Постклассическая философия и преодоление времени
Постклассическая
философия и преодоление времени
Ю.И. Потоцкая
Постклассическая
философия не склонна преувеличивать свой разрыв с наукой. Так, Делёз и Гваттари
видят в ней родственную форму самостоятельного философского мышления, а Кун и
Лиотар - эталон языковой игры, стремящейся к обновлению собственных правил. И
все же есть одно 'но', разводящее пути ученого с одной стороны и философа и
художника с другой.
Дело в том, что
многообразие научных решений одной проблемы предстает во временной, а не
пространственной перспективе, поскольку они имеют взаимоисключающий характер.
Хотя научные революции и неизбежны, их следует рассматривать 'не с точки зрения
новаторской ценности для будущего, а с точки зрения разрушительного потенциала
для прошлого' [5, с. 192-193]. Иными словами, парадигмы не могут
сосуществовать. Американский философ Р. Нозик сравнил научное и философское
знание, связанное с системой аргументации и доказательств, с узкой высокой
башней, которая разрушается до основания от воздействий и искажений времени и
никогда не принимает вид живописных руин, сохраняющих свое очарование в веках
[5, с. 99].
Подчеркнем:
плюралистическое мышление, как пространственное, так и временно́е, не
может быть кумулятивным, речь идет о прерывностях. Создание континуумов
возможно лишь в рамках оседлого распределения, культивирующего То же Самое -
основание для подавления Другого. Следовательно, плюрализм, недоступный
философскому снятию или нормальной науке, характерен для неклассической
философии и революционной науки. В то же время научный плюрализм нельзя назвать
полноценным: на определенном этапе, а именно в период нормального кумулятивного
развития, некая истина становится господствующей и, что самое важное, имеет
такую претензию изначально. (Еще Ницше указывал, что стремление доказать
универсальность своих открытий - задняя мысль всех догматиков [15, с. 189].
Демократизация
мышления, которой озабочена современная философия, была бы невозможна без науки
и проекта 'модерн' в целом. Однако выясняется, что одного фаллибилизма
недостаточно, чтобы гарантировать пространственную свободу, которая позволяла
бы выбирать из относительно равноценных возможностей, руководствуясь
субъективными факторами вплоть до личных предпочтений и прихотей. 'Это и есть
реальное освобождение.., нравится нам его расточительность и непристойность или
нет', - заметил Бодрийар [4, с. 174]. Но мышлению, ориентированному на науку,
оно недоступно, что поддерживает определенный антинаучный настрой, наиболее
бескомпромиссно выражаемый американским неопрагматизмом.
Постмодернистская
мысль, без сомнения, есть мысль пространственная, всеядная, терпимая, словом,
плюралистичная. Однако ее пространство не в полной мере свободно от времени:
сколько бы ни говорили о преодолении модерна, его связь с постмодерном
неустранима. Исторический, а отнюдь не мифологический дух, просветительское, а
не романтическое начало побуждает постмодерн объявлять об очередной смерти
чего-либо. 'Концы без конца' напоминают о былом господстве изживших себя форм
[13, с. 2-3], которые постмодернистское пространство вмещает и сохраняет для
игры. Ироническое низвержение препятствует их возрождению точно так же, как
ранее этому мешало требование прогресса. Постмодернистский пространственный
плюрализм стал возможен благодаря временно́му плюрализму модерна и еще не
избавился от 'убийственных' методов последнего. Постсовременность также желает
новизны (вспомним, как один из героев Д. Барта мечтает разомкнуть в восходящую
спираль замкнутый контур своей жизни [1, с. 292], но испытывает боязнь перед ее
претенциозностью. Этот страх, в конечном счете, приводит к воздержанию от
полноценного творчества. Для постмодерна важна скорее его возможность,
сохранение условий, которые сделают его реальным. Это верно и в отношении
постмодернистского искусства. В.В. Малявин справедливо утверждал, что его
назначение состоит в том, чтобы отсрочить собственную реализацию, стать
укрытием для безукоризненно вольной мысли [12, с. 51]. Зададимся вопросом: а
способствует ли иронизм творчеству? Можно ли, как того требовал Рорти,
иронически воспринимать свое собственное творение и тем более творческий акт?
