Русская литература первой трети XIX века
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
БИЙСКИЙ
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ им. В. ШУКШИНА
Контрольная работа
по русской литературе первой трети XIX
века
(вариант №1)
Выполнил: студентка
филологического факультета
группы 3222
Архипова Анастасия Владимировна
Проверил: Зелянская Н.Л.
1.
Сущность полемики между шишковистами и
карамзинистами.
Классицизм,
влиятельное литературное направление, державшее в своей власти художественное творчество более чем в течение столетия,
не окончательно сошел со сцены в первой четверти XIX в. Делаются попытки приспособить его к новым историческим условиям, отыскать в нем
целесообразное в социально-этическом и художественном отношениях. В рассматриваемое время шел процесс
дифференциации внутри этого литературного направления, который вел к распаду
системы.
В
конце 80-х годов XVIII в. Державин организовал
литературный салон, посетителями
которого были А. С. Шишков, Д. И. Хвостов,
А. А. Шаховской, П.А. Ширинский-Шихматов. Все они были активными сторонниками классицизма и создали
литературное общество „Беседа любителей русского слова" (1811 —1816), в которое входили также И. А. Крылов и Н. И. Гнедич. А.С. Шишков, оказавшийся теоретиком общества, отчего его
сторонники получили наименование
„шишковистов",— публицист, настроенный реакционно, противник даже слова „революция" („Слава тебе, русский язык, что не имеешь ты равнозначащего сему
слова! Да не будет оно никогда в тебе известно..."). „Рассуждение о любви
к отечеству" - пример
реакционной интерпретации патриотизма. Защищая русское самодержавие и церковь, Шишков выступал против „чужеземной культуры". Такая позиция привела
его и шишковистов к неприятию языковой
реформы Карамзина и европейских симпатий
этого писателя и его группы. Разгорелся спор шишковистов с карамзинистами. Хотя социальные позиции их
отнюдь не были противоположными (и те и другие были монархистами), „европеизированному" языку карамзинистов Шишков
противопоставил национальную
языковую архаику. В „Рассуждении о старом и новом слоге российского языка", по существу, он
воскрешал устаревшее для XIX в. учение Ломоносова о трех штилях,
особенно превознося
высокий штиль. В „Беседе" читались оды, „пиимы", трагедии, одобрялись произведения столпов русского классицизма.
Однако влечение к национальной
самобытности, свойственное членам „Беседы",
было общественно ценной тенденцией, особенно когда она обращала писателей к реальным сторонам русской
жизни, что весьма успешно осуществлял
Державин в стихотворениях типа „Евгению. Жизнь Званская",
„Приглашение к обеду". Выдающихся успехов
достиг в этом отношении И.А. Крылов. Классицизм эволюционировал в сторону реализма, эта тенденция
всегда была заметна в низких и
средних жанрах — комедиях, сатирах, баснях, эпиграммах.
А. А. Шаховской —
известный комедиограф начала века. „Там вывел колкий Шаховской своих комедий шумный рой", —
дал Пушкин меткую
социально-литературную зарисовку. Наиболее нашумевшей оказалась комедия „Урок
кокеткам, или Липецкие воды" 1815), обострившая борьбу шишковистов против
карамзинистов.
Колкости
Шаховского были направлены на высший свет, в котором замечено было ложное просвещение —
мода на иностранщину, с чем драматург связал показной и наигранный или глупый от отсутствия подлинной культуры
сентиментализм. В образе чувствительного и влюбленного поэта Фиалкина („пресладкого
творенья"), автора баллад о
мертвецах, современники увидели пародию на В. А. Жуковского. Друзья поэта были возмущены. Тем более что в другой комедии, более ранней, „Новый
Стерн", Шаховской нападал на
Карамзина и известного в то время карамзиниста В. В. Измайлова. В комедии имели место колкости, попавшие
одновременно в арзамасцев С. С.
Уварова и В. Л. Пушкина.
2.
Природа в лирике Жуковского.
Элегиям
принадлежит первое место в творчестве Жуковского, не по количеству произведений, а по
значимости, по содержательной наполненности, глубине самовыражения и по влиянию этого жанра
на другие. В
основном элегии лежат у истоков его творчества.
Элегии
Жуковского — большие лирические произведения, в которых описательное и медитативное начала
находятся в глубоком взаимопроникновении благодаря тому, что центром произведения оказывается элегическая личность. В
прославленных элегиях „Сельское кладбище", „Вечер", в стихотворении
элегического тона „Певец" в центре — образ юноши. Элегическая личность в поэзии
Жуковского —
совсем юный человек, он „едва расцвел — и жизнь уж разлюбил" („Певец"). Горести,
сомнения, раздумья юного сердца изливает поэт в стихах. Лирический конфликт в том и состоит,
что юное существо
оказалось не принятым жизнью: „Здесь пепел юноши безвременно сокрыли..." („Сельское
кладбище"); „Придет сюда Альпин в час вечера мечтать // Над тихой юноши
могилой!" („Вечер"); „И рано
встретил он конец, // Заснул желанным сном могилы..."
(„Певец"). Знаменательная особенность
центрального элегического образа Жуковского
в том, что поэт разрушил грани между жизнью и смертью своего героя, его бытием и небытием. В
„Сельском кладбище" применен своеобразный, именно элегический прием
композиции образа и всего стихотворения.
