: она уводит прочь от инстинкта» и что вообще «с твердым характером можно многого добиться в жизни даже при ничтожных знаниях» (это выдержки из стенограмм «застольных» речей Гитлера в Ставке).

А если прибавить сюда тонкую игру на человеческой потребности в чуде: реальность была достаточно беспросветной, и многие испытывали потребность забыться, снять с себя личную ответственность за собственные поступки, передоверить свое «Я» какому-нибудь «вождю»-чудодею, который бы в конце концов привел народ к «всеобщему счастью»? А если прибавить сюда искусное моделирование образа врага, доведшего Германию до национального позора (в лице демократических лидеров, «гнилых» интеллектуалов, евреев, «космополитов», да и вообще всех тех, кто не был согласен с националистскими идеями) ? А если прибавить сюда один из «стержневых» принципов национал-социализма - романтически окрашенную идею грядущей «Великой Германии» как высшего приоритета, перед которым должны померкнуть интересы отдельной личности - «песчинки» внутри великого Целого? Это привлекало не всех, даже не большинство - но, к сожалению, достаточно многих.

Безусловно, отразились на судьбе Германии в XX веке и специфические условия, в которых происходило развитие германской государственности в предыдущих столетиях. Дело в том, что к началу 30-х годов XX века Германия - страна богатейшей духовной культуры - не обладала достаточно развитой традицией политической демократии и защиты прав отдельного человека.

Позади - долгие века феодальной раздробленности, когда Германия была разделена на 36 микрогосударств, в каждом из которых власть безраздельно принадлежала монарху. Естественно, что в таких условиях вмешательство государственных органов практически во все дела своих подданных было практически тотальным, а зависимость подданных от государства была практически абсолютной. При этом в большинстве германских княжеств воля государства была практически тождественной воле князя, который мог карать и миловать по своему усмотрению, порой не особо оглядываясь на законы собственного княжества.

Можно вспомнить в этой связи гофмановских героев, которые в чем-то напоминают марионеток в руках правителя: одного и того же человека в один момент можно обрядить в министерский мундир с орденом Зелено-пятнистого тигра, а в другой момент этим же человеком можно перебрасываться, словно мячом («Крошка Цахес» Гофмана). Подобная традиция почти тотального государственного вмешательства отразилась и на немецком социалистическом движении: еще в XIX веке многие лидеры этого движения делали ставку на дальнейшее усиление вмешательства государства в жизнь своих подданных, на «полицейский социализм», который обеспечивал бы всеобщее казарменное равенство и «железный порядок» (кстати, некоторые направления немецкого социалистического движения XIX века не были чужды и идей расовой чистоты, и антисемитской идеологии). Увы, относительно демократическим и правовым государством, с надежной системой защиты прав личности, с четким приоритетом права перед личной властью Германия стала лишь незадолго до прихода к власти нацистов.

Это, увы, недостаточный срок для того, чтобы победа тоталитарного режима стала невозможной (можно провести в этой связи параллель с судьбой России, которая только начиная с 1861 г. стала очень медленно, постоянно останавливаясь и даже отшатываясь назад, превращаться в правовое и демократическое (по меркам своей эпохи, разумеется) государство - и к 1917 г. просто не успела пройти ту часть пути, которая сделала бы дальнейшее движение необратимым).

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Айххольц Д. Цели Германии в войне против СССР. Об ответственности германских элит за агрессивную политику и преступления нацизма // Новая и новейшая история, 2002. - № 6. - С. 89.

. Бессарабова Н.Д. Из метафорического фонда. Предисловие к словарю // Журналистика и культура русской речи, 1997. Вып. 4.

. Борозняк А.И. Рец. на кн.: Stiften gehen. NS - Zwangsarbeit und Entschadigungsdebatte. Koln, 2002 // Новая и новейшая история, 2003. - № 1. - С. 245-248.

. Борозняк А.И. Так разрушается легенда о «чистом вермахте»… Современная историография ФРГ о преступлениях нацистской армии в войне против Советского Союза // Отечественная история, 1997. - № 3. - С. 107-120.

. Бровко Л.Н. Германская социал-демократия в годы фашистской диктатуры. 1933-1945. М., 1988.

. Васильева Т.Е. Стереотипы в общественном сознании: социально-философские аспекты. М., 1988.