Синдром 'последнего философа' свидетельствует о крайней трудности выполнения
этого требования даже в отношении мыслителей - что же говорить о людях
искусства? До иронии ли было Флоберу, когда он 'убивал' мадам Бовари, если он
сам испытывал в этот момент симптомы отравления? [9, с. 357].
Бердяев писал:
'Мое мышление было утвердительным и тогда, когда оно бывало критическим. Я
верил в Истину.., верил в Бога: Но я был ищущим.., достижения моих исканий
определялись творческими подъемами: Скепсис застывший и длящийся, который не
есть только момент духовного пути: означает метафизическую бесхарактерность,
неспособность к волевому избранию' [3, с. 72]. Именно колоссальный скептический
(адогматический или иронический) дух постмодерна и мешает ему стать
по-настоящему утверждающим мышлением. Нежелание Деррида 'иметь еще одного
ребенка от Сократа' [17, с. 174] продиктовано отказом породить еще одну копию,
неприятием повторения, но оно оборачивается лишь воздержанием, в лучшем случае
- романом о воздержании.
Английский
исследователь З. Бауман полагает, что существует бесспорное родство между
постмодерном и античным скептицизмом [2, с. 58-59] - с этим трудно не
согласиться. Для подобных периодов характерно уникальное чувство свободы.
Скептическое мировоззрение не интересуется теориями, которые могли бы стать
наследницами отвергнутым, оно заинтересовано в 'освобождении человека от всяких
теорий ради свободы его поведения' [11, с. 33]. Самое существенное здесь -
хотеть прочь, для чего необходимо 'иметь перед глазами свою тюрьму' [16, с.
45]. Незнание прошлого, его забвение влекут за собой повторение. Цитирование,
эклетизм постмодерна связаны с психоаналитической процедурой анамнеза, -
говорит Лиотар, - постсовременность есть проработка современностью собственного
смысла [10, с. 58].
Однако
попытаемся представить себе такую модель пространственного мышления, которая
создавала бы некоммуникативное, творческое бесконечное пространство, словом,
являлось бы идеалом плюралистической утверждающей мысли. На наш взгляд, ее
истоки можно найти у Делёза и Гваттари: опора на стоицизм привела их к некой
новой, по сравнению с постмодерном, стратегии (к слову, поздние античные
скептики также обратились к учению стоиков, ранее отвергнутому за догматизм
[11, с. 29]).
Метафизика
Делёза реабилитирует понятия истины, субъекта, творчества, новизны,
преодолевает иронию и скепсис посредством утверждающего юмора. Делёз исходит из
того, что творчество, в отличие от созерцания, рефлексии и коммуникации, не
порождает универсалий просто в силу уникальности доступных ему истин.
Инициатива столкновения с хаосом принадлежит творцу, но прежде, чем вступить с
ним в контакт и преодолеть его, приходится освободиться от догм и расхожих
мнений, заслоняющих Бытие. Возвращение к хаосу, повторение различия в
творческом акте, с точки зрения Делёза, есть истинное содержание вечного
возвращения Ницше. Собственно, идея встречи с хаосом близка самостоятельному
мышлению в любом проявлении - и временном, и пространственном. Зачем же
понадобилось переинтерпретировать в соответствии с этой идеей вечное
возвращение? И почему Фуко предпочитал думать, что на эту мысль Ницше указывал
как на невыносимую [18, с. 471]?
Для Ницше
вечное возвращение - это 'высшая форма утверждения, которая вообще может быть
достигнута' [14, с. 386], но - в рамках временного (на этот раз
мифологического) мышления. Повторение - единственный способ сохранения,
доступный времени, поэтому Ницше отчасти жертвует новизной ('исторической
болезнью' мышления). Делёз, как нам кажется, стремился согласовать и то, и
другое в рамках вмещающего сохраняющего пространства (можно и сегодня
оставаться платоником или кантианцем [8, с. 40]), оставляющего бесконечное поле
для появления новых форм. Соответственно, вечное возвращение в традиционной
трактовке сделалось излишним. В этом пространстве осуществляется бытие, потому
речь идет о со-бытии, а не о со-небытии 'классического' постмодерна [12, с.