Юноша-поэт вначале передает впечатления, вызванные сельским кладбищем,
а затем он как бы видит себя умершим, похороненным
и уже глазами других людей, как бы со стороны, смотрит на себя и читает
эпитафию на собственном надгробии. Элегическая личность Жуковского, живя на
свете, переносится в мир иной,
представляет себе жизнь без себя; герой живет и не живет одновременно. Такого рода разрушение границ между
бытием и небытием, странные
посещения живущим „мира иного", его погружения в могилы — первые
романтические предвестия в элегиях Жуковского, на первый взгляд выдержанных в традициях сентиментализма.
Исследователи
из Томского университета, где хранится библиотека поэта, придают значение наличию
в ней книги французского просветителя Кондильяка „Трактат об ощущениях", в которой приведена примечательная цитата
из Д. Дидро о свойствах ощущений. Жуковский как поэт будто оттолкнулся от подобного типа
представлений, но художественно реализовал их по-своему. У Дидро каждое
ощущение обособлено и определено: „... из всех чувств: зрение — самое поверхностное, слух —
самое горделивое, обоняние — самое сладострастное, вкус — самое суеверное и непостоянное,
осязание — самое глубокое и философское", и Жуковский знает тонкие
оттенки ощущений
и их эмоциональный, чуть ли не эмоционально-этический ореол. Он никогда не остается на
уровне лишь зрительных впечатлений („поверхностных"): „уж вечер...
облаков померкнули края...", но обязательно
вводит многообразие звуковых („горделивых"): „тихая гармония" ручья приятна, гул ревущего стада,
„пловцы шумят", перекликаясь, „в тишине у брега струй плесканье",
„дикий крик" коростеля, „стенанье филомелы" (соловья); здесь и
обонятельные („сладострастные")
ощущения: „Как слит с прохладою растений фимиам!"; и осязание: „Простершись на траве под ивой
наклоненной", „прохлада
растений", „веянье зефира"; и даже мнимо-вкусовые: „Как сладко в тишине у брега струй
плесканье!" Эти первоначальные, в
принципе простейшие движения в психике у Жуковского оказываются утонченными, переданными в своих
оттенках, взаимопереходах, едва
уловимых проявлениях („чуть слышно", „как тихо"). В тишине
чуткое ухо улавливает не громкие, а едва слышные, вдали звуки. Глаз видит не замеченное в повседневности: „последний
луч зари", „последнюю" блестящую струю в реке, трепет ивы, колыханье тростника, зыбкость лунного блеска.
Вся эта гамма ощущений приятна для
человека, она доставляет ему наслаждения. Но как ни искусно, как ни художественно и поэтично вводит поэт читателя в мир утонченных, глубоко человечных
ощущений, главное в психологическом
анализе в другом. Прав В. Г. Белинский, замечавший: „И, однако ж, ощущение
есть только приготовление к духовной
жизни, только возможность романтизма, но еще не духовная жизнь, не
романтизм: то и другое обнаруживается, как чувство, имеющее в основе своей мысль".
Главный
интерес Жуковского как романтика вызывают особые переживания, эмоциональные и
интеллектуальные: воспоминания, мечты,
надежды, сны, чувства природы (весеннее чувство, вечернее и утреннее чувства), чувство грусти, но и утешение
в слезах, а также особенно-невыразимое,
но существующее в душе — мир предчувствий.
Чувство
природы в элегиях Жуковского особенно проникновенно, богато оттенками и философски
содержательно. Утреннее чувство («Жаворонок") нередко сливается с весенним чувством
(„Весеннее чувство").
Они родственны воздушной стихии. Это переживание единения с ней, ощущение
легкости, душевной окрыленности, пробуждения Душевных сил, порыв, сердечное
движение в вышину вместе с птицами поднебесными или вдаль вместе с ветром, к неведомым
брегам, сердечная готовность принять
неведомое, которое кажется желанным,
сладким, милым. Утреннее и весеннее чувства — это радостное и светлое очарование природой, которое испытывает
человек.
Жуковский
особенно большой мастер—художник и тонкий психолог — в поэтическом изображении
вечернего, подлинно элегического чувства. В элегиях „Сельское кладбище",
„Вечер", „Славянка" передано тоже пантеистическое слияние человека с природой,
но уже в другой
эмоциональной тональности. Вечерняя природа погружается в „задумчивость", в таинственное
„молчание", в „дремоту" и „сон", и элегический человек, с умиротворенным
сердцем, освободившись от дневных трудов, „задумавшись", или идет в свой „спокойный шалаш", или лежит на траве
у ручья. Он погрузился в природу и в себя самого. Вечернее ее затишье („Все
тихо, рощи спят; в окрестности покой...") позволяет чувствительной душе постигать не
замеченное за дневными
заботами: жизнь травы, струй ручья, небесных лучей. В душе элегической личности пробуждается
сокрытая днем глубинная жизнь — бьют
чистые ключи воспоминаний, светятся мечты. Вечернее чувство — такое слияние с
природой, которое оказывается одновременно
познанием тайной жизни природы и самопознанием нравственных глубин,
недоступных человеку, отвлекаемому многообразными
и яркими впечатлениями дня.
Белинский, определяя
своеобразие поэзии автора «Вакханки», писал: «Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению
поэзии Жуковского. Если неопределенность и туманность составляют отличительный
характер романтизма в духе средних веков, то Батюшков столько же классик,
сколько Жуковский — романтик». Но
чаще критик восхвалял его как романтика.