. Ветте В. Образ России как расово-идеологического врага… // Германия и Россия в ХХ веке: две тоталитарные диктатуры, два пути к демократии. Кемерово, 2001.

. Видеман Ф. Гитлер глазами его адъютанта // ННИ, 1998. - № 5-6.

. Введение в практическую социальную психологию. Под ред. Ю.М. Жукова, Л.А. Петровской, О.В. Соловьевой. М., 1998.

. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.

11. Гребенникова Н.С. Зарубежная литература XXвек: Учеб. пос. / Н.С. Гребенникова. - М.: Владос, 2002.

. Дюльффер И. От союзника к пособнику в тотальной войне. Военные и общество в Германии, 1933-1945 гг. // Вторая мировая война. Дискуссии. Основные тенденции. Результаты исследований / Под ред. В. Михалки. М., 1997.

. Зарубежная литература XX века:Учеб. для вузов / Под ред. Л.Г. Андреева.-2-е изд., испр. и доп. - М.: Высшая школа, 2003.

. История зарубежной литературы конца XIX - начала XX в.:Курс лекций / Под ред. проф. М.Е. Елизаровой и проф. Н.П. Михальской. - М.: Высшая школа, 1970.

. История второй мировой войны 1939-1945. Т. 1. М., 1973.

. История и психология. М., 1971.

. Клюге Р.-Д. По ту сторону европейского сознания? Исторические и современные аспекты германо-славянских взаимосвязей. // Славяноведение, 1992. - №2. - С.24-29.

18. Ковалева Т.В. и др. История зарубежной литературы (вторая половина XIX - начало XX веков): Учеб. пос. / Ковалева Т.В., Кириллова Т.Д. , Леонова Е.А. - Минск: Завигар, 1997.

. Корнева Л.Н. Основные тенденции развития современной немецкой историографии национал-социализма // Германия и Россия в ХХ веке: две тоталитарные диктатуры, два пути к демократии. Кемерово, 2001.

. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994.

. Мыльников А.С. Народы Центральной Европы: формирование нацинального самосознания XVIII -XIX вв. СПб., 1997.

. Мировые войны в ХХ веке. Кн. 3. Вторая мировая война. Исторический очерк. М., 2002.

. Оболенская СВ. Образ немца в русской национальной культуре XVIII - XIX вв. //Одиссей. Человек в истории. М., 1991.

. Петрей П. История о великом княжестве Московском. // Пер. Шемякина А.Н. М., 1867.

. Полосин И.И. Немецкий пастор Одерборн и его памфлет об Иване Грозном (1585). М., 1950.

. Робер М.- А., Тильман Ф. Психология индивида и группы. М., 1988. С. 85-86.

. Руткевич А.М. Хайдеггер и нацизм // ВФ, 1988. - № 11. -- С. 19-25.

. Ступин В.А. Когда тают сумерки идолов, брезжит кровавый рассвет магов // Ступени, 1992. - № 3. - С. 34-38.

. Тиммерман Г. Российско-германские отношения в контексте общеевропейского сотрудничества // Вторая мировая война и преодоление тоталитаризма. М., 1997.

. Тодоров Ц. Понятие литературы / Ц. Тодоров // Семиотика. - М.: Прогресс, 1983.

. Ухванова-Шмыгова И.Ф. Дискурс-анализ в контексте современных исследований / И.Ф. Ухванова-Шмыгова // Методология исследования политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов: сб. науч. трудов. - Минск: Белгосуниверситет, 2002.

. Фабри И. Религия московитов. // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. / Сост. Кудрявцев О.Ф. М., 1997.

. Чижевская Е.Е. Дискурс политика / Е.Е. Чижевская // Методология исследования политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов: сб. науч. трудов. - Минск: Белгосуниверситет, 1998.

. Штадеи Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. М., 1925.

. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса; диссертация доктора филологических наук. - Волгоград, 2000.

. Чернявский Г.И. Большевизм и национал-социализм: сравнительный анализ двух форм тоталитаризма. Харьков, 1993.

. Чугров С. Этнические стереотипы и их влияние на формирование общественного мнения. // Мировая экономика и международные отношения, 1993. - №1. - С.42-55.

. Энциклопедия литературных героев: Зарубежная литература XX века. - М.: Олимп, АСТ, 1998.

. Lippman W. Public Opinion. New York -Toronto, 1965.