58], где мыслящий вместо обретения своего существа посредством про-из-ведения
Бытия, возвращает его и себя несбывшемуся хаосу, где человек как 'вот', просвет
Бытия оказывается лишь зеркальным светом, т.к. язык, в котором обитает его
существо, стремится к 'выражению нетипичному, аграмматичному' как к своему
концу [7, с. 127]. 'Существование на безымянном просторе' - непременное условие
для того, чтобы оказаться вблизи Бытия, но недостаточное для его осуществления,
развертывания до полноты его существа в слове [19, с. 192]. У Делёза же
пространство знает не только детерриториализацию - размыкание некой структуры
мыслью, скольжение по земле и ее стихиям - но и обратный процесс
ретерриториализации, нахождения нового пристанища [8, с. 111].
Известно, что
согласно классификации 'Логики смысла', философы антиметафизической
направленности относятся к разряду мыслителей поверхности. Но, как нам кажется,
здесь присутствуют два персонажа, два самостоятельных мыслителя. Неодинаков вектор
мысли, приводящий их к поверхности: первый возвышает и низвергает посредством
иронии, он связан с небесами, второй - опускает и извращает посредством юмора,
'работает' с глубиной [18, с. 444]. Первый основывает поверхность мертвых форм,
которым остается лишь отсылать друг к другу, составлять причудливые группы и
разыгрывать неожиданные сюжеты. Второй стоит на 'живой' поверхности, населенной
становящимися организмами, укорененными в глубине, сплетенными самым
беспорядочным образом, но при этом самодостаточными. Несмотря на то, что
пространство со времен Аристотеля ассоциируется с коммуникацией, здесь мы видим
некий 'монадический' плюрализм. Утверждается, что каждый крупный философ
предлагает свой оригинальный образ мысли ('план имманенции'), не подозревая и
не заботясь о том, с кем он пересечется. Ретроспективно установить взаимное
влияние планов, содержащих интуиции о мысли и природе, также затруднительно,
т.к. их истоки - в грезах, эзотерическом опыте, опьянении, в бездне
бессознательного [8, с. 57]. Именно глубине отведена главная роль в
производстве смысла.
Фуко заметил,
что ответ на вопрос 'что такое мышление?' подразумевает для Делёза два
контекста: 'контекст стоической логики - в той мере, в какой она связана с
бестелесным, - и фрейдовский анализ фантазма' [18, с. 455]. ': нам понятно, -
пишет Фуко, - повторяемое Делёзом акцентирование рта: Рот, где глубина
орального тела отделяется от бестелесного смысла. Через этот раскрытый рот,
этот пищеварительный голос протягивают свои расходящиеся серии развитие языка,
формация смысла и плоть мысли' [18, с. 455]. На наш взгляд, недостаточно
указать, что мыслитель поверхности ведет сражение на два фронта - против
глубины и высоты. Ироническое низвержение моделей и реабилитация симулякра не
влекут за собой обуздание глубины, напротив приводят к ее разнуздыванию.
Постмодернизм как продукт скептической, негативной мысли являет собой скорее
забвение воли к власти, чем ее преодоление. Желая насладиться праздником
децентрации, свержения моделей, ломки структур, ироническая мысль постмодерна
тешит себя иллюзией безосновности симулякра, не рискуя заглядывать в глубины,
откуда он произрастает. Юмористическое же извращение есть не что иное, как
сублимация, совладание с бездной.
Полагаем, не
будет преувеличением сказать, что Делёз стремится освободить философию от
боязни перед новизной, не сделав уступок универсализму. В идеале
пространственное мышление признает бесконечное многообразие живых истин и
только одну форму отрицания - новый творческий акт. Современная мысль должна
избавиться как от паранойи мифического вечного возвращения, так и от
постмодернистской привязанности к прошлому. В этом случае она обретет
утверждающую метафизическую силу, не потеряв плюралистичности иронизма.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://www.istina.rin.ru/