Творчество Батюшкова весьма сложно и
противоречиво. Это порождает большую разноголосицу в его оценке. Некоторые критики и литературоведы считают
его неоклассиком (П. А. Плетнев, П. Н. Сакулин, Н. К. Пиксанов). Опираясь на
явные связи поэта
с сентиментализмом, его воспринимают то сентименталистом (А. Н. Веселовский), то
предромантиком (Н. В. Фридман). Преувеличивая свойственные Батюшкову переклички с Жуковским, его причисляли к
«унылому» романтизму. Но Батюшков, испытывая
в начале своего творчества частичное влияние классицизма («Бог»), а затем гуманистическо-элегического романтизма, не принадлежал к правоверным приверженцам
ни классицизма, ни элегического романтизма. Вся его литературная деятельность, поэтическая и теоретическая, в своей
основе развертывалась в непрестанной борьбе с классицизмом и его эпигонами.
Явно метя в классицизм, он спрашивал в «Послании к Н. И. Гнедичу»: «Что
в громких песнях мне?» Батюшков выступил в сложных условиях переходного времени: уходящего, но еще активно действовавшего эпигонского классицизма,
крепнувшего сентиментализма, возникавшего и приобретавшего популярность гуманистическо-элегического
романтизма. И это отразилось в его поэзии.
Но, испытывая и преодолевая воздействие литературных влияний, Батюшков формировался преимущественно
как поэт ге-донистическо-гуманистического романтизма. Для его поэзии характерно
создание объективного образа лирического героя, обращение к реальной действительности, выразившееся, по словам Белинского, в частности, во введении в некоторые
элегии «события под формой
воспоминания». Все это было новостью в литературе того времени.
Большое количество стихов Батюшкова
называются дружескими посланиями. В
этих посланиях ставятся и решаются проблемы
социального поведения личности. Идеал Батюшкова в художественном воплощении — определенность,
естественность и скульптурность. В
стихотворениях «К Мальвине», «Веселый час», «Вакханка», «Таврида», «Я чувствую, мой дар в поэзии погас» и подобных им он достигает почти реалистической
ясности и простоты. В «Тавриде»
сердечно начальное обращение: «Друг милый, ангел мой!» Пластично изображение героини, румяной и свежей, как «роза
полевая», делящей с любимым «труд, заботы и обед». Здесь намечены и
предполагаемые обстоятельства жизни героев: простая
хижина, «домашний ключ, цветы и сельский огород». Восхищаясь этим стихотворением, Пушкин писал: «По
чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небреж-'ности воображения — лучшая элегия Батюшкова». Но ей не уступает элегия «Я чувствую, мой дар в поэзии
погас». Искренностью чувств,
задушевностью обращения к любимой она предвосхищает лучшие реалистические элегии Пушкина.
Подробности быта лирического героя
(«Вечер», «Мои пенаты»)
свидетельствуют о вторжении в поэзию повседневной жизни. В стихотворении «Вечер» (1810) поэт говорит о
«посохе» дряхлой пастушки, о «лачуге дымной», об «остром плуге» оратая,
об утлой «ладие» и других конкретных деталях
воссоздаваемых им обстоятельств.
Яркая пластичность лучших
произведений Батюшкова определяется
строгой целенаправленностью всех средств их изображения. Так, стихотворение «К Мальвине» начинается сравнением красавицы с розой. Последующие четыре строфы
обыгрывают и расширяют это
сравнение. И грациозное произведение завершается пожеланием-признанием:
«Пусть розы нежные гордятся На лилиях груди
твоей! Ах, смею ль, милая, признаться? Я розой умер бы на ней».
Стихотворение «Вакханка» воссоздает образ
жрицы любви. Уже в первой строфе сообщающей о стремительном беге вакховых жриц
на праздник, подчеркивается их эмоциональность, порывистость, страстность:
«Ветры с шумом разнесли Громкий вой
их, плеск и стоны». Дальнейшее содержание стихотворения — развитие
мотива стихийной страсти. Белинский об
элегии «На развалинах замка в Швеции» (1814) писал: «Как все в ней
выдержано, полно, окончено! Какой роскошный и вместе с тем упругий, крепкий стих!».
Поэзии Батюшкова свойственна сложная
эволюция. Если в ранних стихах он
склонен выражать и изображать душевные состояния
в большей или меньшей мере статически («Как счастье медленно приходит»), то в
расцвете своего творчества поэт рисует их
в развитии, диалектически, в сложных противоречиях («Разлука»; «Судьба Одиссея»; «К другу»).
Произведения Батюшкова, воплощая
естественные, индивидуальные чувства и страсти, не укладывались в привычные
жанрово-видовые формообразования и стиховые метроритмические схемы
классицизма, предназначенные для выражения отвлеченных чувств. Следуя за Жуковским, поэт внес
и свою долю в разработку
силлабо-тонического стиха. «Легкая поэзия», требовавшая естественности,
непосредственности, обусловила широкое обращение
Батюшкова к разностопному ямбу, отличающемуся разговорностью, выразительностью, гибкостью. По
свидетельству И. Н. Розанова, этим размером написано почти две трети его
стихов («Мечта», «Послание к Н. И.
Гнедичу», «Воспоминание» и др.). Но
для большинства наиболее жизнерадостных лирических произведений, славящих любовь, Батюшков предпочел игровой хорей
(«К Филисе», «Ложный страх», «Счастливец». «Привидение», «Вакханка»). Раздвигая возможности силлаботоники, поэт, кроме четырехстопного («Как счастье медленно
приходит»), шестистопного («Послание к стихам моим») ямба, также использует трехстопный. Живость послания «Мои пенаты»,
написанного трехстопным ямбом, вызвала
похвалу Пушкина и Белинского.
Батюшков в ряде стихов показал образцы
строфического искусства и
замечательное мастерство симметрического построения стиха («На смерть супруги Ф. Ф. Кокошкина», «К другу», «Песнь Гаральда Смелого», «Переход через Рейн»).
Придавая своим стихам непринужденность, непосредственность потока чувств и мыслей, он чаще пользуется свободной
строфикой, но и в ней стремится к
симметрии («Веселый час»).
Заботясь о естественности стихов, поэт
много внимания уделяет
их благозвучности. Он любит музыкальные созвучия согласных: «Играют, пляшут и поют» («К
Мальвине»); «Часы крылаты! не летите»
(«Совет друзьям»); «Во всем величии блистала»
(«Воспоминание»); «Коней серебряной браздой!» («Счастливец»). Искусно повторяя, концентрируя звуки п,
р, б и др., поэт создает целую
музыкальную симфонию в стихотворении: «Ты
пробуждаешься, о Байя, из гробницы При появлении авро-риных лучей...» (1819).
Батюшков один из первых среди поэтов
нарушает абсолютные границы между жанрами, установленные классицистами. Посланию он придает свойства то
элегии («К другу»), то исторической элегии («К Дашкову»), он обогащает жанр элегии и
превращает ее в лиро-эпическое
произведение («Переход через Рейн», «Гезиод и
Омир — соперники», «Умирающий Тасс»).
Расширяя возможности разговорной речи
в поэзии, Батюшков достигает
непосредственности в стихах: «Подайте мне свирель простую, Друзья! и сядьте вкруг меня под эту вяза тень густую. Где свежесть дышит среди дня» («Совет друзьям»).
Но при этом там, где необходимо, он
обращается к анафорам («Отрывок из XXXIV песни «Неистового Орланда»), инверсиям («Тень друга») и к другим средствам
синтаксической изобразительности.
Демократизируя литературный язык,
поэт не страшится слов и выражений более широкого круга, чем любезное ему общество просвещенного дворянства. У
него мы встретим уместно примененные
слова: «крушиться» («Совет друзьям»), «топая» («Радость»), «рдеет» («Пленный»).
Пластической выразительности
произведений Батюшкова помогают и
точные, конкретные изобразительные средства, в частности эпитеты. У него юность красная, вакх веселый, часы крылаты, луга зелены, ручьи прозрачны, («Совет друзьям»), нимфы резвые
и живые, сон сладкий («Веселый час»), дева невинная («Источник»), рощи кудрявые («Радость»),
стан стройный, ланиты девушки
пылающи («Вакханка»).
Но, полностью владея искусством
художественного слова и блестяще проявив его во многих прекрасных лирических творениях, Батюшков оставил и стихотворения, в той или
иной степени недоработанные. Это отметил еще
Белинский. По его наблюдению, лирические
произведения поэта по преимуществу «ниже обнаруженного им таланта» и далеко не выполняют «возбужденных им же самим ожиданий и требований». В них встречаются
затрудненные, неуклюжие обороты и
фразы: «Скорее морем льзя безбедно на
валкой ладие проплыть» («Н. И. Гнедичу», 1808). Или: «Ведомый музами, в дни юности проник» («К Тассу», 1808). Они не всегда избавлены от неоправданной архаики:
в элегии «Умирающий Тасс», написанной
в 1817 г., встречаются слова, явно
выпадающие из ее стиля: «кошницы», «лобзаний», «веси», «перст», «оратая»,
«зрел», «огнь», «соплетенный», «десницу», «стогнам», «глас», «небренной».
Батюшков — замечательный знаток
античности. Он вводит в свои стихи исторические и мифологические имена этого мира. В стихотворении «Мечта»
вспоминаются зефиры, нимфы, грации, амуры, Анакреонт, Сапфо, Гораций и Аполлон, а в
стихотворении
«Совет друзьям» — нимфы, Вакх, Эрот. У него есть стихи «К Мальвине», «Послание к Хлое», «К
Филисе». Однако обилие античных имен, исторических и мифологических в стихах о современности,
несомненно, привносит стилистический разнобой. Именно поэтому Пушкин по поводу послания
«Мои пенаты» заметил: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев
мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». В этом стихотворении в «хижине
убогой» с «ветхим
и треногим столом», «жесткой постелью», «рухлядью скудельной» соседствуют «кубки», «чаша
золотая» и «ложе из цветов».
Кризис мировоззрения, исторические
элегии, антологические стихи. Сохраняя верность эпикурейской музе, Батюшков в 1817'г. писал: «Тот вечно молод, кто
поет Любовь, вино, эрота». Но в эту пору «легкая поэзия», полная жизнерадостности, уже
утеряла в его
творчестве ведущую роль. Во втором периоде своего творческого пути, который начинается
примерно с 1813 года, поэт вступает в полосу идейных сомнений, колебаний и разочарований.
Ничем не удержимое наступление
«железного века» буржуазно-капиталистических отношений, обострявшиеся
социальные противоречия грубо разрушали сладостную мечту поэта о независимой, мирной, счастливой
жизни хижин вдали от городов. Его буквально потрясли разрушительные события,
перенесенные народами,
в особенности соотечественниками, в войне 1812 г. В октябре 1812 г. он писал Н. И.
Гнедичу из Нижнего Новгорода: «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки,
беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и
поссорили меня с человечеством».
Жизнь неумолимо разрушала
просветительскую философию Батюшкова. Он вступил в полосу мировоззренческого кризиса.
4.
«Думы» Рылеева, особенности жанра.
Крупнейшим
поэтом и главой декабристского
романтизма по праву считается К. Ф. Рылеев. Накануне 14 декабря 1825 г. и в день
выступления он сыграл активную роль, фактически заменив намеченного диктатором
Трубецкого, который изменил
восставшим в последний момент. Рылееву в особую вину поставили попытку уговорить „Каховского рано утром 14 декабря... проникнуть в Зимний дворец и, совершая как
бы самостоятельный террористический акт, убить Николая". Причисленный к тем, кто замышлял цареубийство, он был осужден
на смертную казнь. Имя его изъяли из
литературы.
Ощущая,
что Россия находится накануне революционного взрыва и решительного перехода к будущему,
Рылеев обратился к прошлому. Это не уход от актуальных проблем, а попытка решить их особым образом. У Рылеева
возник глубоко продуманный замысел: создать ряд произведений о героях, чей
пример способствовал бы воспитанию полезных для общества качеств — патриотизма, гражданской ответственности,
ненависти к тиранам.
„Думы"
— не сборник разрозненных произведений, хотя бы близких по теме: это в строгом
значении слова цикл — наджанровое (или сверхжанровое) объединение ряда произведений
для раскрытия замысла, для воплощения содержания, которые не раскрываются и не
выражаются в каждом отдельном слагаемом, а в полном объеме предстают лишь в границах всего
цикла. Картина действительности в циклах создается по принципу мозаики. Отдельные произведения взаимно дополняют друг друга. Связь между
ними образуется не путем прямых авторских указаний, а вследствие соседства,
прилегания, взаимных параллелей, аллюзий; образных перекличек. Эти не заявленные в слове связи содержательны. Вследствие чего и возникает сверх суммы содержания
отдельных слагаемых также
дополнительное содержание или, по определению академика В.В. Виноградова, „приращение поэтического
смысла".
По-видимому,
Рылеев сам сознавал новаторский, необычный для русского читателя той поры
характер своего цикла. Поэтому он счел необходимым „помочь" читателю, пояснив в общем
введении суть своего
замысла, а затем к каждому произведению дал пояснение в виде краткого предисловия или примечания. В общем
введении сказано о задаче: „Напомнить
юношеству о подвигах предков, знакомить
его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти
— вот верный способ для привития
народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых
впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии
изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета".
Как
видно, это — поэтическая интерпретация политической программы „Союза благоденствия":
длительное, на протяжении двух десятилетий воспитание целого поколения для
планируемой на середину
40-х годов революции. „Думы" в этом смысле — произведения воспитательные. Литература
превращается в орудие, с помощью которого должны быть достигнуты, по сути дела, внелитературные цели.
Создаваемая
Рылеевым сложная, многослойная структура со многими внутренними связями должна
была соответствовать богатству и общественной значимости содержания цикла
„Думы". Объективное
содержание истории России не только изложено и освоено на разных поэтических уровнях, но и неоднократно преломлено
под разными углами зрения. В принципе это
должно было дать выпуклое, объемное
выражение отдельным эпизодам и всей картине исторического развития страны.
В
духе того времени Рылеев для обоснования своего новаторства решил сослаться на авторитеты, на
давние корни явления, на давнишний
характер жанра: „Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас". На самом же деле он, заимствуя,
вступал в соревнование с иноземной традицией, создавал жанр действительно
новый и положил начало собственной традиции.
В результате творческих исканий и
открытий Рылеева дума прижилась в жанровой системе русской поэзии. К ней обращались Пушкин и
Лермонтов. Особый вид она затем
приняла у Некрасова, Блока и Есенина.
Особенно
перспективным оказалось объединение дум в цикл.
По сути, это
первый в русской литературе цикл: вслед за Рылеевым
стали создавать
собственные системы из стихов, рассказов, очерков, повестей, драм и даже романов
почти все крупные писатели
России от пушкинских
„Повестей Белкина" и „Маленьких трагедий", а затем тургеневских „Записок охотника" до сатирических
циклов Салтыкова-Щедрина и „Русских
сказок" Горького. В своем
развитии мировое художественное сознание подошло к тому уровню,
на котором освещение личной и
общественной жизни человека по
требовало обращения к новым формам
эпоса. Циклизация и была
одним из проявлений этой потребности в
эпическом осмыслении
и изображении действительности.
В
думах Рылеев стремился осветить историю России с иных позиций, нежели Карамзин.
Фактически многое у него заимствуя, Рылеев переосмыслял взятое в свете декабристских
воззрений. Революционный
поэт-романтик вступил в идейный спор с придворным историографом по самому важному для той поры вопросу о роли самодержавия в объединении и укреплении
России. И эта его антикарамзинская
установка отчетливо прослеживается в изображении событий и героев прошлого.
Так, если Карамзин утверждал, что самодержавие
спасло Русь от иноземных захватчиков, если он полагал, что великая держава и современная
культура созданы самодержавием, то у
Рылеева на этот счет иные представления. И они раскрываются не в прямых оценках (хотя и такие имеются), а в образных перекличках. Вот, например, изображается
Ермак: завоеватель Сибири,
разрушитель хищного царства на границах России, герой, раздвинувший и упрочивший пределы отечества. Все это совершено Ермаком без поддержки центральной
власти, в пору несчастий, постигших
Русь при злополучном Иване Грозном. С одной стороны — подлинное
героическое деяние, подстать подвигам древних
героев. А с другой — выжженная Москва при набеге крымского хана, трупы убитых, задохнувшихся, затоптанных
москвичей — десятки тысяч погибших.
Разгромленные армии на западных, северозападных границах Руси. Неистовые злодейства помешанного владыки на троне.
Таким же образом
поступает Рылеев и в других случаях. Официально
прославленные, причисленные подчас к лику святых владыки у Рылеева предстают то как тираны, то как братоубийцы,
насильники, развратники на троне,
лицемеры и интриганы. Церковь нарекла
Владимира Киевского святым — за принятие христианства. А Рылееву как будто неизвестен этот факт и его
значение в истории Руси. Зато он помнит о многоженстве Владимира, напоминает о
его мстительности и жестокости. В момент сюжетного действия он готов убить Рогнеду, мать своего сына, на его
глазах! Замученного в Орде Михаила Тверского церковь тоже святым, но замучили-то его по наущению московского
князя! Об этом Рылеев осторожно напоминает
в кратком предисловии. А в думе
„Борис Годунов" царь на троне прямо назван похитителем власти, оборвавшим законную династию, убийцей, человеком с неспокойной совестью. Не
тираноборец, а новый тиран, выученик
Ивана Грозного! Так выходит по смыслу думы.
У
Пушкина имелись возражения насчет „Дум" Рылеева. В мае 1825 г. он высказал свое
мнение в письме к Рылееву: „Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые... Но
вообще все они
слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест... Описание
места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего кроме имен (исключаю Ивана
Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант)".
Возражения
Пушкина были двоякого рода. С одной стороны, он полагал, что никакая — даже самая
высокая! — цель не оправдывает
антиисторизма. Так, он настойчиво требовал от Рылеева из думы „Олег Вещий" убрать злополучный „щит с
гербом России", якобы прибитый к
вратам Царьграда. О каком гербе России могла идти речь в начале X в.?! Тогда была Киевская Русь, а герб (если только под гербом подразумевался
двуглавый орел) появился чуть ли не шесть веков спустя, при Иване III, в Москве, которой еще не существовало во времена
набегов восточных славян на Константинополь. На это величественное прошлое, на
пра-Русь поэт-романтик
проецировал недавние события 1812 г.: изгнание Наполеона, поход русских армий на Запад,
взятие Парижа... Но поэт-реалист категорически отвергал подобные аллюзии: историю должно изображать такою, какой она
была на самом деле. Он не считал, что на такие „мелочи" можно не обращать
внимания. Более того, он решительно разошелся с Рылеевым насчет его известного утверждения: „Я не поэт, а
гражданин". Пушкин считал недопустимым низводить поэзию на служебный уровень, не
принимал возражений Рылеева, что „формам поэзии вообще придают слишком много важности".
В
ответ на это Пушкин решительно заявил: „Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть
поэтом, если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою".
Рылеев
погиб за долго до
полного расцвета своего таланта, не завершив спора с Пушкиным, не осуществив едва ли не
большей части своих замыслов. При всем том вклад его в развитие русской поэзии является
поистине
уникальным.
5.
Открытия Баратынского в жанре
психологической элегии.
Если
не говорить здесь о Жуковском и о безвременно угасшем Батюшкове, что понятно, и если учесть, что уже расцветшему
Тютчеву еще предстояло особенное развитие, то самым значительным поэтом-современником
Пушкина и самой
яркой звездой „Плеяды" является еще и сегодня не вполне понятый Баратынский.
В
жизненной судьбе его, а отсюда и в репутации собственно творческой причудливо
сочетались невзгода и удача, точнее — совпадение того и другого в одном и том же
обстоятельстве.
Главное
в поэтическом творчестве Баратынского — это создание исключительных по выразительной силе
элегий и возведение самого искусства элегического переживания на высоту, дотоле
непредставимую. Нельзя сказать, что и поэзия
Баратынского не ощущает такого ущерба: даже самые пламенные поклонники не
станут отрицать такого ощущения. Баратынского
из подобного неловкого положения выводит и сила поэтического таланта, и та целеустремленная его
направленность, которая выявляет и
образует мысль о печали жизни. Поэтому к Баратынскому с большим уважением относился даже такой строгий
критик, как Чернышевский.
Элегия
Баратынского — это некое жанровое пространство, осваиваемое лирической мыслью, которая
запечатлевает переживание, всегда непременно отягченное печалью. Но тот, кто опрометчиво готов был бы предположить некую
особую „интимность", должен был бы
приостановиться и задуматься. Еще Шевырев, который был не только консерватором-славянофилом, но и
проницательным художественным
критиком (которого с уважением принял сам Гете), сразу после выхода первой книжки стихов Баратынского отметил, что
поэт „более мыслит в поэзии, нежели чувствует", что ему присуща
„щеголеватость выражений" и „желание блистать словами". Далее следует замечательное продолжение: „Часто
весьма обыкновенную мысль он
оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтобы придать глянцу
своей оправе". Позже другой наблюдательный критик отметил „ввод" Баратынским в литературу „отвлеченной поэзии" и „дидактизма"'. Нельзя
пройти мимо еще одного отзыва великого
современника, очень, впрочем, пристрастного: „...темный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделался через то для всех чужим и никому не
близким". И опять глубочайший
Белинский: в 1835 г. он считает попросту „недобросовестным" сопоставление
Баратынского с Пушкиным, а позже развивает свое первоначальное
представление: „Неподвижность, т. е. пребывание
в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же, одним и тем же голосом, есть признак таланта
обыкновенного и бедного".
Конечно,
надо отбросить полемические крайности, потому что само по себе постоянство — не порок и
не добродетель; корень дела в
содержании, характере, направленности такого постоянства. Когда Баратынский сообщал своему близкому другу Ивану
Киреевскому уже упоминавшийся выше
общий отзыв на пушкинский „роман в
стихах" (1832) —отзыв резкий и в целом несправедливый, — он заключил
его следующим образом: „Так пишут обыкновенно в первой молодости из любви к поэтическим формам более, нежели из настоящей
потребности выражаться". Любопытно вспомнить при этом, что Гоголь уже после смерти Баратынского, не зная, по-видимому, об оценке последним „Евгения
Онегина", к нему самому применил
очень похожие слова критики и упрека: „Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так
рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом...".
Знаменательная
перекличка: в обоих отзывах упрек в пристрастии к „отделке" формы, в слабой
потребности к истинному самовыражению и даже неподготовленности к ней. Оба суждения для
нас неприемлемы.
Но если о причинах охлаждения Баратынского к Пушкину можно гадать (что по-разному и делалось), то Гоголя
в последние годы жизни, как явствует из
контекста статьи „В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее
особенность", помещенной в
печально знаменитой книге „Выбранные места из переписки с друзьями", и из общего контекста всей
книги, не устраивает в поэзии Баратынского неизбывный скептицизм, неостановимый
процесс перерастания юношеской
иронии в пессимистические представления о судьбах мира и все более охлажденной души человеческой, — словом, того
безверия и превращения „байроновского разочарования" в „безочарование", которое в определившемся виде
Гоголь находил у Лермонтова. Самая же
глубина погружения в „мир внутренний" не вызывает сомнений не только у Гоголя, но и у Белинского, которого не могла не сердить упорная аполитичность
поэта.
Отзывы
можно множить, только не стоит этого делать. Они, как видно, не противоречат друг другу,
а ведь принадлежат во многом очень разным людям. При разной мере их критичности общий их „положительный
знаменатель" таков: Баратынский в поэзии охладил, успокоил сложившуюся у Пушкина радость восприятия
жизни, его переменчивый восторг и его всегдашнюю при этом убежденность в неконечности достигнутого результата.
Баратынский-поэт всегда уверен в
правоте своего вывода, оформленного в качестве афоризма, и спокоен в утверждении итога. В его поэзии
пушкинская „система" безусловно
обогащается, хотя он чем дальше, тем меньше похож на Пушкина.
Сейчас
очень трудно, если не невозможно представить себе те взаимные приглядывания, которыми
вольно или невольно обменивались настоящие большие поэты и поэты поменьше,
оказавшиеся сближенными
в то исключительное и неповторимое время. Всякая эпоха неповторима — это так, но эпохи,
столь богатой поэзией, больше не было. Сейчас может казаться, что поэты должны
были просто ослепнуть,
ошеломляя друг друга открытиями. И Баратынский ошеломил. На недостаточно подготовленной
почве тогдашнего языка нашего, до „метафизических" понятий недозрелого (Пушкин), он заговорил о путанице и
причудливых сочетаниях чувств — о той самой путанице, которую не терпел — по
крайней мере, теоретически — Пушкин, за отсутствие которой он, Пушкин, хвалит идиллии Дельвига, как увидим.
Самая
путаница Баратынского не занимала, скорее стесняла его и мешала ему. Великому уму часто
свойственно своеобразное простодушие, и величайшему из современников и
ровесников Баратынского,
уверявшему Вяземского почти серьезно, что „...поэзия, прости господи, должна быть
глуповата",— и это теперь повторяют часто — представилась глубочайшей диалектикой чувства та искусность анализа,
которую Баратынский ввел в стихи. Но замечательной особенностью его прекрасной лирики
оказалась подчеркнутая
афористичность концовок, т. е. сила и остроумие завершения любого диалектического
хода, именно та черта его поэтики, из-за которой и современники и потомки находили нечто
„французское" в его стиле.
Нередко даже сам творческий процесс созидания
элегии, или мадригала, или послания представляется обратным привычному:
эффектная концовка вроде бы возникает сначала, а уже ради нее сочиняется все предшествующее. Лирическое
высказывание подчас чуть ли не
служебно; оно заранее готовит сопереживающее сознание и чувство читателя, уже покоренного интимной доверительностью, к восприятию последних „ударных",
стихов.
Возникает
явление, обратное музыкальной композиции: в готовом произведении „разработка"
предшествует непосредственному заявлению
„темы", подлежащей разработке. Невозможно безошибочно сосчитать подобные завершающие афоризмы.
Например, лишь некоторые из первого
сборника 1827 г.: „Пусть радости живущим жизнь дарит, /I А смерть сама их умереть
научит" („Череп"); „Одну печаль свою, уныние одно // Унылый
чувствовать способен!" („Уныние"); „На что чиниться с жизнью нам, // Когда шутить мы
можем с
нею?" („Добрый совет"); „...Подумай, мы ли // Переменили жизнь свою, II Иль годы нас переменили?" („К***"); „Он ароматы жжет без веры // Богам,
чужим душе своей" („К***"); „Счастливцы нас бедней, и праведные боги
// Им дали чувственность, а чувство дали нам" („Коншину") и т. п.
Явлением
сгущенной афористичности мысли предстает развернутая эпитафия „На смерть
Гете" (1832), где собраны воедино примеры многообразных сфер приложения
универсальной мысли поэта-ученого, где Баратынский идет на перекличку с
пушкинским „Пророком" („...И говор древесных листов понимал, // И чувствовал трав прозябанье...")
и где он хочет, утвердив великое дело „вполне отдышавшего" и тем себя исчерпавшего („все дольное долу
отдавшего") натуралиста, найти
прибежище даже ему: „К предвечному легкой душой возлетит, //Ив небе
земное его не смутит" (157). Так укрепляется
сомнение в правоте разума как рассудка.
Плавность
эволюции поэтического миропонимания Баратынского оттеняется и тем
обстоятельством, что последний сборник 1842 г., включающий наиболее философски
направленные вещи, назван „Сумерки" - не без вызова в адрес критики. И все же,
демонстрируя постоянство
основ умонастроения и устойчивость товарищеских предпочтений (сборник посвящен Вяземскому),
лучшие стихи в нем отмечены
желанием поворота к более светлому восприятию мира со всем его несовершенством и скорбями.
Поэт
сразу изнурил себя неотвязной „мыслью": „Все мысль да мысль! Художник бедный
слова!"; и все же — „...Пред тобой, как пред нагим мечом, // Мысль, острый луч!
бледнеет жизнь земная"
(187). И то, что в сравнительно раннем стихотворении „Безнадежность" (1823) было
красивой литературной позой: Отныне с рубежа на поприще гляжу — И скромно кланяюсь
прохожим,— то у
человека по тем временам пожилого, действительно усталого, незадолго до внезапного конца сменяется неким
подобием веры. Обыгран миф о трудной
уязвимости (но все же уязвимости!) Ахилла, наделенного „дикой силы
полнотой". Современный же „сын купели новых дней" - „боец духовный", наоборот, весь открыт
„страданью", но зато
И одной пятой своею
Невредим ты, если
ею
На живую веру
стал! („Ахилл", 1841)
Неверно
было бы отождествлять эту „живую веру" с обращением к церковным догматам, хотя Баратынский
и не был атеистом.
Замечательно
стихотворение трудно определимого жанра (тут и гимн, и традиционная
„баратынская" элегия) „На посев леса" -одно из последних лирических
произведений (1843?). Поэт производит смотр своих привычных, ставших обычными мотивов —
или хотя бы
самого привычно „унылого", „разочарованного" тона. Стихотворение выдержано в строе
тяжелой архаики:
Уж та зима главу
мою сребрит,
Что греет сев для
будущего мира,
На праг земли не
перешел пиит, —
К ее сынам еще
взывает лира.
Никакой легкой
пластики, так легко ему всегда дающейся. Он смотрит
на столь доступную ему элегическую гладкость как бы с высоты некоей большей величавости, зрелой мудрости,
приближающей смертного, изведавшего
когда-то „безумие забав" и ныне стоящего на „праге" „вечного дня", к вечной правоте „господа" и
сотворенной им природы.
В мире лирического
переживания, как он запечатлелся в этом стихотворении, поэт отворачивается от неблагодарных
„людских сердец"
и — через противопоставление образа „пустоцветного колоса" непонимающих его и
безответных ему „новых племен" (в смысле: поколений) „другому",
„плодоносному" „хрящу" — бросает семена „всех чувств благих" в
многообещающее и благодарное лоно природы. Как будто тематическая хотя бы перекличка с ранним
пушкинским „Сеятелем" („Свободы
сеятель пустынный...", 1823). Но историческая и идеологическая ситуация иная. А, кроме того, если у Пушкина образность,
связанная с „сеянием", судьбой людских „пасущихся" „стад" и прочее суть отвлеченные метафоры,
восходящие к евангельской притче
(Лука, гл. 8, 5), то Баратынский в усложненно-иносказательной форме лирически размышляет о вполне
конкретном предприятии — о посадке рощи в своем имении Мураново.
Преждевременная
смерть оставила заверение поэта в том, что он намерен совсем забросить „лиру", н«
подтвержденным и не опровергнутым. Но важно, что поэт в конце пути попытался
запечатлеть не условно-красивую „грусть" и разочарование, а конкретное удовольствие
от дела объективно
хорошего,-„благого".
Из
великих лириков прошлого века Баратынский был мастером в широком и почетном смысле этого
часто употребляемого в литературоведении слова. Все искали совершенства, Пушкин тоже, а
„певец
финляндки" его нашел. По сравнению с пушкинской лирикой обогащение
состояло в том, что круто возросшая роль условности содержания' как бы возвращала лирику в лоно собственно
изящной словесности, „поэзии" в старом
смысле слова, причем поэзии высшей пробы.
Что касается лучших поздних стихов (особенно „Последнего поэта", 1835, или „Осени", 1836—1837),
то они нередко являют собою подбор
счастливо отчеканенных формул недовольства нравственного порядка, а также и оппозиции излишнему
практицизму, делячеству эпохи,
формул, смысл которых волнует культурную общественность и полтора столетия спустя.
Типические
формулы, часто доводимые до остроты афоризмов и запечатлевающие некоторые общие
состояния души, — основа „баратынской" ветви в становлении реализма
русской лирики. Взаимосвязанные понятия теории литературы „типическое — индивидуальное" здесь могут быть
разделены. Реалистическое — тут значит типическое, которым устанавливается непосредственный
контакт с опытом
воспринимающего, помимо привычной романтической исключительности, такое утверждение, во многих иных случаях
могущее быть нарушением основ
художественного отражения, в случае с Баратынским оказывается верным. У его
музы — „лица необщее выражение"
(142); а лицо же, как определяющая черта его, почти предельная общность
воссоздаваемого переживания. Необщее в выражении
крайней общности — такова сокращенная формула поэтики Баратынского.